анской певицей, известной под именем Мама Африка. А еще она являлась врагом общества номер один для правительства Южной Африки. Она пела о свободе, содействуя программе антиапартеида от Парижа и Японии до самого Нью-Йорка. Когда я достаточно повзрослела, чтобы осознать, кем она была, я стала часы напролет размышлять об этой женщине, этой героине, этой личности, которая выбрала для меня имя прежде, чем я сделала свой первый вдох.
Но что впервые заставило меня понять, что значит быть изгнанником, – это уроки по теме, посвященной ей, в четвертом классе. Быть изгнанной из дома. Не иметь дома вообще. На самом деле я не являлась изгнанницей, но, будучи ребенком, не всегда чувствовала свои корни. Иногда я даже фантазировала о том, чтобы обрести дом вместе с Мириам Макеба. Она представлялась мне крестной, которую мои родители, будучи атеистами, мне не дали. В моих детских фантазиях я и Мириам были двумя изгнанницами, скитавшимися по всему земному шару.
К тому моменту, когда моим родителям было уже за тридцать, Движение распалось и на горизонте маячила эра Рейгана[31]. Они, как и многие из их поколения, ушли с передовых линий пикетов и начали задумываться над тем, как устроить свою жизнь в Соединенных Штатах, которые не очень-то стремились меняться. Теперь у Шерры и Джина было уже двое детей – моя сестра Аттика родилась спустя три года после меня, и они брали ее повсюду с собой, пока каждый из них пытался реализовать собственное понимание семьи. Они уже переделывали свою жизнь, пока взрослели, и, будучи родителями, уже имели печальный опыт утраты мечтаний.
А сейчас в Италии, едва ли двадцати лет от роду, я пыталась разобраться, что же заставляет людей сходиться и оставаться вместе навсегда. Эта мысль, которую озвучил Саро, что вместе у нас получилось бы нечто долгосрочное и значительное, была прекрасной, но непроверенной. И все же, когда он это сказал, она ощущалась как настоящая и вполне реализуемая. И хотя я продлила срок своего пребывания во Флоренции и должна была вернуться в Америку через несколько месяцев, Саро намекал, что мы могли бы провести вместе лето и что он мог бы приехать ко мне в Уэслиан. Однажды после того, как мы занимались любовью, он сказал мне: «Люди едят по всему миру. Я могу работать шеф-поваром где угодно. Ты можешь выступать на сцене только в Лос-Анджелесе или в Нью-Йорке. Я буду рядом с тобой».
С ним мне хотелось рискнуть. В его видении нашего будущего было нечто чрезвычайно самоуверенное. Он был непоколебим. Он видел то, что видел, и любое его действие вовлекало меня в это его видение. И я чувствовала себя в безопасности. В безопасности открыть свое сердце, оказаться уязвимой. Достаточно безопасно, чтобы рискнуть и сделать нечто, чего еще никто из моей семьи не делал, – завязать отношения на огромной дистанции с итальянцем на двенадцать лет старше меня, без высшего образования, который собирался обеспечивать наше совместное будущее «готовкой». Это было невероятно, романтично, идеалистично и беспрецедентно. Приключение, которое я хотела осуществить, не имело четких рекомендаций или руководства, не было примеров ни из моей жизни, ни из жизни моих родителей, которым я могла бы последовать. Его родители, судя по тому немногому, что Саро рассказывал мне, были женаты всю его жизнь и жили в том же городке, в котором и родились. Саро и мне предстояло проложить свой собственный путь.
Не было никого, с кем мы могли бы себя сравнить и сопоставить, никого, к кому мы могли бы обратиться с расспросами, какие плюсы и минусы есть в отношениях на расстоянии, в любви межрасовой, межкультурной, говорящей на двух разных языках. Это было пугающе, но одновременно и освобождало. Словно впервые в своей жизни я сердцем принимала смелое, отважное решение, оно ощущалось значимым, интуитивным, желанием, идущим из глубины души.
С другой стороны, у моей семьи были предубеждения. Когда я во время одного из наших воскресных разговоров сообщила отцу, что встречаюсь с мужчиной из Флоренции, едва упомянула об этом – все его родительские чувства забили тревогу, ведь я была такой маленькой и так далеко от дома. Что еще хуже, я заявила, что останусь в Италии дольше, хотя я и так уже продлила свое пребывание один раз. Я сказала ему, что, скорее всего, не приеду летом. Или же если приеду, то недолго поработаю в его адвокатской фирме, ровно столько, сколько потребуется, чтобы заработать денег на обратный билет в Италию. Это все, что ему потребовалось, – он и моя мачеха, Обри, забронировали билеты на первый же рейс в Европу. Они оставили моих трех младших братьев дома с матерью Обри – самому маленькому из них едва исполнился год, и я видела его всего два раза. Они сели на самолет, летевший в Швейцарию, самый дешевый, который удалось найти моему отцу. Затем они арендовали автомобиль и пересекли на нем итальянскую границу и направились на юг, сначала в Тосканию, а затем – во Флоренцию. Папа сказал мне, что он хотел посмотреть, как я поживаю, приехать в Италию к своей дочери, а заодно и устроить для Обри небольшой отпуск. Но чего он не сказал – и я это чувствовала, – что он очень стремился посмотреть в глаза одному конкретному итальянскому мужчине. И у него было абсолютно четкое намерение заявить этому итальянцу, чтобы тот пошел к черту, если понадобится.
Папа прибыл во Флоренцию в полном техасском обмундировании – включая ковбойскую шляпу и высокие сапоги из крокодильей кожи. На нем была замшевая куртка, и, будь я проклята, эта куртка была с бахромой! Один только взгляд на него, спустившегося по Виа Калзаоли и заполнившего своим присутствием всю Пьяцца делла Синьориа, заставил меня обожать его еще больше, чем прежде, а еще задуматься над тем, какие такие адские силы я привела в движение. Его намерение встретиться с Саро не подлежало обсуждению. Он между делом предложил мне и Саро присоединиться к ним с Обри и вместе посидеть за коктейлем в «самом сердце Флоренции». И Саро было велено встретить нас почти сразу после того, как я воссоединилась со своей семьей. Я изрядно нервничала, переживая, что Саро окажется настолько напуган моим отцом, что не сможет вымолвить ни слова или, даже хуже, будет чересчур стараться ему понравиться.
Но Саро появился непринужденно и вовремя.
– Очень приятно познакомиться с вами обоими. – Саро пожал руку моему отцу и обнял Обри. – Я подумал, что мы могли бы поужинать сегодня вечером все вместе. Я забронировал столик в своем ресторане.
Он держался гостеприимно и открыто – и то и то мой отец уважал, я это знала. Но именно Обри оказалась тем человеком, который смог распознать любовь Саро ко мне. Позже, после прогулки по Флоренции, проведенной за разглядыванием витрин, она сказала моему отцу: «Не пытайся даже думать о том, чтобы обсуждать их разницу в возрасте. У нас с тобой она тоже составляет двенадцать лет. Ясно как белый день, что он чувствует к ней, тебе не о чем беспокоиться». Она мгновенно ликвидировала все зарождавшиеся сомнения и успокоила моего озабоченного отца. В моем клане Обри была сторонником Саро.
Моя мать оказалась более крепким орешком. Она преодолела свой второй бракоразводный процесс и с головой бросилась в новые отношения, с мужчиной, которого она по иронии судьбы встретила, когда приехала ко мне во Флоренцию. Он был сыном дипломата, сенегальцем, мусульманином и получил образование в Сорбонне. Полная противоположность моему отчиму – американцу мексиканского происхождения, самоуверенному бизнесмену, любившему костюмы Армани, с которым она провела двенадцать последних лет своей жизни. Этот брак сгорел в огне лжи, сомнительных решений, подозрений в изменах и прочих обвинениях, отголоски которых дошли до меня.
К тому времени как я улетела во Флоренцию, этот союз окончательно сошел с рельсов. Моя мама не особо распространялась об этом, а может, я не дала ей возможности это обсудить. Их расставание было выматывающим. Мой отчим всегда избегал чувства привязанности, несмотря на тот факт, что половину своего детства я провела под одной крышей с ним. Хитрый и изворотливый по натуре, он любил подразнить меня насчет занятий спортом, что еще меньше способствовало установлению хороших отношений между нами.
И как только моя мать развелась, она была невероятно рада запрыгнуть в самолет и прилететь ко мне. Был как раз период Рождества, а я никогда не проводила раньше Рождество вдали от дома. И как бы я ни любила Флоренцию, с Саро я еще тогда не начала встречаться и ужасно тосковала по дому.
И когда мы с ней потягивали капучино и уминали выпечку в кафе напротив Садов Боболи, она внезапно начала спокойный, но очень настойчивый допрос о том, почему я вообще училась в Италии. В ее понимании я была ребенком активистов, людей, которые смогли взрастить во мне чувство культурной гордости и политической информированности. Я воспитывалась в сочувствии к тому, с какими вызовами пришлось столкнуться цветным народам африканской диаспоры. И почему же тогда я поехала в Италию, в самое сердце европейской культуры, на учебу за границей? Почему я была не в Кении, как, например, дочь ее подруги Мэри со времен Движения? Дочь Мэри участвовала в программе Фулбрайт[32] и преподавала кенийским детям английский – это было частью ее учебы в Университете Уэсли. Почему я была не такая, как дочь Мэри? И почему, во имя Господа, я продолжала встречаться с «белыми мальчишками»? Она желала для меня лучшей судьбы, чего-то большего. И она воспользовалась тем временем, которое мы провели в кафе за едой и напитками.
– Но, мам, я – бакалавр истории искусств. И моя специальность включает в себя знание в совершенстве французского, немецкого или итальянского. Если бы я училась в Кении…
Она оборвала меня прежде, чем я закончила:
– Я говорю о куда более глобальных картинах жизни, чем те, которые ты выбираешь. Находясь здесь, ты фактически исключаешь саму себя из возможностей находиться рядом с теми, кто не белый. – Ее афроцентризм основывался на различных доводах, и в этот момент этими доводами был черный цвет кожи, во-первых, во-вторых и вообще.