Когда наконец спустились сумерки, все воображаемые и настоящие обиды сфокусировались в ее мозгу в одну нестерпимо жгучую точку. Пустым взглядом она неподвижно смотрела перед собой на дорожку, ведущую к дому Пера-Эрика. И тут на нее снизошло спокойствие. Однажды в жизни она это спокойствие уже испытала и знала: оно рождается из уверенности, что остается один-единственный выход.
Сидя в неподвижности, она прождала несколько часов, и вот наконец фары его автомобиля прорезали тьму. Сама Агнес уже потеряла счет времени — оно перестало иметь значение. Все ее душевные силы сосредоточились на одной стоящей перед ней задаче, и не оставалось ни намека на сомнение. Всякая логика, всякое понимание возможных последствий улетучились, уступив место нерассуждающему желанию действовать.
Сузив глаза, она наблюдала, как он паркуется, как берет портфель, который всегда лежал у него рядом на пассажирском сиденье, и выходит из машины. Пока он аккуратно запирал дверцу, она осторожно завела мотор и включила передачу.
Дальше все происходило очень быстро. Она вдавила до упора педаль газа, и машина послушно рванула на ничего не подозревающую жертву. Агнес мчалась напрямик через лужайку, и только когда автомобиль оказался от него в нескольких метрах, Пер-Эрик что-то почувствовал и обернулся. На долю секунды их взгляды встретились, затем его ударило прямо в живот и расплющило о капот его собственного «вольво». Вытянув руки, он упал и остался лежать на радиаторе ее машины. У нее на глазах его веки в последний раз дрогнули и медленно опустились.
Сидевшая за рулем Агнес улыбалась. Никому не позволено безнаказанно ее предавать!
~~~
Анна проснулась с тем же чувством безнадежности, с каким встречала каждое утро. Она уже не помнила, когда ей в последний раз удавалось проспать ночь напролет: теперь она проводила ночные часы в раздумьях, как ей и детям выбраться из той ситуации, в которой они оказались по ее вине.
Рядом мирно сопел Лукас. Иногда он ворочался во сне и накрывал ее рукой, и тогда она стискивала зубы, чтобы от отвращения не выскочить из кровати. Но, зная, что за этим последует, предпочитала терпеть.
В последние дни ход событий словно ускорился. Его припадки стали повторяться чаще, и у нее появилось чувство, будто она застряла вместе с Лукасом внутри какой-то спирали, по которой они оба со все увеличивающейся скоростью катятся в бездну. Выбраться из нее суждено только кому-то одному. Кому — она не знала, но существовать вместе в одном времени они уже не могли. Где-то она вычитала теорию, которая гласила, что рядом с нашей землей имеется другая, параллельная, а там у каждого живого существа есть свой двойник, и если эти двойники встретятся, то тем самым мгновенно уничтожат друг друга. Вот так было и у них с Лукасом, только их взаимоуничтожение происходило медленнее и мучительнее.
Уже несколько дней они не выходили из квартиры.
Услышав голос Адриана из угла, где лежал его матрас, Анна осторожно встала. Нельзя, чтобы он разбудил Лукаса.
Вместе с мальчиком она вышла на кухню и начала готовить завтрак. Лукас последнее время почти не ел и так исхудал, что одежда висела на нем, как на вешалке, но все равно требовал, чтобы она готовила еду три раза в день и в определенные часы накрывала на стол.
Адриан капризничал и не хотел садиться в свой детский стульчик. Она в отчаянии шикала на него, но его никак не удавалось успокоить, потому что и он плохо спал по ночам, а во сне, вероятно, видел кошмары. Он шумел все громче и громче, и Анна ничего не могла с ним поделать. Тут в спальне зашевелился Лукас, и одновременно Эмма громко стала звать ее, и у Анны упало сердце. Первым ее побуждением было спасаться бегством, но она знала, что это бесполезно. Надо было собираться с духом, чтобы, по крайней мере, уберечь детей.
— What the fuck is going on here![22] — На пороге возник Лукас, все с тем же странным выражением в пустых, безумных и холодных глазах.
Анна знала, что это их будущая погибель.
— Can't you get your children to shut the fuck up?[23] — Он произнес это не громогласно и угрожающе, а почти дружелюбно, но подобного тона она страшилась больше всего.
— Я стараюсь, как могу, — по-шведски ответила она и сама услышала, что ее голос звучит как мышиный писк.
Адриан в детском стульчике уже дошел до истерики: громко кричал и колотил по столу ложкой.
— Нет — кушать, нет — кушать! — твердил он.
Анна в отчаянии пыталась его успокоить, но он так разошелся, что уже не мог перестать.
— Ну, не будем кушать. Не хочешь, и не надо. Можешь не кушать, — уговаривала она ребенка, вытаскивая его из креслица.
— He's gonna eat the bloody food,[24] — произнес Лукас все тем же спокойным голосом.
У Анны все внутри заледенело. Адриан отчаянно брыкался, требуя, чтобы его спустили на пол, не желая снова садиться на стульчик, куда она пыталась его водворить.
— Не хочу кушать, не хочу кушать, — кричал он во весь голос, и Анна уже еле удерживала его на месте.
С видом холодной решимости Лукас взял со стола кусок хлеба из тех, что Анна успела нарезать. Взяв одной рукой Адриана за голову и стиснув ее железной хваткой, он другой рукой начал запихивать хлеб ему в рот. Малыш отчаянно замахал ручонками, сначала сердито, затем в паническом страхе, потому что огромный кусок хлеба заполнил ему весь рот и не давал дышать.
Анна сначала оцепенела, затем в ней пробудился древний материнский инстинкт, и весь страх перед Лукасом исчез, как не бывало. Единственное, о чем она сейчас думала: надо защитить своего детеныша. В кровь хлынул адреналин. С первобытным рычанием она оторвала руку Лукаса от ребенка, быстро вынула хлеб изо рта Адриана, у которого уже по щекам ручьями текли слезы. Затем она обернулась, чтобы отразить нападение Лукаса.
Все быстрее и быстрее кружилась спираль, увлекая их обоих в бездну.
Мельберг тоже встал утром с каким-то неприятным чувством, но по сугубо эгоистическим причинам. В течение ночи он несколько раз просыпался в липком поту, потому что ему снилось, как его самым бесцеремонным образом выгоняют со службы. Нельзя допустить, чтобы это произошло на самом деле. Должен же быть какой-то способ снять с себя ответственность за вчерашнее злосчастное происшествие. И в качестве первого шага к достижению этой цели нужно уволить Эрнста — тут не может быть двух мнений. Мельберг признавался себе, что в последнее время слишком ослабил вожжи в отношении Лундгрена, а все потому, что в какой-то мере воспринимал его как родственную душу. Во всяком случае, с ним он чувствовал гораздо больше общего, чем с прочей шушерой в отделении. Но в отличие от самого Мельберга Эрнст проявил катастрофическое отсутствие здравого смысла, и это его погубило. А ведь Мельберг действительно считал его поумнее.
Со вздохом он спустил ноги с кровати и, почесываясь, взглянул на часы. Почти девять. Можно еще успеть на работу в последнюю минуту, но вчера пришлось задержаться до восьми, так как надо было тщательно обсудить все случившееся. Он уже начал оттачивать формулировки, которые употребит в докладе вышестоящему начальству: там надо особенно следить, чтобы не наболтать лишнего. Сейчас главная задача — минимизировать ущерб.
Он вышел в гостиную и на секунду остановился, чтобы полюбоваться на Симона. Тот лежал на диване и храпел с разинутым ртом, свесив одну ногу за край. Одеяло свалилось на пол, и Мельберг с гордостью отметил, что передал сыну свои физические данные. Симон был не какой-нибудь там худосочный недомерок, а крепко сбитый юноша, так что если он поработает над собой, то наверняка будет весь в отца.
Он потормошил его:
— Слышишь, Симон! Пора вставать.
Не обращая внимания на призыв, мальчик повернулся на другой бок и уткнулся лицом в спинку дивана.
Однако Мельберг продолжал безжалостно расталкивать его. Он и сам бы, пожалуй, с удовольствием поспал подольше, но пусть парень знает, что тут ему не дом отдыха.
— Эй, слышишь! Давай вставай, я сказал!
Опять никакой реакции. Мельберг только вздохнул: придется, значит, пустить в ход тяжелую артиллерию.
Он вышел на кухню, отвернул кран, подождал, пока не пошла ледяная вода, наполнил кружку и спокойно вернулся в гостиную. С веселой улыбкой на устах он вылил ледяную воду на беззащитное тело сына, что немедленно произвело желаемый эффект.
— Какого черта! — завопил Симон и вскочил как подброшенный. Дрожа, он схватил валявшееся на полу полотенце и принялся вытираться. — Чего это тебе вдруг взбрело в голову? — спросил он, натягивая майку с нарисованным черепом и названием какого-то рок-бэнда.
— Через пять минут будет подан завтрак, — объявил Мельберг и, насвистывая, отправился на кухню.
Ненадолго он даже забыл опасения по поводу карьеры и с огромным удовольствием обдумывал план совместных развлечений отца и сына, которым они посвятят себя в ближайшее время. Ввиду отсутствия в Танумсхеде стриптиз-клубов и игорных домов придется довольствоваться тем, что есть. Например, тут имеется музей наскальных изображений. Нельзя сказать, что сам он так уж увлекался рисунками, накорябанными на каменных плитах, но музей — это хотя бы такое место, куда можно пойти вдвоем. Ибо он твердо решил сделать упор на совместное времяпрепровождение. Никаких больше игр, в которые сын часами погружается один, никаких телевизоров допоздна: все это смертельно опасно для развития личных отношений. Вместо этого — обеды вдвоем, с попутными беседами, а вечерком перед сном, может быть, партия в «Монополию».
За завтраком он с энтузиазмом изложил сыну свои планы, но вынужден был признать, что реакция мальчика его несколько разочаровала. Он-то из кожи вон лезет, стараясь создать условия, чтобы им получше узнать друг друга, отказывает себе в любимых удовольствиях и, жертвуя собой, собирается идти с мальчиком в музей, а Симон вместо благодарности сидит, тоскливо уставясь в тарелку с рисовыми хлопьями! Избалован до крайности, только и можно сказать! Хорошо, что мать, пока не поздно, решила отправить его на воспитание к отцу!