Сам он, выходя из дома с сыновьями, держа в каждой руке по детской ладошке, чувствовал себя настоящим богачом. Они были еще такими маленькими, что не столько шли, сколько бежали вприпрыжку, и порой ему, несмотря на его длинные ноги, приходилось пускаться бегом, чтобы поспеть за ними. При встрече с этой бегущей рысцой компанией прохожие улыбались и приподнимали шляпы. Он знал, что они представляют трогательное зрелище: долговязый и широкоплечий отец в выходном костюме и мальчики, принаряженные так, как только позволяли средства простого каменотеса, оба с одинаковыми светлыми шевелюрами в точности такого же оттенка, как у отца. Оба также получили от него карие глаза. Андерсу часто приходилось слышать, до чего они на него похожи, и это каждый раз наполняло его гордостью. Иногда он позволял себе со вздохом облегчения втихомолку порадоваться, что они ни в чем не пошли в мать и не напоминали ее ни наружностью, ни нравом. С годами он стал замечать в ней жесткость и только надеялся, что дети ее не унаследовали.
Проходя мимо лавочника, он ускорял шаг и старался не смотреть в его сторону. Иногда ему, конечно, приходилось заходить в лавку, чтобы запастись теми или иными товарами, нужными в хозяйстве, но, узнав, что говорят про него за спиной, он с тех пор норовил пореже там бывать. Если бы он знал, что в бабьих пересудах все неправда, он, наверное, входил бы туда с высоко поднятой головой, однако вся беда была в том, что он ни секунды не сомневался: все так и есть. А если бы и сомневался, то все сомнения исчезли бы от презрительной усмешки и наглого тона, которым говорил с ним лавочник. Иногда он спрашивал себя, где лежит предел его терпению, и если бы не мальчики, он давно забрал бы свое барахло и был таков. Но из-за мальчиков он не мог ее бросить, и приходилось искать другой выход.
В конце концов он, кажется, придумал-таки, как поступить. У Андерса созрел план, и потребовался год тяжелой работы, чтобы его осуществить. Но теперь спасение было уже близко. Оставалось доделать самую малость, и тогда он сможет предложить своей семье начать новую жизнь. Это будет шанс повернуть все к лучшему, и, возможно, он сумеет, хотя бы отчасти, дать Агнес то, о чем она так мечтала, и тогда уйдут те черные чувства, которые росли в ее душе. Ему мнилось, что он уже воочию видит, какой станет новая жизнь. Он, Агнес и мальчики — все вместе начнут эту жизнь, в которой будет гораздо больше возможностей, чем здесь.
Он крепче сжал ручки сыновей и улыбнулся им, видя, как они задирают головки, заглядывая ему в лицо.
— Папа, ты купишь нам колу? — спросил Юхан в надежде, что хорошее настроение отца обеспечит положительный ответ на такую просьбу.
И оказался прав. Подумав немного, Андерс кивнул в знак согласия, и мальчики заскакали и засмеялись, ликуя от восторга. Покупка колы означала поход в лавку, однако оно того стоило. А скоро он от всего этого избавится.
~~~
Йоста сидел, согнувшись над столом в своем кабинете. У него было подавленное настроение с тех пор, как выплыла на свет сделанная Эрнстом глупость. Думая о ней, Йоста только качал головой. Казалось бы, этот сотрудник и без того наломал достаточно дров за годы службы, но то, что он натворил в этот раз, вообще выходило за грань допустимого и шло вразрез со всеми правилами, которыми должны руководствоваться полицейские. Впервые Йоста подумал, что из-за такого нарушения Эрнсту придется уйти в отставку. После подобного поступка даже Мельберг не сможет его больше защитить.
С унынием он взглянул в окно. Это время года было ему отвратительнее всего — хуже, чем даже зима. Лето все еще оставалось свежо в памяти, и он помнил каждую партию в гольф, сыгранную в этот сезон. Ближе к зиме хотя бы приходило спасительное забвение, и тогда он уже сам начинал сомневаться, действительно ли ему довелось сделать тот или иной великолепный бросок или все это был только дивный сон.
Телефонный звонок прервал его грёзы.
— Йоста Флюгаре.
— Здравствуй, Йоста! Это Анника. Слушай, у меня тут на проводе Педерсен, ему нужен Патрик, но Патрика в последнее время стало трудно разыскать. Ты можешь поговорить с ним?
— Да, конечно. Соедини меня.
Он подождал несколько секунд, потом в трубке раздался щелчок и зазвучал голос судебно-медицинского эксперта:
— Алло?
— Да, я слушаю. Это Йоста Флюгаре.
— Да, я слышал, что Патрик куда-то выехал по делам. Но ты ведь, кажется, тоже работаешь над расследованием убийства девочки?
— Да у нас весь участок над этим работает, в большей или меньшей степени.
— Отлично. Значит, ты можешь принять сообщение о новых данных, которые мы получили. Только учти, важно, чтобы Хедстрём их увидел.
У Йосты мелькнула мысль, не дошли ли до Педерсена слухи о том, что учудил Эрнст, но это подозрение он сразу отмел. Вероятно, Педерсен просто подчеркивал важность того, чтобы руководитель следствия получил все данные. И Йоста твердо решил, что ни в коем случае не повторит ошибки Лундгрена. Хедстрёму стоит только свистнуть, и вся информация будет перед ним.
— Я все подробно запишу, а вы ведь, как всегда, пришлете нам факс.
— Само собой, — подтвердил Педерсен. — Дело в том, что к нам как раз пришли результаты анализов золы, которая была у девочки в желудке и в легких.
— Да, мне знакомы эти детали.
Отвечая, Йоста не смог скрыть некоторое раздражение. Неужели Педерсен считает, что он тут в участке служит кем-то вроде мальчика на побегушках?
Если собеседник и расслышал раздражение в его голосе, то никак на него не отреагировал и спокойно продолжил:
— Нам удалось выяснить несколько интересных подробностей. Во-первых, зола оказалась не совсем свежей. Ее состав, по крайней мере отчасти, можно охарактеризовать, — тут он немного помедлил, — как весьма старый.
— Весьма старый, — повторил Йоста по-прежнему несколько сварливым тоном, однако не мог скрыть любопытство. — Что значит «весьма старый»? Каменного века или веселых шестидесятых?
— В том-то и закавыка. Согласно выводам Государственной криминалистической лаборатории, ее возраст очень сложно установить. По их приблизительной оценке, он колеблется в пределах от пятидесяти до ста лет.
— Зола столетней давности? — изумленно переспросил Йоста.
— Да, или пятидесятилетней. Или где-то посередине. Но даже не это самое удивительное. В золе обнаружены мелкие каменные частицы. А если точнее, гранитная пыль.
— Гранитная? Откуда же могла взяться такая зола? Ведь не может быть, что это остатки сгоревшего гранита?
— Нет. Камень, как известно, не горит. Камень изначально был в очень измельченном состоянии. Они пока оставили у себя материал, чтобы уточнить данные. Но…
Йоста понял, что сейчас откроется что-то важное.
— Да? — поторопил он собеседника.
— Пока они только могут сказать, что речь идет о смеси. Они обнаружили остатки дерева, — тут Педерсен сделал паузу, затем продолжил, — и остатки биологического происхождения.
— Биологического происхождения? То есть я правильно тебя понял: это человеческие останки?
— Ну, это потом покажут дальнейшие анализы. Пока что не удалось установить, идет ли речь об останках человека или животного. И как явствует из отчета, у них нет твердой уверенности, что они сумеют это выяснить. Но криминалистическая лаборатория намерена сделать все возможное. Во всяком случае, как я уже сказал, там смешаны остатки различного происхождения: и дерево, и, как я упоминал, гранит.
— Это надо же! — воскликнул Йоста. — И кто-то, значит, хранил эту золу.
— Хранил или где-то нашел.
— Да, действительно. Могло быть и так.
— Так что вам есть в чем покопаться, — сухо заметил Педерсен. — Возможно, через несколько дней мы выясним еще что-то. Например, были ли это человеческие останки. А до тех пор вам будет над чем поработать.
— Уж это точно, — подтвердил Йоста, представляя, какие лица будут у коллег, когда он расскажет им только что услышанные новости. Эта информация была настоящей бомбой. Вопрос только в том, как использовать ее в дальнейшей работе.
Он медленно положил трубку и направился к факсу. Больше всего в голове засели слова Педерсена о частицах гранита. Эти частицы наводили его на какую-то мысль, но она ускользала, и он никак не мог ее ухватить.
Отдуваясь, Аста поднялась на ноги. Старые деревянные полы были положены, когда еще строился дом, и их можно было мыть только мылом, но с годами вставать на коленки и оттирать их становилось все трудней. Ну, еще какое-то время старые кости послужат!
Она огляделась. Вот уже сорок лет она тут живет. Со своим мужем Арне. Когда-то они делили этот дом с ее родителями, а в первые годы тут же обитали и свекор со свекровью, пока не померли один за другим, с промежутком в несколько месяцев. Ей было стыдно своих мыслей, но когда-то она считала эти годы очень трудными. Отец Арне был строгий, командовал, как генерал, да и свекровь не очень-то от него отличалась. Арне никогда с ней об этом не говорил, но из обмолвок она поняла, что в детстве его частенько били. Может быть, поэтому он так сурово обращался с Никласом. Кого в детстве воспитывали плеткой, тот и сам со временем возьмет ее в руки. Впрочем, у Арне плетку заменил ремень — широкий, коричневый, который всегда висел в чулане на дверце, и Арне использовал его, когда сын ему чем-то не угодит. Но кто она такая, чтобы спорить с Арне, как надо воспитывать сына? Конечно, у нее сжималось сердце, когда она слышала приглушенные крики, и ласково вытирала его слезы после наказания, но все равно Арне был умнее.
С натугой она залезла на табуретку и стала снимать занавески. Вроде бы они пока еще не грязные, но, как всегда говорил Арне, если видишь, что вещь еще не такая уж грязная, это значит, ее давно пора постирать. Собираясь приподнять карниз, она вдруг так и застыла с поднятыми руками. Вот так же точно она, кажется, стояла, занимаясь тем же делом, в тот страшный день? Да, верно. Так оно и было. Она меняла занавески, как вдруг услышала из сада возбужденные голоса. Сердитый голос Арне был ей привычен, непривычно было то, что и Никлас отвечал на повышенных тонах. Это казалось настолько невероятным, что она, пред