- С Перелешенской улицы к нам подошёл старик в соломенной шляпе, галстуке и в чёрном пиджаке. В руках он держал старый портфель. Он посмотрел, как ребята играют в «пожарчика», и покачал головой.
- Ай-ай-ай. Азартные игры!
Но на него никто не обратил внимания.
- Послушайте, дети, - его тень упала на кон, и я увидел, что Жереб злится. - Я хочу вам предложить, - продолжал старик, - киноленту. Это великолепная кинолента. За хлеб вы можете получить уникальные кадры. Вы только посмотрите - он полез в портфель и достал рулон плёнки. - Вы только посмотрите сюда - Видите, Гитлер в клетке? Этот изверг в клетке.
- Что ты к нам пристал со своим Гитлером! - крикнул Вовка Жереб. - Нету у нас хлеба.
- Зачем ты так кричишь, мальчик? - сказал старик в галстуке и укоризненно покачал головой. - И что ты такое говоришь!.. Как тебе только могло прийти в голову такое... Мой Гитлер! Нельзя так, мальчики, нельзя. Вы только подумайте: за один маленький кусочек хлеба я вам могу отдать исторические кадры. Это уникальные кадры. Берите эту ленту у старика - и через двадцать лет вы вспомните старого Либерзона, который за маленький кусочек хлеба подарил вам исторический документ. И вы будете тогда смеяться, потому что через двадцать лет никто не будет есть чёрный хлеб, а будет есть белый с маслом и чем хотите. Вы можете отдать мне деньги, и я вам дам немного кадров. Вы только посмотрите. Эта свинья - Гитлер.
- Нам самим нужны деньги, - сказал Жереб.
- И то верно, - сказал старый Либерзон и посмотрел на меня. - Вот ты, мальчик, посмотри на этого злодея. Ты мне кажешься умным и интеллигентным мальчиком, ты должен понимать, что такое непреходящие ценности истории.
- Я взял плёнку и посмотрел на просвет. Там действительно в клетке сидел Гитлер, а рядом улыбался Швейк. Кто из нас не видел этого фильма? Я видел его три раза и, конечно, очень хотел иметь эту плёнку.
- Ну как? - спросил старый Либерзон.
Я покачал головой:
- Не могу... Деньги я уже проиграл.
Старик улыбнулся. У него было всего четыре зуба, от силы - пять.
- Я понимаю... Сам был мальчиком... Но, может, ты принесёшь мне хлеба? Пару маленьких кусочков.
- Я вспомнил то, что осталось в буфете, и вздохнул.
- Я уже променял кусок хлеба на парусный клипер. Немец один сделал...
Старик перестал улыбаться.
- Странные мы люди, - сказал он. - Когда здесь были они, они забирали все, что им нужно. Не спрашивали у нас. Для нас им было не жалко только пуль, а нам не жалко для них хлеба. Странные мы люди... Странный народ.
Он повернулся и, сгорбившись, побрёл дальше. Его чёрный пиджак от старости и солнца был совсем серым, и только между лопатками оставался маленький кусок невыгоревшей материи - чёрная шестиконечная звезда.
- Тебе занять? - спросил Котька.
- Мне пора идти, - сказал я. - К Борьке Утешеву.
- Кормить там будут? - спросил Вася.
- Я кивнул головой.
- Везёт тебе, - сказал Вася. - Никогда не был на дне рождения. Не приглашают.
- Пошли вместе, - сказал я.
- Меня не пустят, - сказал Вася.
- Брось, - храбро сказал я. - Скажу, что ты мой друг. А подарка хватит на двоих - полбуханки, считай, отдал. Не подарок, а роскошь. Иди одевайся.
Вася засмеялся.
- Я мигом! - крикнул он.
Я посмотрел на свои ботинки. Они были в пыли, и я долго мыл ботинки под краном. Потом причёсывался. В большом зеркале отражался клипер. «А вдруг и правда Васю не пустят, - думал я. - Скажут: привёл без спроса. Да ещё на день рождения... Кто меня только за язык дёргал».
Я вышел на улицу. Вася уже стоял на углу и ждал меня. На нем был песочного цвета немецкий мундир африканского экспедиционного корпуса. Мундир был по колено. И рукава тоже были закатаны чуть ли не до локтя. Над карманом красовались две планки орденских колодок.
- Ну как? - спросил Вася. На клипер он не обратил никакого внимания.
- Ничего, - сказал я и посмотрел на его ботинки. Ботинки были большими, сороковой размер, не меньше, - Ботинки только помой.
- Боюсь, что она меня выгонит, - сказал Вася, когда на колонке помыл ботинки, - И штанов у меня новых нет.
- Не выгонит, - сказал я, - Пошли.
На дорогу от акаций падали длинные узорчатые тени. Цвели акации в мае. Белые, розовые и жёлтые. Цвели среди развалин, и их запах днём смешивался с запахом нагретого камня.
Цветы белой акации можно было есть. Каждое дерево имело свой вкус, и мы опробовали все деревья, пока не нашли одно, самое вкусное. Сидя на ветвях, мы ели белые сочные лепестки.
- Изверги! - кричали нам некоторые прохожие, - Что вы красоту портите?
Другие говорили, что цветы акации есть нельзя, потому что в них живут какие-то белые черви. Но нам было на червей плевать. Особенно хороши были цветы после дождя. К вечеру из цветов выливались в рот капли пахучей и сладкой водички, которую мы называли соком.
Мы пошли прямо через кладбище коммунаров, где был похоронен лейтенант Шмидт и его помощники, расстрелянные на острове Березань. И среди них был Сергей Частник, именем которого называлась наша улица. Пересекли сквер, где но время первой обороны находился Пятый бастион, и вышли на Пироговку.
В Борькином доме мы поднялись на третий этаж, и я громко постучал в крашеную деревянную дверь. Послышались шаги, и сердце моё сжалось, Я протянул Васе клипер.
- Держи.
Открыла нам Борькина мать. Отступать было поздно.
Это мой друг Вася, - сказал я. - Он круглый сирота.
Вася стоял красный и смотрел в пол.
- Заходи, Вася, - сказала Борькина мать.
Из комнаты слышались звуки «Розамунды». Дверь отворилась, и показался Борька. Он был в белой рубашке и в пионерском галстуке. Увидев клипер, он свистнул от удивления.
- Ого! Вот это фрегат.
- Боря! - мать укоризненно посмотрела на сына. - Кто это свистит в комнате?
Борька вертел подарок в руках.
- Ну, фрегат!
- Клипер, - сказал я.
- Ну, клипер! Жаль только, что пушек нет.
- Сделаем, - сказал я шёпотом. -Как самопалы. Медная трубка, дырочку напильником, набьём порохом, дробинку, запал, такой морской бой будет, ахнешь!
- А если взорвётся? - сказал Борька и побледнел. - Знаешь, он и без пушек хорош.
- Твоё дело, - я пожал плечами.
Мы вошли в комнату. С одной стороны дивана сидели две девочки, с другой толстощёкий мальчик. Какой-то «мясокомбинат» в курточке.
- Здравствуйте, - сказал Вася и поклонился. Девочки захихикали.
- Вы такой заслуженный, - сказала одна с розовым бантом - У вас столько орденов.
- Чего ты кланяешься этим дурам?! - шепнул я ему на ухо. Вася стоял красный и улыбался. Нашёл кому улыбаться. Воображулям каким-то.
- Вот это корвет! - сказал «мясокомбинат». - Дай подержать.
- Сломаешь, - сказал Борька.
- Витя, - сказал «мясокомбинат» и протянул мне руку.
- А на каком фронте вы воевали? - не унималась зануда.
- У нас у всех есть, - сказал Вася, - Игорь, скажи им.
- Да, - сказал я. - У всех.
Мы и правда все носили орденские колодки.
- Ах, ах, ах, - сказала зануда.
Витя прыснул. Я посмотрел на него. Витя перестал ухмыляться. Вторая девочка тоже не смеялась. У неё были большие серые глаза и косы. Я посмотрел на свои старые брюки и на ботинки, добела сбитые каучуковым мячом, и разозлился на себя. И у Вити, и у Борьки были чёрные блестящие ботинки и брючки из чёрного офицерского сукна. Засунув руки в карманы, я отошёл к книжному шкафу и стал рассматривать корешки книг.
Я любил книги. Раз в неделю я приходил в детскую городскую библиотеку на Приморский бульвар и клеил там старые книги. Книг было очень мало, так мало, что вся библиотека помещалась в будке киномеханика. Старая сгорбленная библиотекарша ставила передо мной стопку потрепанных книг, которые приходилось собирать по страничкам, клей, ножницы, бумагу, и часа два я клеил их, внимательно и осторожно.
Зато после я мог брать на полке любую книгу - и «Графа Монте-Кристо», и «Королеву Марго», и «Всадника без головы» - как раз те, которые выдавали далеко не каждому.
У Бориса на полке стояли книжки, которые я никогда не читал, и я подумал, что обязательно попрошу у него что-либо, когда скрипнула дверь, и в комнату вошёл высокий моряк с одной широкой жёлтой полоской на рукаве. Слегка прихрамывая, он подошёл к Васе и, протянув руку, стал знакомиться. Звали его Сергей Алексеевич.
- А это Игорь, - сказал Борька, указывая ему на меня и называя мою фамилию.
- Постой, постой, - сказал Сергей Алексеевич, поворачивая меня к свету. - Ну конечно, похож... и нос... и глаза, как у Георгия. Та же порода, я ведь не ошибся, да? .
Я растерянно смотрел на его покрасневшее лицо. У меня действительно был дядя Георгий, но мы ничего не знали о нем, ничего, даже номера воинской части. Прошло уже полтора месяца, как освободили город, но писем от него не было. В комоде в ящике, где хранилось извещение «... пал смертью храбрых» и письма отца, лежали и его старые письма - исписанные карандашом листки блокнота. Бабушка перечитывала письма, далеко отставив их и шевеля губами. Письма она читала долго, а сложив их, уходила во двор работать, и вокруг её рта собирались морщины, похожие на лучи нарисованного карандашом солнца. Бабушка не плакала. Плакала мама. Отец писал химическим карандашом, и от слез письмо становилось рябым, с синими пятнами. Синих пятен появлялось все больше и больше, и мне хотелось письма намочить водой, чтобы не видеть этих пятен, накопившихся за три года войны. И вот передо мной стоял человек, который знал моего дядю, младшего брата моего отца; этот человек хмурился, и я догадывался, отчего он так пристально смотрит на меня, но всё-таки спросил:
- Что с ним?.. Мы дали запрос в военкомат, но нам ещё не ответили. Мы ничего не знаем о нем.
- Георгий был моим другом, - сказал он. - Да... другом.
«Ну конечно, - подумал я, - конечно... был... Был... Это обязательное был».