Она запрокинула голову, подставив лицо солнцу, и напомнила себе, что, как ни приятны его лучи, слишком долго ими нельзя наслаждаться. Загар ей не нужен, если она хочет сохранить белизну кожи, которая отличает женщин высших слоев общества. Единственное, что осталось у нее от прежней жизни, была ее наружность, и она пользовалась ею, как только могла, чтобы хоть немного скрасить свое печальное существование. К примеру, у лавочника удавалось раздобыть поразительно много за то, чтобы позволить себя обнять или нечто в этом роде. Таким образом она получала сласти и другие вкусные вещи в дополнение к обычной еде, но с домашними не делилась. Тем же способом она разжилась даже отрезом на платье, который благоразумно припрятала подальше от глаз Андерса, до поры до времени довольствуясь тем, что только иногда вынимала его потрогать и приложить к щеке, чтобы ощутить шелковистую нежность материи. Мясник тоже подъезжал к ней с намеками, однако всему есть границы, и надо понимать, чего можно требовать даже за самый лучший кусочек отборного мяса. В то время как лавочник был молодой еще мужчина, целоваться с которым в кладовке было даже довольно приятно, мясник был жирный, расплывшийся шестидесятилетний мужик, и Агнес никогда не позволила бы ему всего лишь за какой-то несчастный кусок вырезки залезть себе под юбку толстыми, как сосиски, пальцами с засохшей под ногтями кровью.
Она знала, что за спиной о ней судачат. Но, поняв, что ей уже никогда не вернуть своего прежнего статуса, она перестала обращать внимание на такие вещи. Пускай говорят! Если можно было урвать от жизни что-то хорошее, она не собиралась отказываться от этого из-за оглядки на мнение ограниченных работяг. А если это вдобавок причиняет неприятность Андерсу, до которого порой доходят слухи о его жене, то тем лучше. В глазах Агнес он был виноват в том, что с ней произошло, и если она могла ему чем-то досадить, ее это только радовало.
Но в последние недели ее мучило какое-то беспокойство. У нее было такое ощущение, будто за спиной что-то происходит. Несколько раз она заставала Андерса, когда он с отсутствующим видом смотрел в пустоту, словно задумавшись о чем-то важном. Как-то она даже спросила его, не размышляет ли он о чем-то особенном, и он ответил, что нет, но прозвучало это довольно неубедительно. Она была уверена: он что-то задумал. Что-то касавшееся ее, о чем он почему-то пока не хотел ей сообщать. Агнес это доводило до бешенства, однако она уже достаточно хорошо изучила своего мужа и знала, что бесполезно добиваться от него правды, пока он сам не решит ее открыть. Иногда он становился упрям как осел.
Агнес задумчиво взяла пачку сигарет и встала, собираясь уйти в дом. Лениво подумала, куда запропали дети, но тут же пожала плечами и решила, что никуда они не денутся. Пожалуй, надо пойти немножко вздремнуть.
~~~
День тянулся медленно. Патрик слишком много времени провел, читая и перечитывая медицинские карточки Альбина, и теперь спрашивал себя, правильно ли он поступил, решив пока не подключать к делу социальное ведомство. Однако что-то подсказывало ему собрать побольше информации, прежде чем принимать окончательное решение. Когда завертятся бюрократические жернова, этот процесс уже трудно будет остановить, а он знал, что как полиция, так и медики всегда предпочитают быть осторожными, когда предстоит сообщить свои подозрения о плохом обращении с детьми. Поводы для сомнения имелись, поскольку травмы можно было объяснить обычными житейскими причинами, но как только колесо покатится, никто уже не станет ничего слушать. Кроме того, со времен переезда семейство Клинга во Фьельбаку инциденты прекратились. По-видимому, ситуация стабилизировалась. Однако это нельзя было утверждать с уверенностью, и он понимал: если с Альбином опять что-то случится, то ответственность ляжет на него.
Звонок телефона прервал его тяжелые мысли.
— Патрик Хедстрём.
— Здравствуйте. Это Ларс Карлфорс из гётеборгской полиции.
— Да? — вопросительно отозвался Патрик.
Собеседник, очевидно, предполагал, что здесь его знают, но Патрик слышал это имя впервые и даже не догадывался, по какому делу тот звонит.
— Так вот. Мы передавали вам информацию о деле, которым занимаемся. Я подумал, что вам она пригодится.
— Да? — теперь Патрик удивился по-настоящему. — Вот так сразу я что-то не могу припомнить, чтобы мне на стол ложилась какая-то информация из Гётеборга. Когда она должна была к нам прийти и о чем идет речь?
— Я связывался с вами три недели тому назад. Я работаю в отделе по борьбе с сексуальной эксплуатацией детей, и мы занимаемся сетью, распространяющей детскую порнографию. В ходе расследования мы наткнулись на фигуранта из вашего округа, поэтому я и связался с вами.
Патрик почувствовал себя полным идиотом, но он действительно не понимал, о чем говорит собеседник.
— С кем из наших вы тогда общались?
— Вас не оказалось на месте, так как у вас был свободный день по уходу за ребенком, и я связался с неким… Сейчас проверю… — Стало слышно, как на том конце провода перелистывают еженедельник. — Ага, нашел! Я говорил с неким Эрнстом Лундгреном.
У Патрика от злости потемнело в глазах. Перед внутренним взором встала картина, как он обеими руками хватает Эрнста за глотку и начинает душить, однако он ответил с напускным спокойствием:
— Очевидно, у нас в участке случились какие-то неполадки со связью. Может быть, вы могли бы повторить мне эту информацию, и тогда я проверю, что с тех пор было сделано.
— Да, разумеется, я могу повторить.
Ларс Карлфорс рассказал в общих чертах, чем занимается его отдел и с чего началась работа по борьбе с распространением детской порнографии, которая сейчас стояла у них на первом месте. Когда он подошел к тому, какую помощь мог бы оказать в этом расследовании участок Танумсхеде, Патрик чуть не задохнулся. Он заставил себя спокойно дослушать все до конца, пообещал заняться этим делом в первую очередь и завершил беседу обычными вежливыми фразами. Но затем он вскочил, не успев еще положить трубку, в два прыжка очутился у двери и рявкнул на весь коридор:
— Эрнст!
Эрика сидела одна, пытаясь привести в порядок мысли, и вдруг снова раздался стук в дверь. От неожиданности она вздрогнула и, уже догадываясь, кто мог прийти, пошла открывать. На пороге стояла Шарлотта — без верхней одежды, и, судя по ее виду, можно было подумать, что она всю дорогу бежала. На лбу у нее виднелась испарина, а тело сотрясала неудержимая дрожь.
— Господи, на кого ты похожа! — невольно воскликнула Эрика, но тотчас же пожалела о своих словах и поторопилась поскорей затащить Шарлотту с холода в дом.
— Я не помешала? — жалким голосом спросила гостья.
Эрика энергично помотала головой:
— Разумеется, нет! Я всегда тебе рада, ты же знаешь.
Гостья только кивнула. Она все еще тряслась от холода и стояла, обхватив себя руками. Волосы ее прилипли ко лбу от пота и уличной сырости, одна прядь свисала на глаза. Она была похожа на брошенного, мокрого и несчастного щенка.
— Чаю хочешь? — предложила Эрика.
В глазах Шарлотты ей почудилось что-то от затравленного зверя, добавившееся к мрачному выражению, которое не проходило у нее со дня смерти Сары, однако предложение она приняла с благодарностью.
— Посиди, я сейчас приду, — попросила Эрика и отправилась в кухню.
По пути она заглянула в гостиную к Майе и убедилась, что ребенок сидит довольный.
— Если я сяду, то промокнет диван, — сказала Шарлотта с таким выражением, точно речь шла о конце света.
— Ну и наплевать! Высохнет. Слушай, у меня чай только земляничный. Сойдет или для тебя это чересчур сладко?
— Очень хорошо, — пробормотала Шарлотта, но Эрика подумала, что она, наверное, сказала бы то же самое, если бы ей предложили вместо заварки сено.
Эрика скоро вернулась, неся поднос с двумя большими чашками чаю, банкой меда и двумя ложечками. Поставив его на диванный столик, она села напротив Шарлотты. Та осторожно взяла чашку и отпила глоток. Эрика молча сделала то же самое. Она не торопила Шарлотту начинать разговор, но почти физически ощущала, как тянет подругу поделиться накипевшим. Должно быть, она не могла придумать, с чего начать. Эрика не знала, сказал ли Никлас Шарлотте, что тоже побывал у нее. Посидев еще некоторое время в молчании, прерываемом только радостными возгласами Майи, Шарлотта сама ответила на этот вопрос.
— Я знаю, что он тут был. Он мне рассказал. Так что ты уже знаешь. У него была другая. И не первая, могу добавить. — У Шарлотты вырвался горький смешок, и тут наконец прорвались давно копившиеся слезы.
— Да, я знаю.
Эрика понимала, что подразумевала подруга, говоря «не первая». Шарлотта уже рассказывала ей о постоянных изменах мужа, но считала, что теперь с этим покончено. Переехав во Фьельбаку, они решили начать жизнь с чистого листа, и Никлас обещал ей, что в этом отношении все тоже пойдет по-другому.
— Он встречался с ней на протяжении нескольких месяцев. Ты можешь это представить? Несколько месяцев! Здесь, во Фьельбаке. И никто ничего не замечал. Такое вот необыкновенное везение!
Тут в хохоте Шарлотты послышались истерические нотки, и Эрика успокаивающим жестом положила ей ладонь на колено.
— Кто она? — тихо спросила Эрика.
— Разве Никлас тебе не сказал? — удивилась Шарлотта.
Эрика помотала головой, и она пояснила, махнув рукой:
— Какая-то двадцатипятилетняя девчонка. Что она собой представляет, я не знаю. Какая-то Жанетта.
Все это уже случалось в ее жизни, и неважно, кто такая эта девчонка. Просто переменился объект. Главное то, что Никлас опять ей изменил.
— Сколько же таких гадостей было за эти годы! Я все прощала и надеялась на лучшее, обещала простить и забыть и что мы останемся вместе. И на этот раз все действительно должно было измениться. Мы решили уйти от всего, что там произошло, переехать в другое место, собирались, кажется, сами измениться.
И снова она засмеялась тем зловещим смехом, но в то же время по щекам у нее по-прежнему катились слезы.