– Как думаешь, почему он не едет? – Зиновьев нервно вытаптывал ковер кабинета.
Яковлева, сидя на стуле, с неприязнью смотрела на любовника.
– Трусишь?
– А ты нет? – Григорий Евсеевич резко развернулся в сторону женщины.
– Я? Нет! – с вызовом отозвалась Варвара Николаевна. – Помнишь, ты как-то спросил, чем отличаешься от Феликса. Я тогда промолчала. Не хотела обидеть. А напрасно. Ты ведь любишь, чтобы тебя по головке гладили, растекаешься как кисель. А Феликс – стержень. Сталь. Бабы за таким в огонь и в воду. Он не стелется. И вытирать об себя ноги не позволит. Никому. Этим-то вы и отличаетесь.
Нечесаные космы Зиновьева склонились над женщиной.
– Думай, что говоришь… Стерва.
– А ты не психуй, – зло отозвалась Варвара Николаевна. – С чего нервничать?
– Ни с чего! – резко, нервно отозвался председатель Петросовета.
Ему было с чего беспокоиться и нервничать. В кармане Зиновьева лежала последняя телеграмма из Москвы, с которой Варвара Николаевна еще не была знакома и которая сообщала следующее:
Официальный бюллетень № 4
31 августа 1918 г. 7 часов вечера.
Пульс – 102, наполнение лучше. Температура – 36,9, дыхание – 22. Общее состояние самочувствия хорошее. Непосредственная опасность миновала. Осложнений нет.
Именно последняя фраза – «опасность миновала» – и бесила большевика. «Кого миновала, а кого нет», – мысленно выматерился он.
Яковлева состояние любовника восприняла по-своему.
– Перестань, успокойся. Даже если Канегиссер не поверит моему человеку и начнет болтать, все одно – тот ничего толком не сообщит. К нам след не ведет. Мальчишка с нами не общался. Он вообще о нас понятия не имеет. А поэтому нечего тревожиться: Феликс при всем желании не сможет привязать нас к убийству Моисея.
– А Андроников? А Свиридов?
– Что Свиридов? О последнем мальчишка сам промолчит: не захочет, чтобы кто-то рылся в его личном, грязном белье. Тем более мы заранее отправили Свиридова в Москву, так что к нему следов нет никаких. А Андроников… И что с того, что Канегиссер расскажет про Андроникова? Да и что он может про него рассказать? Что тот морально подтолкнул его? Так то были просто разговоры. Андроников не давал мальчишке в руки револьвер. С отцом убийцы контактировал? Так он его еще с дореволюционных времен знает. И не забывай самое главное: кто поставил Андроникова в Кронштадтскую ЧК? Чья подпись? Урицкого!
– Но советовал-то его взять я!
– А Дзержинский дал Андроникову рекомендацию, – тут же парировала Яковлева, – так что, получается, замазаны все. – На красивом холодном женском лице проявилась легкая презрительная улыбочка. – Так что не разводи сопли, Гриша. Феликс против самого себя не пойдет.
– Дай-то бог…
– А ты на бога не надейся. Бог атеистам не помощник. Лучше подумай о том, что будем делать в ближайшее время. Власть благодаря мальчишке у нас. Теперь следует подумать, как ее удержать. – Варвара Николаевна, разгорячившись, расстегнула верхнюю пуговицу на платье. – Независимо от того, кто будет верховодить в Кремле, наша задача – укрепиться здесь. Зря, что ли, столько сил потратили? А отсюда потом можно будет и в Златоглавую прыгнуть. – И Варвара вдруг озвучила мысли, которые только что пронеслись в голове Зиновьева. – Это даже хорошо, что мы сейчас в Питере, а не в Москве, вдалеке от драки. Когда они себе чубы повыдергивают, обессилят, вот тогда мы и объявимся. С чистой, незапятнанной репутацией. А пока… Пока думай над тем, что сказать Феликсу? Пусть ругает, критикует – это все ерунда. Главное, чтобы Дзержинский не почувствовал в тебе конкурента. Чтобы остался в убеждении, будто имеет на тебя влияние. И перестань трястись, как баба.
Бокий задержался перед дверью в кабинет Доронина. Рука, так и не притронувшись к дверной ручке, задумчиво потянулась к кончику носа, потерла его. Впервые за последние полгода Глебу Ивановичу стало не по себе от разговора с Феликсом.
«Нет, конечно, Дзержинский прав: какая разница, за что расстреляют Канегиссера? Наверное, любому человеку нет разницы, за что его убьют. Результат-то один и тот же. Но тогда получается, что идем к тому, от чего так долго открещивались: к диктатуре. А от той недалеко до террора. О чем вот уже почти год вещает Троцкий. А если учесть, что Ленин при смерти и вся власть в Москве в руках Свердлова и Троцкого… А Феликс здесь, в Питере…»
Мысли тяжелым жерновом с трудом проворачивались в голове.
«Феликс не вернулся в Москву из-за Свердлова. Сам только что проговорился. Что ж получается? Раздрай в наших рядах? Мало того что у революции есть враг внешний, так мы еще и сами друг друга берем за горло?»
Глеб Иванович подошел к окну, что вело во внутренний двор здания, распахнул створки, всей грудью вдохнул свежий, слегка прохладный воздух. Посмотрел по сторонам, будто опасался, словно кто-то сможет прочитать его мрачные думы. А память и логика уже вовсю подбрасывали факты в топку сомнений.
Покушение на Ильича состоялось в начале одиннадцатого часа вечера. Было совершено три выстрела, как сообщили утром, когда эмоции стали утихать и всем понадобилась четкая и объективная информация. Ильич ранен и одна из работниц завода. «Теперь, – продолжал анализировать Бокий, – представим ситуацию. Слышны выстрелы. Старик падает. Заваливается и та женщина, из митингующих. Какова должна быть реакция толпы? Все в стороны. Этот инстинкт срабатывает в минуту опасности. Именно поэтому убийца и смог исчезнуть с завода. Как сообщили, его, точнее ее, поймали за заводской чертой. О чем это говорит? Только об одном: на площадке была паника. Выстрелы напугали толпу. Потом, когда убедились, что более никто не стреляет, ринулись к телу Ильича. Убедились, что жив, хоть и ранен. Перенесли в авто. На все про все ушло минут десять. С завода повезли в Кремлевскую больницу. Сколько до нее езды? Бокий ругнулся: а хрен его знает. Смотря какое авто, как едет… К тому же с какой стати я решил, будто Старика повезли в Кремль? А если в другое место? – Глеб Иванович резким движением ладони стряхнул со лба пот. – Да бог с ней, с больницей. Повезли, и все. Любопытно другое. Кто сообщил Свердлову о покушении? Во сколько? Откуда? С заводского телефона? Возможно. Сразу после того, как Ленина увезли? Скорее всего. И не скорее всего, а так и есть. И вот, предположим, я – Яков Свердлов. Мне звонят в половине одиннадцатого, говорят, что на Ленина совершено покушение. Мои действия? Естественно, как у всякого нормального человека, узнать, каково состояние Ильича. Что с ним? Куда повезли раненого? Немедленно отправиться к нему. Другу. Товарищу. Соратнику. И лишь после, убедившись в том, что в Ильича действительно стреляли, что он ранен, а не убит и каково его состояние здоровья, сообщить о произошедшем всем партийным ячейкам. Сообщить – уже в последнюю очередь. Сначала все узнать! Самому! Так бы поступил я, Бокий. Однако на деле все произошло иначе. Потому что, если бы Яков поступил, как я, то телеграмма пришла бы в лучшем случае ближе к полуночи. Но никак не в одиннадцать часов. То есть спустя сорок минут после покушения. Получается, телеграмму отправили, доверившись словам, прозвучавшим с заводского телефона. Не проверив ни единого факта нападения на Ильича! Не уверившись в том, жив Ильич или умер. Не подняв своей задницы с кремлевского стула. Просто доверившись телефонному звонку!»
Бокий с трудом перевел дыхание.
«А потом Дзержинский отказался вернуться в Москву. Скорее всего, Феликс просчитал то же самое в поезде. Но в таком случае мы имеем не что иное, как захват власти Яковом Свердловым. А только ли им? А в Питере что, не то же самое? Причем оба убийства в один день. Не заговор ли это?»
Холодный пот прошиб лоб чекиста. Глеб Иванович поднял голову, долгим, пристальным взглядом окинул затянутое тучами небо. За спиной кто-то прошел, поздоровавшись, на что Бокий не обратил никакого внимания. Все его мысли были сконцентрированы вокруг одного.
«К осени в Петрограде всю высшую элиту власти составили те, кто в марте не поддержал Ильича. Случайность? Или их намеренно сконцентрировали в Северной столице? Зиновьева, Яковлеву, Урицкого… А в Москве теперь заправляли те, кто их поддерживал, те, кто вместе с ними был против Старика в Брестском вопросе: Троцкий и Свердлов. А между ними стоит одинокая фигура Дзержинского. Человека, который не принял ничью сторону, имеющего свою личную, индивидуальную точку зрения. И в марте не поддержавший ни тех, ни других».
Феликс…
После подавления восстания левых эсеров, то есть тех, кого он приютил в ЧК, Дзержинский, неожиданно, по собственной воле, сам себя отстранил от обязанностей председателя ВЧК. По официальной версии, он давал показания как свидетель по делу мятежников. На самом деле, как сообщили Бокию из Москвы, все обстояло совсем иначе. Феликс находился на грани психического срыва, безмолвно отдав бразды правления ВЧК Петерсу. И причиной нервного срыва, как ни странно, стал Старик. Ленин терпеливо ждал, когда его соратник, совершивший новую ошибку, с повинной падет перед ним на колени. А падать было за что: об этом Бокий знал не понаслышке.
Мятеж левых эсеров вспыхнул во время работы V съезда Советов, а начало ему было положено выстрелами начальника секретного отдела ВЧК, эсера Якова Блюмкина в германского посла, графа Мирбаха. Того самого Якова, которого привел в ЧК сам Феликс. А помогали Блюмкину не кто-нибудь, а два заместителя Дзержинского – Александрович и Прошьян. Уже один этот факт в подборе кадров говорил против Железного Феликса. Но на нем дело не закончилось. Самое любопытное произошло позже. Феликс сам пошел в стан мятежников. И те его не тронули! И это несмотря на то, что с мятежниками власть разделалась под орех, с помощью артиллерии и безжалостных к врагам революции латышей. То, что Дзержинский выжил, стало второй причиной недоверия к нему. Едва Феликс оказался на свободе, он тут же отправился на Лубянку и, как Бокию потом рассказывал один из его старых товарищей, Егоров, приказал арестовать тринадцать сотрудников ВЧК, которые имели отношение к партии эсеров. Всех тех, кого Дзержинский сам привел в Чрезвычайную комиссию. Не тронули только одного человека. Как ни странно, зачинщика мятежа Янкеля Блюмкина. Почему? На данный вопрос Бокий ответ получить так и не смог.