— А может, его прямо здесь?.. — хмыкнул Кодрат, поднимая меч.
— Нет, он мне нужен живым.
Кодрат замешкался — то ли не хотелось ему рисковать, то ли засомневался в искренности слов Филиппа, и Гавр, воспользовавшись заминкой, сделал неожиданный выпад, и полоснул его клинком по открытой шее. Кровь ударил из перерезанных вен, и Кодрат повалился на пол.
— Ах ты, мразь! — Филипп ударил Гавра кинжалом, тот пошатнулся, но не упал.
Тут опомнился от замешательства и Гордиан, — он заколол одного из гвардейцев и ранил в руку второго. Теснота палатки давала ему преимущество — преторианцы не могли нападать одновременно, и он, умело выбирая позицию, ловко защищался.
— Не волнуйся, Гавр! — крикнул он верному центуриону. — Мы их одолеем! Неважно, что их много — они как крысы. А мы с тобой как две ласки. Крысы умеют кусаться. Но они действуют толпой, а ласка охотится в одиночку!
Он с легкостью отбивал удары, но, вынужденный постоянно защищаться разом от двух или трех клинков, не успевал разить. Трое раненых и один убитый — не так уж много, если нападавших больше десятка. Гордиан понимал, что время не на его стороне — вскоре рука его нальется тяжестью и рано или поздно пропустит удар вражеского клинка. И тогда…
— Бедняга Мизифей, — проговорил он, — сказанное слово приходилось на каждый отбитый удар и следующий за ним выпад, если его удавалось чудом сделать, — был-так-умен. Но-был-в-уме-его-один-изъян-он-не-различал-предателей… Ты-отравил-его-Филипп…
Он попытался отыскать глазами своего врага, и эта оплошность дорого ему стоила — меч преторианца мгновенно вспорол ему бедро. Гордиан отскочил назад, отбил удар второго нападающего и в ярости всадил меч между железными полосками его доспеха.
— Хорошо, — проговорил он, уворачиваясь от нового удара, — что на мне красная туника — жаль было бы пачкать пурпур такой дрянной кровью…
В это мгновение три меча почти одновременно пронзили тело верного Гавра.
— Не волнуйся, Гавр, — пробормотал Гордиан, — Харон повезет нас с тобой в одной лодке. Эй, Филипп, не забудь положить мне под язык монетку, а не то моя тень не успокоится, и я буду являться к тебе каждую ночь… — Он шагнул вперед и покачнулся. Раненая нога начинала неметь, и он почти ее не чувствовал.
— Я добью его, — предложил один из преторианцев.
— Нет, он мне нужен живым… Непременно живым, — повторил Филипп. — Не хочу, чтобы сенат называл меня узурпатором. Напротив, мы даже можем обожествить его. Гордиан, хочешь быть третьим божком вместе с твоим дедом и отцом? А? Это я тебе обеспечу…
Еще несколько мгновений Гордиану удавалось отражать натиск бунтовщиков, но потом один из ударов пришелся по правому плечу. И, хотя он не пробил доспеха, но недавняя рана дала о себе знать — пальцы тут же онемели, и Гордиан выпустил рукоять меча. Обезоруженного императора повали на пол и связали.
— Зачем тебе императорский пурпур, Филипп? Хочешь вдоволь насытиться властью? Это никому еще не удавалось.
Филипп изо всей силы ударил Гордиана по губам.
— Таким, как ты, нечего делать в Палатинском дворце, — усмехнулся Филипп, и в желтых глазах его вспыхнули и погасли огоньки, — им самое место в вонючем подвале.
Двое преторианцев завязали императору рот, чтобы он не мог никого кликнуть на помощь, и вывели из палатки. Стоящие у ворот преторианцы сделали вид, что не видят, кого их товарищи выводят за стены лагеря.
Лагерь для солдата — почти что храм. Убийства лучше совершать за оградой.
Через час Филипп сидел в императорской палатке, облеченный в пурпурную тунику, и диктовал писцу послание к сенату:
— «Отцы-сенаторы, неблагоприятное положение в войсках, и в особенности голод, принудили меня принять на себя всю полноту власти. Несчастный Гордиан, и прежде не способный к управлению, теперь, после своего ранения и смерти префекта претория Мизифея, вовсе потерял голову. Сознавая свое бессилие, он стал умолять солдат оставить ему хоть крупицу власти, хотя никто пока не собирался отнимать у него титул и почести, памятуя о заслугах его отца и деда, божественных Гордианов, и речь шла всего лишь о командовании войсками. Но, к сожалению, он повел себя так неумно, вызвал безмерную ярость солдат и был тут же низложен. Я был вынужден принять титул Августа. Пользуясь безмерной любовью, которую наши славные воины испытывают ко мне. Я уговаривал их дать Гордиану под командование когорту, что соответствует его возрасту и военному опыту. Но разгневанные солдаты отказали ему даже и в этом. Дабы оградить низложенного императора от гнева голодающей армии, я велел вывести его из лагеря и поместить в Церце- зиумской крепости. Я позаботился о том, чтобы Гордиан ни в чем не терпел лишения, и решил как можно скорее отправить его в Рим, дабы вы, отцы-сенаторы своей властью разрешили возникшее недоразумение. Но, к сожалению, я не успел этого сделать. От тоски несчастный Гордиан заболел и вскоре скончался…»
Писец поднял голову и посмотрел на Филиппа, но ничего у него не спросил.
— «…и вскоре скончался… — повторил Араб и поправился: — наутро скончался…» Да, конечно же, наутро… — проговорил он в задумчивости и вновь продолжал диктовать: — «Я, горюя об утрате, обращаюсь к отцам-сенаторам с просьбой обожествить Марка Антония Гордиана»… Кстати, пока наш незадачливый вояка еще жив, надо отнести ему кувшин вина, а то он, верно, изнывает от жажды. — Филипп сделал знак темнокожему рабу, сидевшему в углу палатки.
Смуглое тело по-змеиному изогнулось, тонкая рука ухватила ручку глиняного кувшина. Колыхнулся полог, и раб исчез, посланный исполнить волю хозяина…
К полудню в лагерь привезли вино, бобы и хлеб. Теперь возле каждой палатки поднимался дымок — изголодавшиеся солдаты срочно готовили обед. В ярком солнечном свете пламя было невидимым. Воздух, и без того раскаленный солнцем, дрожал от жара многочисленных костров. Солдаты, не в силах дождаться, когда сварятся бобы, хлебали варево полусырым. Вечер сулил поголовный понос и лечение неразбавленным вином. Филипп, проходя между палаток, говорил с притворным сочувствием:
— Эх, солдаты, сколько вам пришлось натерпеться из-за этого мальчишки! Ну ничего, сейчас у вас есть возможность передохнуть…
— Будь здрав, Филипп! — крикнул какой-то ветеран.
Филипп одобрительно качнул головой, ничем не выказав своего раздражения, лишь бросил на ветерана выразительный взгляд.
— Будь здрав, Филипп Август! — рявкнул тот.
Несколько голосов подхватили.
— Будь здрав, Гордиан Август! — неожиданно крикнул солдат с обмотанными грязными бинтами головой.
— А ведь он сдержал свое слово… — сказал другой, да так громко, что, казалось, его голос разнесся по всему лагерю. — Гордиан обещал, что хлеб будет через три дня после того, как придем в Церцезиум… Вот как раз сегодня третий день!
— Верно! Верно! — нестройно подхватили другие. — Да какое вино велел привести! Не какая-нибудь кислятина! А платим за него ровно столько же, сколько платили за ту дрянь, которой потчевали нас прежде…
— Будь здрав, Гордиан Август! — пронеслось меж палаток, теперь уже уверенно, многоголосо.
Верхняя губа Филиппа задергалась — первый признак того, что Араб злится. Редкие черные волосы на макушке заблестели от выступившего пота. Но напомнить о том, что утром его провозгласили Августом, не посмел…
— Гордиан очень болен, — печально качнул головой Филипп, и в его голосе прозвучала почти неподдельная грусть. — Лекари делают все возможное, и я лично принесу жертвы Эскулапу, дабы наш дорогой Гордиан выздоровел.
— Недоумок! — крикнул кто-то из приверженцев Филиппа. — Мы не жрали из-за него столько дней!..
— Гавр говаривал: солдату не привыкать шагать на голодный желудок… — продолжал гнуть свое вояка в бинтах. — Главное, что сегодня сытно.
— А где Гавр? — подхватило сразу несколько голосов. — Что думает Гавр?..
Несколько самых больших крикунов отправились искать мудреца Гавра, как иногда именовали солдаты старого галла, честности которого и здравому смыслу доверяли многие. Араб поспешно ушел в императорскую палатку. А что, если Гордиан не выпил принесенное вино? Что, если он еще жив и здоров? Филипп уже пожалел о своем желании придать смерти Гордиана видимость естественной гибели от болезни.
Едва откинув полог палатки, Филипп увидел Зевулуса. Тот бесцеремонно уселся на раскладной стул с пурпурной подушкой, на котором полагалось сидеть только императору.
— Что-то не так? — осведомился он невинным тоном.
Араб спешно нащупал на груди янтарный кружок.
«Ты меня просто так не возьмешь, — подумал он, усмехаясь про себя. — Я свое получил. А вот ты ничего не получишь…»
— Как тебе нравится императорский пурпур? — спросил Зевулус. — Правда ли, что в нем прохладнее в жару и теплее зимой? Или еще не почувствовал волшебную силу этой тряпки?
— Я не хочу, чтобы тебя здесь видели преторианцы, — сказал Филипп сухо.
— Меня никто не увидит, кроме тебя. И как только ты отдашь мне ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ, я тут же уйду.
— О чем ты? — Филипп изобразил искреннее удивление.
— О камешке, который должен быть где-то в вещах Гордиана. Но его почему-то нет… Как странно… Где же он?
— Ты говоришь о печати императора?
— Я говорю о прозрачном камне… — Зевулус замолчал и, поднявшись, подошел вплотную к Филиппу. — Разве ты не получил мой приказ завладеть камнем?
— Приказ-то был, а вот камня не было, — раздвинув губы в улыбке, так, что верхние желтые зубы вылезли вперед, отвечал Филипп.
— Камня не было? — недоверчиво переспросил Зевулус.
Филипп почувствовал, что маг буквально ощупывает его взглядом, надеясь отыскать припрятанный волшебный камень. Но янтарный амулет тут же отрубал протянутые к хозяину магические щупальца. И как ни старался Зевулус, камня он обнаружить не сумел.
— Значит, камень в Риме… — пробормотал он.
— Ну разумеется, — вновь улыбнулся Филипп. — Как только я построю тебе храм, ты тут же можешь прибыть на поиски…