— Вот ведь оно как! — пробормотал сзади Микеша. — Перун у Переплута помощи просит. Ну времена!
Они шли недолго. Корневые стены сменились каменными, подошвы ступали по ровной твердой земле. Дышалось легко, но от земли веяло сырым холодом, кое-где лежал иней. Дар обрадовался, когда впереди появился живой огонь, и опять вспомнил об овсяных лепешках в заплечном мешке. Огонь горел в небольшом очаге, освещая и обогревая просторный зал со стенами из гранитных глыб. Легкий дымок поднимался и уходил в узкую щель на потолке. Рядом с очагом, вытекая из-под скалистого валуна, журчал в каменном желобе чистый ручей. В противоположном углу стояли бочонки и кадки, с потолка свисали пучки высушенных трав, связки кореньев, какие-то мешочки. Полка, также подвесная, была заставлена горшками и прозрачными пузырьками с разноцветной жидкостью. Под ней лежало длинное толстенное бревно со стесанным верхом, заменявшее, видимо, и лавку, и стол, ибо присесть больше было некуда.
В центре этого странного помещения лежала круглая каменная плита с начертанной на ней черной стрелой.
— Горит, горит мое полешко заветное! — радостно произнес Микеша, подходя к очагу. Он подержал над ним руки, будто хотел согреться. Пламя уменьшилось и загорелось ровнее. Старичок развязал свой мешок, достал из него сверток из лопуховых листьев, развернул, и в нем оказалось несколько свежих плотвичек. Микеша ловко нанизал рыб на ивовые прутья и пристроил их над огнем.
Пятнышко напился из ручья и отошел в сторону, спокойно наблюдая за действиями старичка. Дар спрятал под рубаху кристалл, присел на бревно и, тоже развязав свой мешок, вынул тряпицу с лепешками. Вкусный запах печеной рыбы уже начал щекотать нос.
Микеша подошел к одной из кадок, зачерпнул полную плошку моченой брусники и поставил перед мальчиком. Затем вернулся к очагу, убедился, что рыба испеклась, и наполнил вторую плошку румяными плотвичками.
— Угощайся, мил человек, — сказал он, присаживаясь на бревно. — Завтра трудный тебя ждет день, может, и не до еды будет.
Некоторое время они ели молча. Наконец Дар не выдержал:
— Микеша, откуда ты про меня знаешь? Расскажи мне… обо мне.
Старичок прожевал лепешку, тяжело вздохнул и озадаченно поскреб в бороде.
— Да знаю-то я не шибко много. Тут вот ведь странность какая. Иные наверху родятся, чтоб потом вниз сойти. Ты же под землею рожден, чтоб затем наверх подняться. И Переплут тебя щадит, и Перун лелеет, видать, нужен ты и тому и другому. А я что ж? Я человек маленький, только и умею, что Переплуту служить да со смертушкой дружить…
— Ты сказал, что мой камень никто, кроме меня, в руках не удержит. Почему так?
— То Перунов камушек. Силы необыкновенной. Коли носишь ты его, значит, греха на тебе нет. Он главный твой оберег. Вон ты сколько лет по горам, по лесам да по пустыням скитался, а все жив! Ни звери, ни люди лихие не смогли тебя погубить.
— Я ничего этого не помню.
— Конек твой помнит зато.
— А куда мы едем?
— Я полагаю, камушек хозяину вернуть. Путь неблизкий, в землю айгурскую, под Воронью гору, и дороги туда прямой нет, петлять придется. Опять же встречи с недругами не миновать. Те, может статься, похитрей паучины окажутся. Не заробеешь?
— Я не боюсь, — сказал Дар задумчиво. — Но ты обещал, что мы завтра отправимся. А перед тем обмолвился, что какие-то чародеи лес заперли на целый год…
— Чародеи-то? Точно, заперли, когда ты и паутину еще не расплел. — Микеша тихонечко засмеялся. — Они и не знают про тебя ничего. Белун совсем одряхлел. А Временной колодец — вон он стоит, тебя дожидается. — Микеша кивнул на круглую каменную плиту. — Завтра нырнешь, а где вынырнешь, того и я не ведаю.
— Микеша… — начал Дар, и его голос дрогнул. — А про маму мою ты ведаешь?
Тот испуганно посмотрел на мальчика и промолвил с неохотой:
— Не хочу бога подземного гневить. Коль уснула она навеки, к чему смертный покой нарушать?..
— Она жива! — воскликнул Дар. — Я чувствую это!
Старичок покачал головой:
— Неведенье порой лучше знания-то. Не навредил бы сам себе.
— Мне очень нужно знать, — твердо произнес Дар.
Микеша вздохнул, поднялся, достал с полки пузырек с синей жидкостью и направился К ручью. Мальчик пошел за ним.
— На плиту, гляди, не наступи! — строго предупредил Микеша. Он откупорил пузырек и вылил его содержимое в ручей. Течение ручья остановилось, вода помутнела и затянулась синей маслянистой пленкой. Микеша снял с пояса нож, взял мальчика за левую руку и слегка ткнул острием в кончик мизинца. В ручей упала капелька крови. — Ну, смотри теперь.
Неподвижная вода потемнела, на ее сумрачной поверхности проявилась скамья, на которой, подперев рукой голову, сидела, глубоко задумавшись, женщина в черном одеянии. Яркий луч озарял ее длинные золотистые волосы и угасал далеко во тьме, высвечивая каменные стены подземелья. Прикрытое ладонью лицо женщины виделось неотчетливо. Она не изменила позы и никак не отреагировала на появление маленького желтоглазого уродца в меховом плаще с капюшоном, который внезапно вышел из мрака и поклонился ей до земли. Изображение подернулось мутью, исчезло и вновь вспыхнуло, но уже гораздо ярче. На этот раз Дар увидел предвечернюю степь и всадника на прекрасном белом коне. Всадник тоже показался ему прекрасным. Лицо его было мужественным, густая короткая борода слегка курчавилась, вьющиеся светлые волосы были стянуты на лбу узорчатым ремешком. На его плече сидел, подремывая, филин. Еще один человечек устроился на конском крупе за спиной всадника, но разглядеть его не удалось. Застывший поток вновь пришел в движение, ручей зажурчал, и чистая вода размыла и унесла голубую муть под скалистую стену.
Дар в растерянности посмотрел на старичка:
— То была моя мама?
— Она жива, — откликнулся Микеша.
— Я не рассмотрел ее лица. А всадник, кто он?
— В тебе течет его кровь, и она отозвалась.
— Значит, и отец есть у меня? — В голосе мальчика звучали волнение и радость.
— Боюсь, он сам об этом не знает, — вздохнул Микеша. — Но вы торопитесь в одну сторону, может, и встретитесь. Однако, хоть звездочек над головою здесь у меня нету, время позднее, ты уж поверь мне. Ложись-ка почивать, завтра рано разбужу.
Дару, взволнованному и обнадеженному, казалось, что он не сможет заснуть в эту ночь. Но усталость после первого дня пути брала свое. Пятнышко уже давно дремал, опустив голову. Микеша пошептал над очагом, и огонь запылал ярче, распространяя вокруг себя волны тепла. Дар устроился на жестком стесанном бревне, глаза его закрылись, и он задышал ровно и спокойно.
3. Степной пожар
— Перед прахом твоим, Дометий, клянусь, что не пожалею жизни своей ради единства и процветания Братских Княжеств. Да останется славное имя твое в памяти людей на долгие годы! — Голос Владигора отчетливо звучал в звенящей утренней тишине. Произнеся последнее слово, князь Синегорья повернулся к Бажене и, приложив ладонь к сердцу, склонил голову.
— Клянусь! — повторил вслед за ним князь Калин.
— Клянусь! — отозвался князь Изот.
— Клянусь, что подлый враг не избегнет мщения! — громыхнул бас вождя берендов Грыма Отважного.
Полсотни ильмерских трубачей вскинули длинные трубы, и протяжный томительный звук поплыл над Ильмерским озером, все еще затянутым коркой синего льда. На крышку длинного, напоминающего челн гроба посыпались мерзлые комья. Вдоль берега к месту погребения потянулись возы с землей, чтобы к вечеру погребальный курган обрел свою первоначальную форму. А трубы все продолжали звучать монотонно и скорбно, и княжна Бажена, сохранявшая мужественное самообладание со дня смерти отца, наконец не выдержала и разрыдалась. Тотчас жалобно запричитали плакальщицы из княжьей челяди, и даже у самых стойких воинов заныло сердце.
Поминальный пир, начавшийся ночью и длившийся весь следующий день, не отличался, однако, чрезмерным унынием. Князь Дометий прожил долгую жизнь, успев и воинскую доблесть проявить, и земными радостями насладиться. Судьба его многим казалась завидной, и о том, что смерть князя была насильственной, старались не вспоминать. Вспоминали не смерть, а его удачливость в битвах, охотничьи утехи, веселость на дружеских пирах и острословие. То и дело среди гостей раздавался смех. Уж на что Бажена, и та не сдержала улыбки, когда Изот с Калином, будто пожелавшие перещеголять покойного друга в винопитии, уснули обнявшись прямо за столом. Лишь Грым Отважный сохранял прежнюю свою угрюмость, да Владигор был необычно немногословен и задумчив.
После поминок сразу наступила бурная весна. Солнце пекло едва ли не по-летнему, растапливая заснеженные поля и луга. Дороги сделались непроходимыми. Ручьи становились речками, речки превращались в стремительные потоки. Несколько деревень смыло грязной талой водой со всеми избами, тела утопленников находили в десятках верст от родного очага. Бажена распорядилась выделить из казны средства в помощь обездоленным семьям. Ратники Братских Княжеств, сопровождающие своих князей, отложили мечи и копья и взялись за топоры — инструмент тоже привычный. Синегорские, ладанейские и венедские воины состязались друг с другом в умении тесать бревна, ставить срубы, класть печи. Впрочем, и сами ильмерцы старались не уступать им ни в чем.
Солнце пекло по-прежнему. Земля вскоре подсохла. Воздух наполнился пьянящим ароматом цветов и трав. Владигор под вечер седлал Лиходея, почти насильно вытаскивал Чучу из писцовой горницы, где тот проводил все свое время, и объезжал с ним окрестные луга. Чуча ворчал на леность ильмерских летописцев, не удосужившихся до сих пор составить более или менее толковую историю своего княжества, и жаловался, что княжьи писцы пренебрегают его советами и даже посмеиваются над ним. Часто к подземельщику с князем присоединялся Филимон. В последнее время летать ему приходилось много, и он так уставал, что не желал порой принимать человеческий облик, а просто садился на плечо Владигору и, чувствуя себя в безопасности, урывал часок для сна. Так они и ехали втроем, погруженные в свои мысли, догадываясь, что предстоящее им вскоре путешествие не будет столь безмятежным. В один из таких вечеров Владигору привиделось лицо мальчика, незнакомое, но почему-то взволновавшее его. Видение было мимолетным, однако учащенно забившееся сердце успокоилось не сраз