Подземная дрожь добралась до синего полотна с латинской вышивкой. Металлический шест, на котором висел лозунг, выскочил из стены и упал, утаскивая за собой толстую веревку. Стейнекер видел, куда направляется странный снаряд, и дернулся в сторону, уверенный, что целят в него. Ужас придал ему силы, фельдмаршал вырвался вперед, расталкивая солдат. Длинный металлический шест по красивой дуге опустился на уровень их роста. Он был похож на иголку, за которой тянулась веревка-нить. Игла прошила троих солдат и пригвоздила Стейнекера к стене.
Фельдмаршал завопил, Ганс бросился ему на помощь. Паренек попытался вытащить шест: сначала использовал плечо как рычаг, потом просто тащил изо всех сил и наконец столкнул с шеста тех, кто оказался нанизан на него первыми.
Солдаты упали на пол, веревка так и тянулась от одного к другому, пронизывая их, как четки.
Стейнекер, из которого вытащили шест, дико выл от боли. Ганс поволок его к выходу, и фельдмаршал пришел в себя настолько, чтобы прокричать матушке О’Сайрус:
— Безумная старая сука! Ты что, не видишь? Она же мерзость! Вы служите чудовищу!
Ганс вытащил его из зала, и только тогда мать О’Сайрус тихо ответила:
— Хайль Гитлер, герр фельдмаршал.
Стейнекер едва не свалился с длинной каменной лестницы аббатства. Его солдаты бежали вместе с ним — те, кого неведомая сила матери-основательницы не сбрасывала через перила. Старая ведьма так и осталась в своей подземной келье, но ей не нужно было выходить.
Он слышал, как его люди бегут на лестнице, как пролетают мимо него, как их швыряет на булыжник двора, раскалывая черепа. Он спрыгнул, как только до земли осталось приемлемое расстояние, и поднялся на ноги. Пробитое плечо обжигала боль, правая рука безжизненно болталась. Он побежал к седану вслед за юным Гансом. И остановился вместе с остатками выживших.
Огромные ворота были закрыты.
Плотно, как склеп, — это было отчетливо видно в подсвеченном луной снегу. Стейнекер схватил одного из солдат и толкнул вперед.
— К воротам! Все!
Они, спотыкаясь, бросились к цели, чтобы вместе вырваться из этого ада, и тут земля под сапогами задрожала и массивные створки с рокотом поползли в стороны без посторонней помощи.
Стейнекер затаил дыхание, глядя, как растет полоса лунного света меж этими створками. Но ворота открылись шире, и за ними его ждал еще лучший вид. Раздался общий вздох облегчения, юный Ганс радостно вскрикнул.
На снегу за воротами стоял целый взвод немецкой пехоты.
Увидев Стейнекера и его людей, солдаты вскинули руки в идеальном салюте.
— Они пришли! Они успели, герр фельдмаршал! — воскликнул Ганс и побежал к ним, взрывая сапогами снег.
Фельдмаршал только указывал себе за спину, голос внезапно пропал. Он не мог связно объяснить, с каким ужасом они встретились в Грейстонском аббатстве. Он только шагал вперед и смеялся. Или плакал? Звуки, которые он издавал, были похожи на лепет безумца на ветру.
Чем бы они тут ни были, взвод пехоты разберется сними за считаные минуты.
Вспышка ослепительного света и злой грохот ошеломили Стейнекера, и в следующий миг он ощутил, как рвется его тело. Жуткая боль вспыхнула в животе, ноги перестали слушаться. Он упал на колени.
И увидел, как лицо красавчика Ганса разлетается в клочья от пуль. Изо рта, разбитого носа, опустевшей глазницы хлестала кровь. Парень рухнул на снег, а вслед за ним так же быстро упали и остальные.
Стейнекер попытался встать и увидел, что их убийцами стал взвод солдат. Замерзших нацистов с белыми ледяными глазами, заиндевевшими шлемами, болезненно серой кожей. Никто из них больше не дышал.
Фельдмаршал закрыл глаза последним. Он прожил достаточно, чтобы взглянуть на парапет и кружащиеся над ним снежинки. «Ангельская пыль» — раздался откуда-то голос его матери. Но те, кого он видел, были одеты в черное. Матушка О’Сайрус и ее орден стояли на парапете.
И выглядели они как армия тьмы, а вовсе не ангелами Господними. Стейнекер в последний раз взглянул на мрачное сборище и безжизненно рухнул на ледяную брусчатку.
В наступившей тишине монахини перекрестились и вернулись внутрь. Только сестра Мэри Рут замедлила шаг, услышав движение на снегу под перилами. Она не стала оборачиваться, лишь сжала четки дрожащими пальцами.
Сестре Мэри Рут хватало кошмаров и без того, чтобы смотреть, как только что погибший фельдмаршал и его люди поднимаются из луж собственной крови и шагают к воротам аббатства.
Гранитный крест отбрасывал черную тень на снег, по которому они шагали — шагали, чтобы присоединиться к мертвой армии матери-основательницы. Массивные ворота аббатства Грейстон захлопнулись за их спинами.
ГЭРИ А. БРАУНБЕКЧеловек с мешком
Когда я был мальчишкой, на одной улице с нами — а точнее, через четыре дома от нашего — жил человек, который убил свою пятилетнюю дочь. Я не могу сказать «убил случайно», потому что все годы знакомства моей семьи с Эрлом и Патрисией Спенсер Эрл говорил о смерти Кэти так (если вообще говорил), словно с его стороны это был рассчитанный и преднамеренный поступок, кульминация какого-то злобного плана, тщательно подготовленного и безупречно исполненного. Он говорил о деталях своего преступления с такой глубокой убежденностью, что любой слушатель почти верил, будто Эрл намеренно лишил ее жизни. Самому Эрлу очень хотелось, чтобы мы верили в его вину, и мы притворялись, что верим, но молча и дружно прощаем его. Так было проще жить, хотя никто из нас не говорил об этом вслух. Эрлу было проще винить в смерти Кэти себя, чем принять возможность того, что мы живем в дурацкой Вселенной, где все всегда было, есть и будет досадной случайностью. Начиная с формирования молекул асимметричных протеинов, которое закончилось двойной спиралью, а затем — вуаля! — на нашей планете появилось человечество.
Мне было девять лет в то утро, когда погибла Кэти Спенсер. Американские войска все еще были во Вьетнаме. Ричард Никсон был президентом. Было двадцать девятое октября, и у всех домов на Десятой Северной улице появилось две общих черты: фонарики в виде хэллоуинских тыкв и груды осенних листьев, которые сгребали к обочине, оставляя или неподалеку от дорожки, или у самых деревьев. Воздух был наполнен запахом осенних костров и листьев, сгоревших в них прошлой ночью (в те времена еще разрешалось жечь листья, и, Господи, как же мне не хватает порой того неотъемлемого запаха осени). Каждый ребенок так и слышал, как тикает таймер до начала Ночи Попрошаек.
Все, кому не исполнилось двенадцати, слышали только тиканье и думали только о том, что будет вечером.
Я сгребал листья во дворе перед домом. Мне нравилось это занятие, я любил делать из листьев большую кучу, потому что в нее можно было прыгать потом с разбега, смотреть, как разлетаются осенние цвета, слышать тот особенный сухой хруст, на который способны только осенние листья, когда ветер гонит их по холодным дорожкам. Иногда я прятался в куче и потом выскакивал с «чудовищным» криком, когда рядом оказывался кто-то из друзей. Одно из любимых развлечений детства: слышать, как визжит от ужаса приятель, которого ты только что успешно напугал до мокрых штанов.
— Эй, Томми! — крикнула мне Кэти Спенсер.
Она подпрыгивала и махала руками, словно сигналя летящему самолету. На Кэти был костюм Вильгельмины В. Витчипу, любимой ведьмочки из детского телешоу Эйч. Р. Рафстафа. Я сам любил Орсона Вультура, но это знали только Кэти и мои родители.
Я помахал ей в ответ.
— Ты забыла надеть нос.
Она засмеялась и закатила глаза.
— Глупый.
— Но ты же его не надела. Слушай, а выглядит действительно здорово.
Кэти улыбнулась мне и показала на растущую кучу моих листьев, а потом на другую, в футе от подъездной дорожки к ее дому.
— Много листьев, а?
— Ага.
— А мне еще можно пойти с тобой за конфетами?
Она так испуганно на меня смотрела, словно я мог сказать «нет». А ведь мы уже три года вместе ходили пугать соседей и получали за это конфеты на Хэллоуин. С Кэти это было весело.
— Не знаю, — сказал я. — И ты забыла надеть свой нос.
Она показала мне язык и рассмеялась.
— У нас с тобой будут лучшие костюмы.
— Ага. Спасибо, Томми.
— Да пожалуйста.
— Там много листьев. — Она зачерпнула горсть из кучи и уткнулась в них лицом, глубоко вдыхая. — Красивые.
Кэти бросила листья, снова улыбнулась, помахала мне и зашагала к своей калитке. А я вернулся к своему занятию, удвоив скорость. И не мог перестать улыбаться. Кэти на всех так действовала. Она была милой, вежливой, иногда хитрой и всегда со всеми дружила. С ней невозможно было не подружиться. А еще Кэти была умственно отсталой. Тогда никто еще не говорил о синдроме Дауна, не называл ее девочкой с «пороками развития» или с «особыми нуждами». Таких слов, в современном их значении, тогда просто не существовало. Таких, как Кэти, называли дебилами — и точка. Это не было оскорблением — нет, чтобы оскорбить, нужно было вспомнить слово «монголоид», а этого слова в нашем районе не говорили и никому не позволили бы сказать. Ей тогда было пять — почти шесть, уточняла она при первой же возможности, — но Кэти было суждено навсегда остаться трехлетней. И, как все трехлетки, Кэти могла быть, как говорила моя мама, «мелкой поганкой».
Когда я оглянулся, Эрл Спенсер торопливо шагал по дорожке от двери. В одной руке он нес коробку с обедом, в другой — ключи от автобуса. На самом деле «автобус» Эрла был просто большим пассажирским фургоном, в который помещалось человек двенадцать. Каждый день Эрл ездил по маршруту из одного конца Седар-Хилл в другой, потом на окраину, где разворачивался и возвращался той же дорогой. Городской совет заключил контракты с Эрлом и тремя другими водителями (у каждого был свой «автобус»), чтоб охватить маршрутами весь город. Большую часть года особой потребности в автомобилях не было, зато последние два с половиной месяца каждого года становились часом пик. Множество людей стремились пораньше купить все необходимое ко Дню благодарения, к Рождеству или в последний миг успеть с украшениями и конфетами на Хэллоуин.