ладко улыбаться и любит развешивать повсюду семейные изображения своего муженька-ублюдка, сыночка и своего собственного кроткого личика? — Оталиция заняла место Юлии, и та всей душой ее ненавидела, наверное, даже больше, чем самого Филиппа. — Но им не долго осталось — они скоро умрут… все трое… правда, ни ты, ни я уже этого не увидим… Когда ты завладеешь камнем, откроются временные врата и ты вернешься в свой мир.
Одна из рабынь подала госпоже шкатулку, Юлия раскрыла ее. На дне лежал свиток. Владигор не мог ошибиться — это был бесконечный свиток из библиотеки Гордианов.
— Это ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ Рима, — сказала Юлия.
— Но это же свиток!
— А кто сказал, что в нашем мире ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ это камень?
— Мизифей говорил…
— Он много не знал.
Владигор взял свиток и спрятал его под тунику.
— Я знаю, о чем ты думаешь… — прошептала Юлия. — Почему мы не боремся, а умираем… если смерть ужаснее борьбы… Это так… но смерть легче… борьба требует слишком много сил. Прежде римлянин перерезал себе глотку в знак мужества и неколебимости. Форма осталась прежней, изменилась суть… Теперь сенатор вскрывает себе вены, лежа в теплой ванне, но не потому, что он мужествен, а лишь из лени… Чтобы не тратить сил на борьбу… Все так просто, Архмонт… слишком просто, чтобы найти ответ сразу. Я не сказала тебе одну вещь — я сама попросила Плутона ниспослать мне болезнь… болезнь и смерть, пусть даже мучительную. И, как видишь, просьба моя была услышана. Шесть черных козлят, принесенных в жертву на ночном алтаре, пришлись по вкусу властителю подземного царства. Он послал мне ужасную смерть. И вот еще что… Я хотела спросить тебя… и боялась… но все же скажи… Как… он… умер?..
— Его отравили.
— Он очень страдал?
Владигор кивнул в ответ и добавил:
— Он мужественно переносил боль. Я постарался облегчить его последние мгновения… но уже не мог его спасти. Когда я увидел его, он был уже почти что мертвец…
Он не сказал ей главного: им никогда уже не встретиться — даже в Аиде. Душа Гордиана затеряна во времени, и сам Хранитель не ведает где.
— Прежде я думала, что можно все исправить, — откроются врата времени, ты вернешься назад и убьешь Филиппа. Мой отец и Марк останутся жить. И Рим будет спасен. Но потом я поняла — это невозможно. Ведь тогда это будет уже какой-то совсем иной, неведомый мне мир. Другой Рим, другой Марк и другой Мизифей. И я — другая. И я не знаю, хочу ли я этого.
Владигор вздрогнул. Когда чары Зевулуса исчезли, его первая мысль была тоже — об этом…
— Араб назначил через несколько дней начало Столетних игр, — продолжала Юлия. — Скоро ты уйдешь из Рима. Теперь ты сражаешься только за себя. Не жалей обреченных…
— Что ты знаешь о Зевулусе?
— Почти ничего… Араб построил ему храм, и у него есть кучка фанатичных поклонников, которые опьяняют себя настоем пряных трав и устраивают ночные мистерии, пьют человеческую кровь и бичуют друг друга плетьми, а затем совокупляются друг с другом…
— Благодарю тебя, домна Юлия. Думаю, не так просто было устроить эту встречу…
Она улыбнулась — и от этой улыбки его невольно охватила дрожь.
— Я могла бы сделать так много, если бы Марк остался жив! Позволь оказать тебе еще одну услугу. — Она сделала еле заметный жест в сторону двух своих служанок. — Любая из этих красоток будет рада доставить тебе удовольствие. Они влюблены в тебя и бывают на всех играх, когда ты сражаешься.
— Ты предлагаешь мне рабынь для услады?
— Они не рабыни. И каждая мечтает о гладиаторе по прозвищу Безумец. Разве ты не читал надписи на стенах?..
Владигор посмотрел на служанок Юлии. Им было чуть больше двадцати, и они в самом деле были необыкновенно хороши. Он мог отказаться, а мог сказать «да»…
В саду в нише стояла статуя Пана. Из мраморного рога струя воды, стекая по мраморным ступеням, собиралась в бассейне. Среди розовых кустов светились теплотой нагого тела мраморные статуи нимф и сатиров. Пухленькая Психея обнимала златокудрого Купидона.
Владигор подставил ладонь под падающую струю и постарался сосредоточиться, ища мысленного контакта с Филимоном. «Где же ты, человек-птица? Почему тебя нет рядом теперь, когда мне так нужна твоя помощь? Через несколько дней откроются врата. Это единственный шанс уйти из кошмарного, агонизирующего мира. Но я не могу уйти один, без тебя… Неужели ты погиб, неприкаянный, или Зевулус оплел своими сетями и тебя и нам никогда уже не встретиться?» И тут он услышал шум крыльев.
— Клянусь всеми богами Синегорья и Рима, я уже отчаялся дождаться того времени, когда ты наконец заговоришь по-человечески! — воскликнул Филимон.
— Расскажи, что творится в Риме, я так много времени провел в клетке, куда меня посадил Зевулус…
— Тс-с… — Филимон поспешно поднес палец к губам. — У меня такое чувство, что этот мошенник слышит на любом расстоянии, когда произносится вслух его имя, и тут же является на зов! Я бы принес в жертву черного быка, если бы Плутон забрал его в свое царство и никогда не выпускал назад.
— Я спрашиваю: что в Риме?
— Готовятся к Столетним играм. У каждого храма по два жреца в тогах с пурпурными полосами раздают гражданам благовония для очистительных курений. Весь Рим провонял благовониями. Порой мне кажется, что их кладут даже в похлебку и в жаркое. На Марсовом поле сооружаются алтари для ночных жертвоприношений. Сенат принял решение поставить две колонны — одну мраморную, а другую бронзовую, чтобы увековечить решения Филипп Араба по поводу игр. Всего в играх задействованы десять тысяч гладиаторов, и на третий день назначено грандиозное сражение, в котором примут участие одновременно никак не меньше тысячи человек. Представляешь, какая будет бойня! Послушай, давай-ка сбежим, и дело с концом…
— А камень? Как я достану у Араба украденный камень?
— Ну, когда окажемся на свободе, тогда и придумаем… В праздничной суматохе нам ничего не стоит укрыться!
— Филипп отдаст мне камень на арене Колизея…
— Надо же, какое благородство! — хмыкнул Филимон. — Что-то не верится…
— Я должен убедить его сделать это.
Филимон недоверчиво покачал головой:
— Я бы опасался этого типа куда больше, чем Максимина. Он обхитрил Мизифея и Гордиана, а может быть, и самого Зевулуса… Даже Минерва не догадывалась о его кознях.
— Об меня он сломает зубы… — тихо проговорил Владигор.
— Вставай, придурок! — Надсмотрщик, привыкший к тому, что могучий гладиатор безответно сносит все оскорбления, пнул его ногой под ребра, да так, что Владигор слетел со своего ложа на пол.
Первым желанием Владигора было посчитаться с подонком и выбить ему пару зубов — вдобавок к тем, что уже выбиты, — за черную зияющую во рту дыру надсмотрщика так и звали — Щербатый, — но, вспомнив о том, что благоразумнее пока продолжать играть ту нелепую роль, которую навязал ему Зевулус, он покорно поднялся.
— Вообрази, куда ты сейчас пойдешь, — хмыкнул Щербатый, толкая Владигора в спину. — Не догадаешься своими куриными мозгами… ни за что не догадаешься. Тебя велено доставить в императорский дворец на Палатин. Надо полагать, Августу охота с тобой попировать… — Щербатый заржал. — Держи чистую тунику, и смотри не мычи, пока тебя не спросят, а то император не любит, когда ему отвечают невпопад.
Луций с удивлением взглянул на Владигора — они делили крошечную комнатушку, служившую им спальней, на двоих.
— Эй, Щербатый, а меня разве не приглашали? — спросил гладиатор-патриций. — Я выиграл немало боев, и мое имя гораздо известнее…
— Заткнись, Острый меч. — Эта кличка прилипла к Луцию за время его повторного пребывания среди гладиаторов, — А то я устрою так, что завтрашний бой станет для тебя последним.
— Да разве я против, чтобы мне вручили деревянный меч? — пожал плечами Луций, сделав вид, что не понял угрозы Щербатого. — По-моему, я давно заслужил свободу…
— Смейся, — буркнул Щербатый, — смейся, но после Столетних игр смеяться будет только один… И им будет этот урод, — и он ударил Владигора ладонью промеж лопаток. — Ему все равно — кого убивать, а кого миловать. Зверь, ползи сюда. — Он хлопнул себя по колену. — Я тебя покормлю, — и поставил на пол миску с ячневой кашей.
Владигор смутно помнил, что Щербатый не раз уже так издевался над ним, заставляя хлебать, вылизывать кашу языком, как дворовую собаку. Остальных гладиаторов тоже забавляла эта кормежка — безумный Архмонт, гроза противников на арене, здесь, в казарме, был абсолютно беззащитен. Бывало, Владигору ох как хотелось размазать кашу по нагло ухмыляющейся роже надсмотрщика. Что же мешает это сделать теперь?
Синегорец, сделав вид, что хочет опуститься на колени, схватил чашку и изо всей силы ударил ею по лицу Щербатому. Удар был так силен, что тот опрокинулся на спину, а миска раскололась на множество черепков, впившихся в лицо надсмотрщику.
В этот момент появился ланиста.
— Что ты там делаешь, Щербатый?! — рявкнул он в ярости. — Безумца велено немедленно доставить во дворец…
— Он напал на меня, — стирая с лица кашу вместе с кровью, пробормотал Щербатый.
Владигор стоял неподвижно, с каменным лицом, как будто происходящее его совершенно не касалось. На самом деле он был напряжен, как струна, готовый ринуться в драку или… Ланиста бросил на него короткий взгляд.
— Ну и правильно сделал… Сколько раз я говорил тебе, Щербатый, — не издевайся над ним, он же безумный… а безумцы способны на все…
— Да я… — Щербатый с силой сжал в руке плетку.
— Только тронь его, и я выбью тебе последние зубы, — пригрозил ланиста. — Этот парень на вес золота. В прямом смысле слова…
Щербатый окинул Владигора полным ненависти взглядом. Он не сомневался, что ему еще представится случай поквитаться с Безумцем.
Филипп пировал в триклинии. В гостях у него было восемь сенаторов — из тех, что готовы любому кричать здравицы и заискивающе заглядывать в глаза. Никого из них Владигор не видел прежде. Филипп возлежал на ложе в пурпурной тунике триумфатора с вышитыми золотом пальмовыми листьями, будто он не пировал, а вступал в должность консула. Он был уже изрядно пьян, но виночерпий продолжал подливать ему в бокал неразбавленное вино. При виде Владигора Араб хитро подмигнул своим гостям: