расправив руки, соскакивал вниз, больно ударяясь пятками о выпирающие из травы корни), Филька снял с шеи лоток, скинул с плеч тяжелый от всевозможных сластей кафтан и, повесив это хозяйство на сук, быстро вскарабкался по ветвям на верхушку дуба.
Округа легла перед ним как на ладони: Посад, верфь, пристань, городская стена, дощатые коньки крыш, крытые липовой щепой купола пестрели белыми полотнищами, в посвист ветра вплетали пронзительные переливы погребальных рожков. Груженные сучьями телеги редкой вереницей тянулись к пологому берегу, где уже перекладывали сосновыми жердями зев огромной могилы, куда должны были провалиться жаркие останки похоронного кострища. В косых извилистых щелях между городскими крышами Филька видел шапки, плечи, согнутые спины; по мере приближения к княжьему двору все это сливалось в единые потоки, где даже его зоркие глаза переставали отличать плоский картуз скорняка от круглой войлочной шапочки портного или закопченного кожаного шлема кузнеца.
Перед княжьим двором потоки сбились в плотную толпу, напиравшую на ворота и по одному человеку втекавшую в приотворенную калитку. Соваться туда с лотком было глупо: липовые дощечки вмиг бы хрустнули, сдвинув берестяные перегородки и сбросив в подножную грязь весь Филькин товар. Но даже если бы ему и удалось без ущерба для своего товара пробиться к калитке, привратники не впустили бы его во двор, опасаясь, что пряный дух лотка будет отвлекать народ от печальных, подобающих обстоятельствам мыслей. А оставлять лоток перед воротами было все равно что бросить его под копыта конского табуна, когда он после долгой зимней сухомятки впервые вырывается из городских ворот, чтобы полакомиться свежей весенней травкой на влажных пойменных лугах. А без лотка Филька выглядел обыкновенным городским зевакой и бездельником, который одним своим видом мог внушить смутные подозрения проезжающему опричнику.
При Климоге этого было вполне достаточно, чтобы накинуть на плечи прохожего волосяной аркан и, приторочив к седлу, доставить в княжеские покои, откуда, как известно, было всего два пути: в каменный мешок или на купеческую ладью, где пленника приковывали к веслу, чтобы он сам доставил себя на один из невольничьих рынков в низовьях Чарыни.
Владигор, придя к власти, прекратил эти безобразия, но теперь, когда его трон как бы повис в пустоте, лопнули и невидимые цепи, сковывавшие злую волю княжеских подручных. Кроме того, зоркие глаза Фильки различили среди кожаных и стальных шлемов незнакомые ему доныне рысьи колпаки, которые, как ему показалось, более всего суетились при вратах, разгоняя и оттесняя толпу при приближении знатного боярина с пышной свитой. И лишь в одном месте мог в тот день появиться Филька, не навлекая ничьих подозрений и не рискуя своим переполненным лотком: на речном берегу, где вокруг складывающейся поленницы уже собирался пестрыми кучками городской люд. Добраться туда берегом было делом получаса, но, взглянув на мутное солнечное пятно в слоистой пелене туч, Филька решил, что спешить ему некуда, и потому, спустившись с верхушки дуба, не соскользнул на землю по обрывку веревки, а опять нырнул в дупло вместе со своим лотком, спрыгнул на прикорневую труху и прикорнул на ней, прикрывшись длиннополым кафтаном. Перед тем как задремать, он опять перебрал в уме все последние события и, уверив себя, в том, что князь Владигор жив, а вместо него в дубовой домовине лежит тонко сработанная бездушная кукла, спокойно уснул.
Проснулся Филька от звуков раздраженной человеческой речи: несколько всадников, звеня о стремена бронзовыми дужками шпор, неторопливо подъезжали к дубу со стороны леса.
— Ты, Кытя, хоть заметил, сколько их было? — спрашивал один, шлепая по шее своего коня.
— Сам бы и считал, — мрачно бурчал в ответ другой. — Нет опричь тебя дураков на ножи лезть.
— Эт-та точно, — подхватывал третий. — Особливо у них там один ловкий: как метнет клинок — и готово, оттаскивай!
Всадники остановились под дубом, спешились и, переплетя путами бабки своих коней, расселись на корнях, выпирающих из пожухлой травы вокруг ствола. Филька привстал и, приложив ухо к внутренней стенке дупла, затаил дыхание. Из дальнейшего разговора он понял, что утром на пристани появился какой-то смельчак, который не только освободил схваченного на ладье бродягу, но и ушел с ним от погони на захваченном у казначея жеребце. Правда, успех этого дерзкого бегства опричники объясняли тем, что в лесу разбойника поджидали сообщники, которые и отсекли погоню, завалив ей путь заранее подрубленными соснами, но это объяснение отнюдь не утешало перепуганных вояк, а, напротив, обязывало в кратчайшие сроки уничтожить шайку вместе с ее отчаянным главарем.
— В гнезде их брать надо, — говорил один, шумно хрустя соленым огурцом и передавая другому фляжку с водкой, — место засечь, тропы самострелами да ямами загодя перенять, Заморочный Лес обойти и всей силой из глуши навалиться: ни один не уйдет — кто на на месте не ляжет, тот под стрелу или в яму угодит!
— Не хвались прежде времени, — возражал голос Кыти, имевшего, по-видимому, большой опыт в такого рода делах.
— А чё ты, Кытя, за них стоишь? — раздавался захмелевший голос третьего. — Ты, часом, не из ихних будешь?
— Прикуси язык, Зуда! — зло обрывал Кытя. — Я ж не посмотрю, что ты зенки залил, — вырву и матушке твоей на могилку снесу, пусть посмотрят, какой на ней бурьян вырос — гадюка не проползет!
— Ты матушку мою не трожь! — ревел Зуда, царапая непослушными ногтями застежку кинжальных ножен.
— Но-но, куда ручонки запускаешь! Завел манеру: чуть что, сразу за ножик!! — строго восклицал Кытя. — Повадился кувшин по воду ходить!..
Но это предостережение уже не смогло охладить ярость захмелевшего Зуды: за стенкой дупла послышался шум короткой драки; Филькино ухо вздрогнуло и загудело от удара тела о дубовый ствол. Внезапно все стихло, а затем до его слуха донесся голос Кыти:
— Ох и дурак же ты, Зуда! Как жил дураком, так от своей дурости и помер! Скажи, Кукарь?
— Это ты считаешь, что от дурости, — отозвался тот, — а кто увидит, что у него из-под сердца нож торчит, по-своему рассудит. Дурость-то из покойника вместе с душой выходит и, стало быть, на мертвом челе не просвечивает, а нож — вот он!
— А этот нож ты вблизи видел? — прошептал Кытя так тихо, что Филька едва разобрал его слова. — Глянь, какой знак у него на рукоятке вырезан!
За стенкой дупла на миг стало тихо, затем Филька услыхал свистящий шепот Кукаря:
— Князя Владигора знак! Откуда он у тебя взялся?
— Из тела Биндюги выдернул, царство ему небесное! — прошептал Кытя. — Чтоб ему там ни дна ни покрышки! Полез поперек батьки, вот и получил по усердию! Надо бы вечерком съездить забрать его с засеки, а то вороны глаза повыклевывают…
— Так, выходит, тот главарь… — присвистнул Кукарь.
— Знать не знаю, ведать не ведаю! — буркнул Кытя. — Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и… Ой! Ты чё, Кукарь, сдурел?! За Зудой захотел?
Вместе с этим восклицанием до слуха Фильки донеслась частая череда глухих ударов и одышливый голос Кукаря.
— А теперь ты меня лупи, — приказал он Кыте, — да так, чтоб крови побольше брызнуло, но не до смерти, — не мне тебя учить!
— Понял, — угрюмо вздохнул Кытя. — Ну, держись, Кукарь!
Вслед за этим Филька услышал несколько хлестких смачных ударов, потом опять раздался голос Кыти:
— Может, подвесим Зуду? Тут и веревка есть, вон, на суку.
— Это можно, это дело хорошее, — степенно согласился Кукарь. — Мы, дескать, из ихних лап вырвались, так они по злобе эдакое непотребство и учинили.
До слуха Фильки опять донеслась возня, кряхтенье, вздохи и шорох пыльной травы под тяжестью мертвого тела. Потом опричники подогнали коней, вскочили в седла и, завязав петлю на конце веревки, просунули в нее голову несчастного Зуды. Кытя хотел было выдернуть нож из его тела, но хитрый Кукарь отсоветовал ему делать это, сказав, что, когда тело обнаружится, метка на рукоятке как раз и будет самым существенным доказательством того, что их товарища прикончили разбойники. Кытя, бывший, по-видимому, любителем хороших клинков, начал было возражать, особенно упирая на княжеский знак на рукоятке, но Кукарь и тут урезонил его, говоря, что чем больше путаницы возникнет в мозгах тех, кто обнаружит подвешенного Зуду, тем ему, Кыте, будет лучше.
— Ого, скажут, какие ловкачи: клинок покойного князя Владигора где-то раздобыли! А где, интересно знать? Как об этом задумаются, так про Зуду никто и не вспомнит!
— Хитер ты, Кукарь, ох хитер! — восклицал Кытя, для порядку одергивая кафтан на висящем покойнике.
— Вот только с конем его что делать, не знаю, — сказал Кукарь. — Надо бы распутать да подальше отогнать. Ежели увидят его поблизости, могут подумать, что здесь дело нечисто…
— В Чарынь его! Камень на шею, да в омут! — воскликнул Кытя. — Раки от него за зиму одни кости да подковы оставят!
Пока они разговаривали, Филька тихонько поднялся по стволу и выглянул в дупло. Зуда мешком висел в петле, склонив к плечу взлохмаченную голову, а Кытя и Кукарь уже подступали к его спутанному коню, видно почуявшему опасность и норовившему повернуться к преследователям задом. Но когда Кытя и Кукарь разделились и стали обходить коня с двух сторон, умное животное поняло свою обреченность и покорно застыло на месте, низко опустив тяжелую голову. Допустить подлое убийство ни в чем не повинного животного Филька не мог, и в тот момент, когда Кукарь снял с седла аркан и уже готов был захлестнуть петлей пустое седло на конской спине, он по пояс высунулся из дупла и, вложив в рот два пальца, издал такой пронзительный, леденящий душу свист, что кони под Кукарем и Кытей сперва согласно осели на задние ноги, а потом взвились на дыбы и, разрывая в кровь непослушные губы, понесли своих всадников в сторону обрыва. Дело едва не обернулось для всадников худо, но над самой рекой им удалось-таки укротить своих взбесившихся одров и крупной рысью пустить их по кромке утеса. Напоследок Кытя еще раз оглянулся на дуб, но Кукарь, ехавший следом, так ожег плетью круп его мерина, что тот чуть не выбросил всадника из седла.