«Крепкий орешек», – сделал вывод Озеровский. И чтобы не терять время, с ходу маленьким, но твердым, как речной голыш, кулаком врезал в челюсть мужику, чем и вывел того из состояния равновесия.
– За что? Прав таких не имеете! – в голос заверещал Поливанов. – Я того…
– Куда возил барчонка? – Кулак вторично опустился на голову арестованного.
– Я?
– Нет, я. – Озеровский носком башмака больно ударил кучера по ноге, для острастки. – Рассказывай!
– А ты кто… – начал было орать мужик, за что вторично получил по косточке голени. Очень больно.
– Ы-ы-ы-ы-ы, – завыл в голос Матвейка.
– Не ты, а вы. Это раз. – Озеровский встал напротив лица лежавшего на полу кучера. – И вопросы задаю я, ты отвечаешь. Это два. Итак, куда возил сына инженера?
– Так, много кудысь… – всхлипнул Матвей.
– Последние две недели, – уточнил Озеровский.
– Не помню! – Поливанов быстро сообразил, что его могут снова ударить, а потому заголосил. – Правду говорю! Почем мне помнить? Приказали – поехали. Нам-то что? Куда прикажут…
– На Васильевский ездили?
– На Васильевский? – задумался. – Так на эту… На Пятую линию.
– Номер дома?
– Не знаю.
– Верю. Дом запомнил?
– А как же…
– Часто туда возил?
Кучер замотал головой.
– Нет, на Васильевский редко. Чаще на Фонтанку приказывали.
– Тот адрес тоже не помнишь?
Снова отрицательно замотал головой.
– Показать сможешь?
Теперь голова закивала положительно.
– Сколько раз отвозил барчука на Васильевский?
– Раза три, кажись.
– Кажись…
Кучер только шмыгнул простуженным носом.
– Как хоть дом выглядит?
– Дом как дом. Такой же, как у нашего барина. Серый. Крыльцо со ступеньками. Зверюки по обеим сторонам крыльца.
– Что еще за зверюки? – не понял Озеровский.
– Да нет. Эти… Как их… – Рука кучера принялась чесать бороду. – Из камня. Мордатые… С волосней.
– Львы?
– Во! Они самые.
– Барчук оставался, а ты уезжал?
– Так, вот ей-богу…
– Поедешь со мной, покажешь дом.
Рот кучера искривился в улыбке.
– Так что ж сразу не сказали! Мы ж с радостью! Мы ж…
– Не радуйся! – оборвал возбужденные крики Озеровский, – с охраной едем. Не убежишь.
На вокзале в Москве Феликса Эдмундовича встречал Петерс[41]. Один. Без сопровождения, соответственно приказу, который ему отдал Дзержинский по телеграфу, находясь еще в пути.
В правой руке заместитель руководителя ВЧК крепко сжимал ручку старого, потертого кожаного портфеля.
– Как Ильич? – первым делом поинтересовался Феликс Эдмундович, спрыгнув с подножки тамбура на платформу.
– Жить будет, хотя чувствует себя крайне тяжело.
– Где содержится человек, покушавшийся на Старика? – Дзержинский, не дожидаясь охраны, направился к выходу. Петерс едва за ним поспевал.
– Была у нас. Сейчас в Кремле, – заместитель смахнул со лба пот, – по личному распоряжению Свердлова.
– Письменное распоряжение о переводе имеется?
Чекист отрицательно качнул головой.
– И ты отдал? – Феликс Эдмундович резко развернулся всем телом в сторону подчиненного. Тот только судорожно, сквозь ноздри, втянул в себя воздух.
– Понятно. – Кулаки Дзержинского сжались сами собой.
Петерс продолжал молчать.
– Что еще?
– Преступник был не один. Налицо явный заговор, нити тянутся к нам. Либо в ЧК, либо… – Яков Христофорович прокашлялся, будто поперхнулся, после чего с трудом выдавил из себя: – Либо на Красную площадь.
– Уверен?
– Вот, – замки портфеля щелкнули. Яков Христофорович распахнул клапан, вынул из него три исписанных с обеих сторон листа, – здесь мои соображения по данному делу.
– Фанни Каплан? Та самая? Соратница Спиридоновой? – Дзержинский с недоверием глянул в содержимое.
Чекист подтвердил кивком головы. Товарищ Петерс был по жизни малоразговорчив, и председатель ВЧК знал и ценил эту его черту, потому что считал, что сотрудник ЧК в первую очередь обязан подтверждать свою преданность делу революции не словом, а делом.
– Она же слепа, как крот.
– То-то и оно.
Феликс Эдмундович тряхнул сжатыми в кулаке бумагами.
– Бред. Каплан не смогла ликвидировать[42] градоначальника Сухомлинова в Киеве, сама на бомбе подорвалась, а тут…
– Я тоже не верю в то, что стреляла она.
– А какие основания думать, будто среди нас есть предатель?
– Про предателя я ничего не говорил, – заметил Петерс, – но то, что Свердлов очень торопил с этим делом, показалось мне подозрительным. Хотя Каплан сама призналась в том, что участвовала в покушении на Ильича.
– Каплан – одинокая, несчастная женщина. – Феликс Эдмундович знал, о чем говорит. Фанни Ефимовна, как и Дзержинский, прошла суровую школу каторги. А российские каторжане друг о друге знали если не все, то многое, и их братство не успело расколоться окончательно. – Больная, никому не нужная, потерявшаяся в жизни женщина. Вам известно о том, что она дважды пыталась покончить с собой?
– Нет.
– Вот то-то и оно. Свердлов объяснил причину перевода Каплан в Кремль?
– Нет. Да и распоряжение передал не лично, а через Курского. Кстати, именно Курский забрал арестованную.
– Ладно, разберемся. – Феликс Эдмундович сложил вчетверо мятые листы, спрятал их в нагрудный карман гимнастерки. – Теперь о том, что следует сделать вам. Люди готовы? – Получив утвердительный ответ, Дзержинский продолжил мысль. – Немедленно отправьте их к британскому консульству[43]. Захват здания должен произойти молниеносно и без применения оружия. Повторяю: никакого применения оружия! Хватит того, что в Петрограде и главного подозреваемого убили, и своих людей потеряли[44]. Меня интересуют живые свидетели и документы. Слышите, Яков Христофорович: только живые свидетели! Я к Свердлову. Как справитесь, звоните в Кремль.
Руководитель ВЧК еще в поезде принял решение: по приезде в Москву не ехать на Лубянку. Опыт минувших суток подсказал: предатели есть везде. Как только Яков узнает, что он появился в столице раньше ожидаемого им срока, все может сорваться, как едва не сорвалось в Питере. «Впрочем, – тут же заметил Феликс Эдмундович, – почему едва? В Питере именно сорвалось. Кроми мертв, документов нет. За действиями Яковлевой явно чувствуется измена: не сразу начала захват здания британского посольства, дала возможность дипломатам сжечь компрометирующие их бумаги. Личная инициатива? Сомнительно. Скорее всего, надоумил Зиновьев. Его поведение, кстати, тоже заслуживает самого пристального внимания. Вновь, сукин сын, остался в стороне. Паразит скользкий, ужом из рук выворачивается. И на этот раз извернулся, не подкопаешься. В Москве подобного произойти не должно».
Председатель ВЧК посмотрел в спину Петерсу. Рука сама собой потянулась к груди, перекреститься. Но тут же замерла, так и не поднявшись к сердцу.
Кучера разместили в автомобиле на заднем сиденье, между Сашей и солдатом из взвода тюремной охраны. Солдатик на всякий случай привязал руку кучера к своей, чтоб, как он пояснил, «не утек». Озеровский устроился на переднем сиденье авто, рядом с водителем.
Дом на Васильевском нашли сравнительно быстро. Кучер чуть не подпрыгнул, увидев его.
– Вон, – заорал во все горло, – вот он! И зверюки на крыльце. Все, как говорил.
Аристарх Викентьевич приказал водителю остановиться, спрыгнул на тротуар, огляделся, зафиксировал в памяти местность, после чего поднялся по ступенькам к двери, постучал.
Мичурин хотел пойти вместе со следователем, но только мысленно махнул рукой: ну его, пусть сам топает. Юноша еще был зол на начальство. Впрочем, данное состояние не помешало ему с любопытством посмотреть за тем, что происходило на крыльце. Саша увидел, как кто-то приоткрыл дверь, однако кто – мужчина или женщина – рассмотреть из-за спины старика не удалось. Прошло минуты две. Дверь захлопнулась.
Аристарх Викентьевич, странно медленно, будто о чем-то сильно задумавшись, спустился к авто. Потер морщинистый лоб, сильно потер, так, что остались следы от пальцев. После чего снова взобрался на свое сиденье.
– На Гороховую, в ЧК. Потом на Фонтанку, – приказал водителю, даже не обернувшись к Мичурину. Словно забыл о его присутствии.
Траурная процессия, провожавшая в последний путь Моисея Соломоновича Урицкого, растянулась на несколько верст.
Поначалу гроб с телом убитого председателя Петроградской ЧК выставили для прощания в Таврическом дворце. А днем похоронная процессия, состоящая из делегированных партийцев от заводов, фабрик, учреждений, армии и флота, под рев броневиков, тронулась к Марсову полю. Обитый кумачом, дубовый гроб с телом Моисея Соломоновича везли на белом катафалке, в сопровождении всадников, одетых в черное военное обмундирование. Повсюду вдоль шествия алели красные знамена, флаги, кумачовые транспаранты… Процессия растянулась на несколько кварталов, поэтому, когда гроб под звуки оркестра подвезли к кладбищу, живая очередь тянулась еще минут сорок. В небе кружили аэропланы. Внутри траурного шествия грохотали металлом броневики.
Рядом с будущей могилой товарища Урицкого ночью соорудили деревянную трибуну, с которой должны были сказать прощальное слово представители новой, революционной власти.
Глеб Иванович, шедший среди членов делегации от ПетроЧК, нет-нет да и оглядывался по сторонам: для контрреволюции такая масса народа – идеальный шанс. В такой толпе можно в один момент ликвидировать всю верхушку большевистской власти в Северной столице. Достаточно кинуть бомбу с верхнего этажа.
– Боишься? – послышалось за спиной. Глеб Иванович обернулся на знакомый голос.
Красивый рот Варвары Николаевны искривился в усмешке.