— Должна тебя предупредить, — сказала она. — Поскольку ты будешь на трибуне или в окружении почитателей, может сложиться впечатление, что я пришла с Филиппом. Не истолкуй это превратно.
— Не истолкую.
Весь вечер они излучали счастье оттого, что производят впечатление пары. Я, запинаясь, вещал об образе ястреба в живописи Леонардо{102}, а сам не сводил с них глаз; они сидели нарочито отстранясь друг от друга. Затем Бауэр отвез нас домой на своем новом «мерседес-бенце». Поначалу он отклонил приглашение Марты пропустить по рюмочке перед сном, сказав, что его жена возвращается. Но, увидев разочарованную moue[14] на лице Марты, передумал.
Никогда еще она не выглядела так элегантно и соблазнительно. Я видел, что они с трудом сдерживают желание вскочить друг на друга, как козы. Я тоже хотел вскочить на нее.
Беседа не клеилась: мы говорили о подскочивших ценах на живопись и антиквариат. Никого из нас это не интересовало. Поэтому я намеренно перевел разговор на тему Эроса. Обнаженное женское тело. Я принес Бауэру художественные альбомы. Микеланджело, сказал я, переворачивая перед ним страницы, не знал толком, как лепить или писать женскую грудь. У гигантских женских статуй в капелле Медичи во Флоренции груди смотрятся так, словно добавлены позже; и, кстати, позировали Микеланджело только мужчины.
Марта, чтобы лучше видеть, чуточку приподнялась, уперев руку в колено Бауэру.
— Неужели они такие? — задумчиво пробормотала она и прикоснулась рукой к собственной груди, а глаза скосила вниз, чтобы убедиться. — И мои такие же?
— Трудно сказать, пока ты одета, — ответил я; во рту у меня пересохло. — Впрочем, нет, твои не такие.
— Да, пожалуй, в одежде трудно определить. Не думаю, что мои груди такие. Но, может, они должны быть такими. Уж Микеланджело-то, наверно, знал. Может, я урод какой? Как ты считаешь? — Она улыбнулась мне.
— Давай посмотрим.
Она расстегнула пуговку корсажа, помедлила, убрала руку. Бауэр наклонился к ней, ноги раздвинул, свесив между них свои обезьяньи руки, и тихо сказал:
— Да, давайте посмотрим.
Были расстегнуты еще несколько пуговиц, и в тусклом свете лампы обнажилась белая грудь. Набухший сосок был спешно прикрыт. Она погладила свою грудь, рассматривая ее, как эксперт.
Рука, в которой Бауэр держал сигару, задрожала.
Прикрыв грудь, Марта поднялась.
— Ну что, кофе? — сказала она и вышла из комнаты.
Бауэр ссутулился и уставился в стакан; глаза красные, безумные. Его молчание, его отстраненность, его скрываемая похоть вывели меня из себя. Я сказал как ни в чем не бывало:
— Что вы чувствуете к Марте, Филипп?
Я почти ожидал, что он напрямик скажет: «Я бы полсостояния отдал, чтобы иметь возможность трахать ее!» Вместо этого он выдал:
— Ах, как это тяжело, как тяжело! Особенно когда она выкидывает такие номера. Но я ничего такого не допущу. Я не могу вас предать. И Кете тоже. Между нами довольно прохладные отношения, но я бы не хотел еще раз причинить ей боль. — Он подсел ближе ко мне и положил руку мне на колено. — Если бы это была какая-нибудь шлюшка из таверны, я бы и раздумывать не стал. Ах, как это тяжело, чертовски тяжело!
Его слова убедили меня: единственное препятствие на пути к их близости — его сила воли, ведь Марта ясно дала понять, что она-то хочет; и тут я утратил всякую видимость достоинства. Со слезами на глазах я принялся умолять его не забирать ее у меня, сказал, что очень ее люблю, что она очень мне нужна.
— Я знаю, знаю! — сочувственно ответил он. — Я не сделаю этого. Вы должны мне верить, Фрейд!
Тут я боковым зрением увидел юбку Марты и поднял глаза. Она держала поднос с печеньем.
— Что ты испытываешь к Филиппу? — вопрошал я.
— Я им сильно увлечена, — ровным голосом сказала она. — Ты же знаешь. Это для тебя не секрет. А он увлечен мной. Вы тут говорили обо мне — что?
Вот все и разъяснилось! Теперь, когда мы втроем, можно больше ничего не скрывать, ничего не камуфлировать. И мне ясно сказано: ты стоишь у нас на пути, мы терпим твое присутствие только из чувства долга. Как родители терпят присутствие надоедливого ребенка. Я был готов разрыдаться. Итак, все сказано — или, скорее, недосказано, — и в последовавшей за словами Марты тишине я увидел Эроса, который высветил их, словно софитом, наделил предельным очарованием.
— Мне пора, — пробормотал Бауэр, поднялся и пошел неуверенной походкой. Марта проводила его, а вернувшись, напустилась на меня — мне попало и за мое вмешательство, и за мое недоверие, и за мое ребячество. Она села и, обхватив голову руками, зарыдала.
— С нашим браком покончено! — завизжала она. — Я от тебя ухожу!
Я бросился вниз по лестнице и выскочил на улицу. Автомобиль все еще стоял на месте. Бауэр сидел за рулем, опустив голову. Я рванул дверцу:
— Пожалуйста, вернитесь и поговорите с ней! Она совсем не в себе!
Он поначалу возражал, но все же поднялся. Марта распласталась в кресле. Она посмотрела на нас с удивлением.
— Поговори с ним, Марта! — сказал я. — Простите меня! Прошу вас, уладьте все между собой.
— Тогда отправляйся спать, — холодно сказала она. — Дай нам спокойно поговорить.
— Конечно.
Я разделся, натянул ночную рубашку и лег. Потом отворилась дверь из комнаты Анны, и послышались ее шаги. Некоторое время я ворочался в постели. Меня переполнял гнев. Они низвели меня до инфантильного состояния: нежеланный ребенок. Я вскочил с постели и выбежал из спальни. На страже у двери в гостиную стояла Анна — в халате, с заспанными глазами.
— Анна, дай мне пройти! — закричал я. — Мне надо туда! Я оставил там книгу. Я хочу читать.
Вид у нее был испуганный:
— Я тебе ее принесу, папа. Мама просила их не беспокоить.
Это еще больше меня возмутило.
— Он украл у меня жену! — завопил я. — А теперь хочет украсть и гостиную! Пропусти меня, будь умницей!
— Нет, — она облизнула бледные губы и решительно встала перед дверью.
— Я тебя проклинаю, Анна!
Появилась одна из служанок, перепуганная, в ночном чепце.
— Марш в постель! — зарычал я на нее. Она бросилась прочь. Я грубо оттолкнул Анну и распахнул дверь. Марта и Филипп сидели на диване, их головы почти соприкасались. Марта крикнула, чтобы я оставил их в покое, дал возможность поговорить. Я заорал в ответ: — Сука! Шлюха!
Филипп вскочил и развел руки, пытаясь нас утихомирить.
— Пожалуйста, успокойтесь, — сказал он, кладя ладонь мне на плечо. — Вы делаете больно тем, кто вас любит.
Я сбросил его руку и дернул его аккуратную седеющую бороду.
— У него нервный срыв, а все вокруг виноваты, — ледяным тоном заметила Марта.
— Интересно знать, что скажет Кете, когда узнает, что вы нас с ней держали за болванов! — рычал я. — Ты, вонючий сифилитик!
Анна, подкравшись сзади, схватила меня за руку и сказала:
— Пойдем, папа, пойдем спать! Оставь их в покое, пожалуйста!
Я не помню, как рухнул в постель.
глава 22
Я заблудился в горах. Завывает вьюга. Видимость — всего несколько футов в любом направлении, но идти надо, и плетусь вслепую. Один неверный шаг — и я покачусь вниз по склону или упаду в пропасть. Это похоже на бурю, в которую мы как-то с Анной попали в Доломитовых Альпах, только хуже, гораздо хуже, и теперь я один. Я зову Анну. Обычный крик о помощи становится романтической мольбой о ее любви…
Я открываю глаза. Сначала вижу статуэтки и «Градиву», а потом перевожу взгляд на Анну. Она сидит на полу перед моим письменным столом, широкая серая юбка раскинулась вокруг нее. Тут же разбросано множество листов бумаги. Она подбирает листы, просматривает их, раскладывает по папкам. Иногда начинает читать: не бегло, в своей деловой манере, а медленно, вдумчиво; потом смотрит в окно.
— Анна, — шепотом окликаю ее.
Она поворачивает ко мне свое лицо — отсутствующее выражение, глаза полны слез.
— Папа! Папочка!
— Ты разбираешь мои бумаги?
— Да. Это надо сделать.
— Конечно. Хочу тебе рассказать, что мне снилось.
Описываю свои скитания по горному склону. Она говорит тихо:
— Мне не хочется думать, что ты чувствуешь себя потерянным и сбитым с толку.
Растягиваю пересохшие губы в слабой улыбке:
— Ты помнишь, что я тебе говорил об этом?
— Да.
— Анна.
— Что?
— Обещай, что уничтожишь эти личные бумаги времен войны. Дневник, записки — все-все. Или, по крайней мере, запрети к ним доступ до смерти наших внуков.
Она уже начала их читать, я знаю.
— Разумеется, так я и сделаю. Поспи еще, мой дорогой, закрой глазки. Я здесь. Я никуда не уйду.
После сцены, начавшейся с Леонардо, я несколько ночей подряд отражал бешеные атаки Марты. Я говорю именно «ночей», потому что днем она обычно хранила холодное молчание. Такие атаки не были мне в новинку; они предпринимались периодически вот уже несколько месяцев. Марта завела привычку просыпаться рано, около пяти; независимо от того, спала ли она со мной или нет (а к этому времени уже не спала), она будила и меня и «возобновляла» разговор, начатый в полночь, словно во время своего короткого сна ни о чем другом и не думала.
Поначалу в ее интонациях обычно присутствовала зловещая рассудительность, звучавшая как первый, слабый артиллерийский выстрел на фронте, похожий на отдаленный раскат грома. Но вскоре к атаке подключались все батареи, и на меня обрушивался настоящий шквал ужасающих обвинений. Я был гнусным типом, я манипулировал ею, я не давал ей жить ее собственной жизнью и все в таком роде. Обычно я пытался сохранять благоразумие, так сказать, не высовывал голову из окопа, но случалось, она доводила меня, и я выпускал в ее сторону какой-нибудь малокалиберный снаряд.
Никогда прежде Марта не была такой свирепой, а ее брань — такой отборной. Я спрашивал себя, унаследовала ли она эти способности от Моники, или среди ее предков была Юдифь, отрубившая голову спящему Олоферну? Когда терпеть больше не было сил и продолжение канонады грозило форменным помешательством, наступало временное затишье. Она делала уступку в каком-нибудь вопросе, успокаивалась. Но едва я переводил дыхание, как она пускалась в еще более яростную атаку. И так продолжалось два или три часа. Странно, но в самый разгар канонады я вдруг оказывался в каком-то сюрреалистическом царстве, где испытывал почти мазохистское удовольствие; меня про