Ерыга поднял голову и увидел перед собой Урсула.
— Зелен виноград, — ухмыльнулся купец. — Собирай, скотина!
— Да я тебя!.. — Ерыга взмахнул шестопером, но стражник, предупредив удар, ткнул древком копья в запястье опричника.
— Кто кого, — загадочно пробормотал Урсул, на лету подхватив выпавший из его руки шестопер. — Собирай, скотина!
— Ладно, твоя взяла! — прохрипел Ерыга, с ненавистью глядя в морщинистое жидкобородое личико.
— Моя! Моя! — радостно закивал Урсул. — Собирай, скотина!
Ерыга оглянулся и, увидев за спиной два выставленных копейных острия, опустился на колени и стал медленно подгребать к себе звездный бисер. Когда он закончил, Урсул предупредительно расправил перед ним устье кожаного мешочка, и Ерыга высыпал в его темное нутро две полных горсти сверкающих горошин.
— Умница! — пробормотал купец, когда опричник поднялся с колен. — А теперь отнеси это своему хозяину!
Он опустил мешочек в подставленную ладонь Ерыги, и опричник попятился к двери, высоко поднимая ноги, чтобы не зацепиться о порожек.
Десняк выслушал его сбивчивый рассказ, разворачивая в руках куски шелка и пристально рассматривая их. Вытканные на них узоры — райские птицы, переливчатые лепестки цветов, белые вершины гор и бирюзовые разливы озер — были хорошо известны Десняку по прежним приношениям, но его взгляд искал в переплетениях линий то, чего не мог заметить ни Ерыга, ни купец, выбравший из своих тюков лишь те куски, которые были помечены значком хана: золотой волчьей головкой на кроваво-красном фоне.
Значок как бы говорил Десняку: твой и мой народ одной крови, но если ваш предок родился от женщины и волка, то мой — от волчицы и мальчика, которому враги отрубили руки и ноги и бросили в болото умирать. Мальчик выжил и покрыл волчицу, и в положенный срок она ощенилась десятью богатырями, которые дали начало десяти родам. История этих родов была записана кисточкой и тушью на кусках шелка, хранившихся в одном из многих сундуков с редкостями, до которых Десняк был большой охотник.
Но образцы ткани, принесенные Ерыгой, не представляли собой ничего особенного: шелк как шелк, узоры как узоры, — одежда из таких материй украшает женщину и приятно холодит тело после жаркой бани. И лишь на кусках, помеченных волчьей головой, наметанный глаз Десняка разглядел в тонких переплетениях рисунка прочерченные пунктиром караванные пути, зеленые сгустки оазисов и темный крап кочевых кибиток, ползущих по степи следом за конскими табунами.
В этот раз крап был особенно густ, а это означало, что конское поголовье возросло. Само по себе это было не страшно, но желтизна вышитых на тканях птичьих грудок указывала на то, что с юга на степи надвигаются пески, а это предвещало голод, против которого бессильны луки, мечущие стрелы на полторы тысячи локтей, и тяжелые копья латной конницы. И потому особым образом вышитые веточки показывали, что дикая сила кочевых орд, уже ощутивших мертвящее дыхание голода, вот-вот объединится и, повернувшись вспять, захлестнет низовья Чарыни, подобно бурному весеннему половодью. И если истинный князь Владигор действительно ушел вниз по Чарыни, а на синегорском троне — оборотень, как бубнит по кабакам стоустая молва, то сидеть сложа руки по меньшей мере неосмотрительно.
— А золото где? — спросил Десняк, выпуская из пальцев прохладное шелковое полотнище.
— В-вот, — пробормотал Ерыга, выкладывая перед ним сморщенный кожаный мешочек.
— Не густо, — поморщился Десняк, щупая пальцами дно и складки мешочка. — Самородки, что ли?
— Это не золото, мой господин, — пролепетал Ерыга, поправляя на плечах разорванный ворот кафтана.
— Алмазы? Рубины? Изумруды? Высыпай, что ты встал как столб?!. — Десняк подвинул мешочек к Ерыге и бросил на столешницу вытертый клок черного бархата.
— Счас, господин, счас! — засуетился Ерыга, дрожащими пальцами распутывая узелок на туго затянутой горловине.
Когда тусклые млечно-белые бусины выкатились на черный бархат, Десняк взял двумя пальцами одну из них и, подойдя к окошку, туго затянутому пленкой бычьего пузыря, покрутил ее в лучах заходящего солнца.
— Это все? — спросил он, не поворачивая головы.
— Тысяча штук, — пролепетал в ответ Ерыга.
— Н-да, любопытно, — задумчиво проговорил Десняк, возвращаясь к столу, и осторожно положил бусину на черный бархат.
— Любопытно, господин, очень любопытно, — закивал головой Ерыга.
При этом он снизу заглядывал в лицо Десняку и часто подмигивал, намекая, что знает и может сказать еще кое-что, не предназначенное для посторонних ушей. Десняк жестом отослал стоящего у притолоки конюха и, когда в горнице, кроме них с Ерыгой, не осталось никого, кроме глухой старухи, сметавшей пыль с бесчисленных берестяных шкатулочек на полках, наклонился к опричнику.
— Гы-ы! — сладострастно простонал Ерыга, посмотрев на него замаслившимися от воспоминаний глазками.
— Ты что, совсем сдурел? — брезгливо отшатнулся Десняк.
— Виноват, кругом виноват! — залепетал опричник, путаясь пальцами в дырках, оставленных на местах вырванных с мясом пуговиц. — Охмурил он меня, подлый человек! Лучины, дым и баба!
— Какой дым? Какая баба?
Ерыга опять застонал, но потом собрался с духом и рассказал Десняку обо всем, что предстало перед его очами в дощатой будке на ладейной корме. При этом он перебирал пальцами бусины, то выкладывая из них мерцающий костюм смуглой танцовщицы, то вновь раскатывая бисер по поверхности бархата. Десняк тут же жестом подозвал к себе старуху.
Когда она подошла, Десняк изобразил в воздухе некое гибкое очертание, ткнул пальцем в два кружочка и треугольник, выложенные из бисера на поверхности бархата, и ссыпал бусины в старушечий подол. После того как дверь за старухой закрылась, Десняк приказал Ерыге принести из клети под каморкой сухое можжевеловое полено и наколоть из него тонкой пахучей лучины. Опричник быстро исполнил это нехитрое поручение, но все дальнейшее делал сам Десняк. Он расставил по всему столу берестяные шкатулочки, туески, достал из тростниковой трубки тонкий пергаментный свиток, развернул его на столе и, поглядывая на столбики непонятных для Ерыги значков, стал смешивать в ступке разноцветные порошки. Затем он тщательно истолок смесь тяжелым серебряным пестиком, высыпал ее в литой золотой ковшик на деревянной ручке, добавил сухой еловой смолы, пчелиного воска, внес сосуд в синее пламя маленького очага, а когда над ковшиком показался пар, облил расплавленной смесью концы можжевеловых лучинок.
К тому времени, когда Десняк покончил с этим делом, пузырь на окне затянуло тьмой, и внутренность каморки погрузилась в синеватую мглу, слабо подсвеченную затухающим пламенем жаровни. Услышав снизу легкий шум шагов, Десняк сунул Ерыге пучок лучинок и, коротко шепнув: «Зажигай!» — пошел вдоль стен каморки, рывками распуская до полу тяжелые ковровые скатки. Ерыга шел следом и, высвечивая огнем кованые рогульки между краями ковров, втыкал в них горящие лучины. Вскоре внутренность каморки наполнилась густыми смолистыми ароматами, а покрытая бархатом столешница преобразилась в высокий помост.
В этот миг дверь каморки распахнулась, и Ерыга, обернувшийся на скрип, обмер от изумления и гнева: в дверном проеме стояла его дочь, одетая точно так же, как та смуглая танцовщица.
— Ты? Убью! — захрипел он, делая шаг вперед и протягивая руки к ее обнаженным грудям, едва прикрытым тусклой россыпью круглых стекляшек.
— Куда, хам? — услышал он за спиной холодный, парализующий голос Десняка. — Стоять!
Ерыга замер, держа на весу поднятую ногу. Дочь стояла в полутора шагах от него, свободно опустив руки вдоль тела и даже не пытаясь прикрыть треугольник лона, темнеющий сквозь бисерную сетку.
— Ты что, не знал? — усмехнулась она, чуть приоткрыв рот и быстро облизнув ярко накрашенные губы.
— Сука! — прошептал Ерыга, глядя, как она поднимается на помост, уверенно и привычно ставя босые ступни на скрытые под складками бархата ступени.
Следом за ней в дверь каморки протиснулись трое музыкантов. Их длинные волосы были перехвачены плотными кожаными ремнями, прикрывавшими глаза, но они без всякой слепой толкотни разместились на узкой лавочке у входа и стали пробовать тональности и лады своих инструментов: пузатой волынки, камышовой свирели и многострунных гуслей, украшенных засохшими полевыми цветками.
— Пляши, Райна! — приказал Десняк, когда музыканты настроились и согласно затянули протяжную и слегка подвывающую мелодию. Нечто среднее между воем дворового пса на полную луну и свистом вьюги в печной трубе.
Дочь шевельнула обнаженными бедрами, повернулась лицом к Десняку и медленно провела ладонями снизу вверх по бледному впалому животу. Дойдя до вызывающе торчащих грудей, она слегка коснулась, пальцами бусин, прикрывающих темные набухшие соски, а потом резко побарабанила по ним длинными накрашенными ногтями.
— Ну, распутница, погоди! — бессильно скрежетал Ерыга, сидя у ног музыкантов и яростно втягивая ноздрями пряный дурман лучин.
Дочь по-кошачьи выгнула спину и стрельнула в его сторону темными, жирно подведенными глазами. «Вот сейчас прикажу, и тебя высекут!» — сказал Ерыге ее наглый, насмешливый взгляд. Все было почти как на ладье, но если на смуглом теле танцовщицы бусины мерцали, подобно звездам на ночном небе, то на млечно-бледной коже, темных сосках и треугольном лоне Райны они выступали какой-то серой сыпью, тускло белевшей в свете потрескивающих лучин.
— Пляши, Райна, пляши! — яростно шипел Десняк, зажигая все новые и новые пучки лучин и уже без разбора втыкая их во все щели и ковровые прорехи на стенах каморки.
Огоньки вспыхивали, наполняя каморку не столько светом, сколько пряным, удушливым дымом, клубами вившимся вокруг кружащейся в танце Райны и гасившим слабые красные язычки на кончиках лучинок.
— Пляши! Пляши, чертова коза! — хрипло рычал Десняк. — Играйте, дармоеды! Бренчите! Дуйте, лопни ваши щеки!
Райна неистово била в бархатный помост голыми пятками, свирель пронзительно взвизгивала, перехлестывая утробный вой волынки, гусляр рывком оборвал половину струн и с треском забарабанил по доске костяшками пальцев, но гирлянды серых стекляшек по-прежнему мертво колыхались вокруг девичьих чресел, еле просвечивая сквозь дым. Из-под кожаных обручей на впалые щеки музыкантов лились струи пота, по блестящему лицу, мелко дрожащим грудям и втянутому животу Райны сбегали извилистые ручейки краски, дым поедом ел выпученные глаза Ерыги, а обессилевший Десняк сидел перед помостом и, уже не глядя на танцовщицу, растирал между пальцами хрупкие угольки лучинок. Наконец одна лучина, вставленная в медвежью пасть над скамьей музыкантов, уронила уголек на мех волынки, и он лопнул, загасив половину лучин и покрыв все звуки оглушительным треском. Райна присела, зажав ладонями уши, а когда волнение воздуха в каморке утихло, Десняк усталым жестом выпроводил ее вслед за музыкантами и обернулся к Ерыге.