куда исходит опасность.
— Отпусти! Отпусти его!
Ворон повернул правую голову. К нему, размахивая руками, бежал худой мальчишка. Ворон хрипло каркнул и со злорадством усмехнулся про себя, когда тот испуганно остановился.
— Отпусти… — повторил мальчик дрожащим голосом и вдруг швырнул в птицу каким-то острым предметом, который держал в руке. Правая воронья голова пригнулась, но левая неожиданно поднялась и уставилась на маленького человека со злобным любопытством. Острие отточенного метательного ножа, блеснув на солнце, вонзилось ей в череп.
Дикий вопль разнесся по поляне. Ворон, хлопая крыльями, тяжело взлетел и вновь опустился на землю. Он опрокинулся на спину и, вцепившись когтями в костяную рукоять, выдернул нож и отбросил его в сторону человека, будто желая нанести ответный удар. Ворон встал на ноги, раскинул крылья, и его правая голова пристально посмотрела на мальчика. Было непонятно, то ли хищник готовится отразить новое нападение, то ли сам собирается напасть, то ли навеки пытается запомнить лицо своего врага. Левая голова безжизненно свисала на короткой шее, трава под ней почернела от крови. Мальчик вытянул вперед руку и разжал пустую ладонь. Ворон отшатнулся, затем побежал в сторону, взлетел и скрылся за верхушками сосен.
Евдоха окончательно поправилась куда раньше, чем козленок. У того на шее, хребте и боках выпала шерсть, раны от когтей воспалились и начали гноиться. Козленок перестал есть, ослаб и, наконец, лег на живот, не в силах больше подняться. Коза ходила вокруг него и непрерывным меканьем, наводящим на Евдоху тоску, пыталась ободрить свое дитя.
На следующее утро, проснувшись, Евдоха обнаружила, что Дара нет в избе. Она торопливо оделась и вышла на крыльцо. Мальчик лежал в холодной росистой траве рядом с козленком и обнимал его рукой. Глаза у обоих были закрыты.
— Сыночек, ты же застудишься! — ахнула Евдоха.
Дар открыл глаза и поднялся. Евдоха сдернула с плеч теплый платок и попыталась укутать им мальчика, но тот жестом остановил ее:
— Сейчас нельзя. Я взял часть его боли. Дай мне лукошко.
Растерянная Евдоха, сама не зная почему, повиновалась и вынесла из клети берестяное лукошко с оторванной ручкой. Дар велел бросить его ему, поймал лукошко на лету и зашагал в сторону леса. Сквозь мокрую рубаху просвечивали худые мальчишеские лопатки.
Евдоха спохватилась, что опять, в который раз уже, действует помимо собственной воли. Уверенность мальчика в правомерности своих поступков лишала ее всякого сопротивления. «Однажды он вот так же уйдет и не вернется, — подумала она с горечью. — А я и помешать не смогу, так и буду столбом стоять…»
Ей ночами снился один и тот же сон. Какая-то королевична неписаной красоты протягивает руки к ее мальчику, и тот покорно идет к ней. «Это не мама!» — кричит ему Евдоха. «Я знаю», — отвечает Дар. «Ему больше не нужна мама, — улыбается холодной улыбкой королевична. — Ему нужна я». — «Неправда, ты хочешь погубить моего мальчика!» — Евдоха хочет побежать и заслонить Дара от нее, но ноги начинают увязать в зыбучем песке. «Молчи, женщина, — королевична перестает улыбаться. — Он не должен об этом знать…» Сон обрывался, и Евдоха просыпалась с бьющимся сердцем, не зная, как растолковать привязчивый кошмар, и боясь его растолковывать. А утром она стряхивала со ступней прилипшие желтые песчинки, с беспокойством поглядывая наверх: не из прохудившейся ли крыши насыпало?..
Дар, к большому облегчению Евдохи, пробыл в лесу недолго. Он вернулся с лукошком, наполовину наполненным тонконогими грибами с осклизлыми фиолетовыми шляпками. Деревенские девки называли такие грибы соплюхами и не то что не собирали — прикасаться к ним брезговали. Дар вошел в избу, снял с полки медный котелок, высыпал туда грибы, залил водой и поставил на печь. Вскоре вода забулькала, и изба наполнилась приторным грибным запахом. Мальчик умело, будто всю жизнь стряпней занимался, снял ложкой с кипящего варева слой серой мылкой пены, помешал в котелке и накрыл его крышкой. Затем взял пустое лукошко и вышел на поляну. Евдоха, сложив на груди руки, всюду следовала за ним и ни о чем не спрашивала. Дар обошел жеребца, свободно щипавшего траву (его никогда не привязывали и не стреноживали), и остановился возле кучи свежего конского помета. Евдоха лишь вздыхала, глядя, как ее мальчик наполнил пол-лукошка дымящимися кругляшками и вновь пошел к избе. Евдоха шагнула следом и вдруг споткнулась. Скрытая травой, из земли торчала белая рукоять знакомого ножа. Она осторожно подняла его.
Тем временем Дар уже сцедил отвар из котелка в две глиняные плошки. В одну он бросил несколько головок клевера и вылил полкружки козьего молока. В другую вывалил помет из лукошка и, обжигаясь, принялся разминать его, превращая отвар в коричневую жижу.
— Я желание загадал, — сказал он подошедшей Евдохе. — Если козленок исцелится, то и конь пусть вспомнит, что с нами было. Я же маленький был, ничего не видел, только слышал все.
— Что же ты слышал?
— Волчий вой, лошадиный топот, змеиное шипение, шорох песка, голоса разноязыкие. Но дороги-то я не видел, как же мы обратно пойдем? А конь ничего не помнит. По-моему, от страха.
— А ты не боишься разве?
— Боюсь. Но мне-то легче, меня мой камень хранит. — Он хотел тронуть кошель под рубахой, но посмотрел на свои грязные руки и покачал головой. Потом попросил: — Помоги мне.
— Сыночек, да я жизни не пожалею ради тебя! — простонала Евдоха. — Только прикажи…
— Сначала убери нож, — сказал Дар с опаской. — Я не хочу к нему прикасаться и видеть его не хочу. — Евдоха поспешно завернула нож в лист лопуха и засунула под крыльцо. — А теперь возьми питье для козленка и держи ему голову, чтоб не захлебнулся.
Козленок никак не отреагировал, когда она подсунула ему к губам плошку с грязно-серым отваром. Дар пристроился сбоку и начал обмазывать гноящиеся раны коричневой жижей из второй плошки. «И как ведь не противно ему», — невольно поморщилась Евдоха. Коза стояла рядом и внимательно наблюдала за действиями людей.
— Сынок, он не пьет, — пожаловалась Евдоха.
— Пока и не нужно, — откликнулся Дар. — Пусть сперва надышится.
Глаза козленка были по-прежнему закрыты. Держать его голову, наклонившись, было неудобно, у Евдохи заныла спина, и она опустилась на колени в росу, все еще прохладную, несмотря на солнечное утро. «А мальчик-то мой в одной рубашечке мерз…» — сокрушалась она.
Козленок вдруг фыркнул, забрызгав ей поневу, и приоткрыл глаза. Дар обмазал его шею остатками жижи, вытер руки о траву и встал напротив козленка. Тот опять фыркнул, его вертикальные зрачки расширились, и он немного отпил из плошки.
— Теперь он сам будет уменьшать свою боль, — сказал Дар. — Но если до вечера не выпьет отвар, он умрет.
— А та боль, что ты взял у него?.. — неуверенно спросила Евдоха.
— Я бросил ее в лесу, — ответил Дар. — Со мной все хорошо, но я хочу спать.
Евдоха наконец накинула на него платок, обняла за плечи и повела в избу. Он покорно дал раздеть и умыть себя и опять казался ей обычным мальчиком, усталым и беспомощным, именно таким она его и любила больше всего. В избе все еще стоял сильный грибной дух.
— И чего это ты такого набрал? — покачала головой Евдоха, укладывая Дара на лавку и накрывая ему ноги лисьей шубейкой поверх одеяла.
— Я не знаю, как они зовутся, — пробормотал он. — Человеку лучше их не есть. Они почти такие же ядовитые, как когти той птицы. Зачем ты спрашиваешь? Если б меня не было, ты бы нашла их сама…
— Да что ты, как бы я их нашла?.. — удивилась она и замолчала. Дар уже крепко спал.
«Почему он так сказал?» — думала Евдоха, уже зная, что он прав. Она бы тоже смогла вылечить козленка. Ну, может быть, как-то по-другому, не так, как мальчик. Как же смела она взвалить такой груз на его плечи!.. Она почувствовала жгучий стыд, кровь ударила ей в лицо.
«Ведьма! Бей ведьму!..» — предупреждающе всплыли в памяти злобные крики.
Евдоха вдруг тоже озлилась: «Пусть! Пусть я ведьма! Ну и что? Зато я не такая, как вы! Я больше не стану бояться вас!»
Евдоха ухватилась обеими руками за прожженный стол и оттащила его в сторону. Оплавившее земляной пол колесо Перуна было четким и незатоптанным. Евдоха легла на него спиной, раскинув руки и глядя вверх широко раскрытыми глазами.
«Всемогущие боги! Я, ведунья Евдоха, отторгнутая и прозревшая, благодарю вас за бесценный дар и принимаю его!»
Снаружи зашумел ветер. Дверь в избу с силой захлопнулась и вновь распахнулась. Колесо под Ев-дохой начало вращаться, и она слилась с ним воедино, пронзенная всеми шестью спицами. Крыша раскрылась. Из клубящейся мглы появилось красивое лицо с ледяным взором.
«Не делай этого!..»
«Прочь!» — приказала Евдоха, и лицо исчезло. Вместо него появилось другое, доброе и усталое.
«Доченька, бедная ты моя…»
«Мама?..»
«Теперь никто не посмеет тронуть тебя. Ты теперь заговоренная. Ты, изба и даже коза».
«Лерия?!»
Лица начали сменяться одно за другим, и уже были они незнакомыми, никогда не виденными Евдохой. Седобородый старик с мудрыми проницательными глазами. Благородные черты старой женщины, озабоченной и удивленной. Синеглазый красавец князь, похожий на ее мальчика. Заросший щетинистой бородой и немного потешный уродец со взором, полным живого любопытства. Все эти лица не внушали ей опасения.
Затем перед ней возник лес, густой и мрачный настолько, что нельзя было рассмотреть, что таится в его чащобе. Лес растворился во мгле, и Евдоха увидела голую высокую гору со змеевидной каменной лестницей. Гора стала менять очертания и превратилась в громадный дворец со множеством башен, устремленных в небо острыми и длинными куполами. Потом и дворец исчез, и больше она ничего не увидела, кроме желтизны песчаной пустыни. В глаз ей попала песчинка, Евдоха заморгала и села, утирая выкатившуюся слезу.
В избе было сумрачно, день клонился к вечеру. На лавке по-прежнему лежал Дар, но не спал, а с интересом глядел на Евдоху. Тут и она сообразила, что сидит не на скамье, а на земляном полу и выглядит со стороны, наверное, странно. Она поднялась на ноги и посмотрела вниз. Знака Перуна не было, лишь большая круглая вмятина осталась на полу, как будто с этого места недавно убрали мельничный жернов.