Ты думаешь, что мною движет расчет. Ты не прав, милый Волюшка, — мне спокойно с Сергеем, я действительно так думаю.
И еще — Дербетевы тут обречены (никаких обобщений, говорю только о нашей семье), не надо ни кладов, ни сказок, ни вымышленной воображеньем страны, жесткая правда проста — я не способна родить. Здесь не способна.
Что бы ни говорили врачи: циники, романтики, реальные специалисты, — если у меня есть шанс, а он, кажется, есть, он возможен только на Западе. Здешней медициной сыта по горло — особенно после папиной болезни. Нет желания, нет и денег. Те, что достались в наследство, упали на голову, принимать не хочу, не могу, не имею права, считай дурой — не возьму ничего старого, хотя бы и причитающегося по крови.
У меня всегда было много претензий к этой крови — теперь нет, не знаю, даже горда ею — она теперь просто есть, она моя. Наконец-то спокойное понимание греет душу — мы бедны, но горды, как любил цитировать папа. Мама, та просто жила: любила и тянула лямку. Его же цитаты, Господи, — сплошная игра в бирюльки, бесконечный пасьянс: сойдется — не сойдется.
Сошлось. Срослось. Здесь, сегодня, в Бобрах. Боря со своей хозяюшкой мил, глуп, чужд, настырен, родной, что перебирать слова. Загадывать не стану, но молюсь, надеюсь, верю, на то моя, наконец, воля. Сползать в пропасть со страной или выползать из нее — стыдно, противно, душит бессильная злоба, а я же не злая, не злая.
Волюшка, дорогой, приглядывай, пожалуйста, за Бобрами — один ключ у Бориса, другой у Витьки (мамин и папин), свой увезу как сувенир. Три ключа к одному дому — папины штучки, узнаешь? А где-то ведь болтается, верно, и Ольгин экземпляр… Ключи от фамильного замка. Игра… О квартире больно теперь думать — решится.
Всегда слышала: понять — значит простить. Пойми.
Загляни в томик Пушкина на полке под платяным шкафчиком, все, что найдешь, — твое или ничье: остатки, дербетевский клад.
Папино имя я вписала на мамин памятник — так он хотел. Подумать только…
VALE, ET ME AMA![1]
Твоя Татьяна
Ресторан сдали под Новый год, бригада отправлялась в Москву. Чигринцев позвонил Аристову: Княжнин с Татьяной две недели как улетели в Америку на Рождество. Сам Витька собирался отбыть в первых числах января, уже имел визу и билет.
— Таня очень просила тебя съездить в Бобры, по возможности немедленно, — несколько раз повторил Аристов, — письмо под салфеткой на холодильнике.
Меж страничками пушкинского однотомника лежали: дарственная на Бобры, заверенная по форме у нотариуса, документы на владение землей и тридцать семь стодолларовых бумажек — княжнинские деньги — остаток, дербетевский клад.
Еще и еще раз перечитал письмо, подбросил в печку дров — не закрывая дверцы, глядел, как огонь медленно поедает промерзшие ольховые дрова. Сказка состоялась, сказка имела продолжение — документ, зажатый в руке, выдерживал любые прочтения. Скомкав, бросил письмо на стол, вышел на крыльцо. Падал снег. Чистота полей подчеркивала безмолвное напряжение леса. В низине, за тускло блестящей, незамерзшей середкой реки, сосновые боры, казалось, растянулись до самого края света.
Зима в Бобрах стояла пока мягкая, невероятно снежная. Ванькина «школьная» дорожка в Щебетово, накатанная санями, натоптанная валенками, утром походила на начинающий проступать фотоснимок — серая, чуть просевшая тень на свежей белизне, только на редких подъемах поземка вылизала блестящие, утрамбованные плеши. Дорожка в Щебетово, тропка к Бориной мамане — самогонная змейка по краю поля: сын и отец регулярно отлучались из дома.
Гришка с Чекистом отбыли с месяц назад. Где-то в это же время промелькнула Татьяна. «Три дня побегала по полям, заскучала и ускакала назад, видно, вспомнила покойного батьку, они тут любили гулять вдвоем», — прокомментировала ее неожиданный налет Валентина. Все Борино семейство было несказанно радо приезду Чигринцева — праздник с гостем становился похож на настоящий Новый год.
С утра тридцать первого Валентина занялась тестом, салатами, холодцом, мужикам вышел наряд на рубку дров и топку бани. Чтоб как-то занять себя, сговорились коптить сало и большой кусок просоленной свинины. Боря был трезв и деловит, Ванюшка, понятно, мешался под ногами, Валентина причитала — суматоха подготовки, главная составляющая праздника, объединила всех. Да еще так ярко светило солнце, морозец выстудил воздух, прочистил легкие — наст нестерпимо искрил, дышалось легко и свободно. Дрова рубили долго — впрок, исправляли Борину осеннюю недоделку. С полдня, затопив баню, сели на лавочку покурить.
Тут-то Борис и поведал сногсшибательную новость — он продал землю. Вскоре после чигринцевского отъезда надуло ветром московских охотников, богатых и серьезных.
— На двух джипах приехали — в самые Бобры прорвались, что твой трактор!
Место им понравилось. Вмиг и решили — Боря отводит им землю, зимой заготавливает лес, весной со щебетовскими мужиками ставит избу-пятистенок, баню и за мизерную плату назначается совместно егерем-сторожем.
— Все документы уже оформлены — у них это быстро, специальный человек приезжал, все по закону, — уважительно произнес Боря.
Деньги выдали в рублях, хотя предлагали доллары, он отказался.
— На кой мне? Солить? Я их только по телевизору и видал.
Переубедить его было невозможно, в конце концов он даже вспылил, нервно повысил голос:
— Что ты как моя баба — на наш век хватит, всю жизнь их за ничто держал! Куплю Ваньке мотоцикл, будет в школу ездить, и всего делов!
Словом, был в полной уверенности, что отхватил куш. Так оно и было — появилась зримая забота: москвичи посулили протянуть настоящую дорогу и телефон.
— Гришкиной ловле теперь конец, — констатировал Воля.
— Душегуб-то, как же, всех бобров из речки перетягал — теперь, раз я егерь, его песенка спета. — Он откинулся на спинку скамейки, мечтательно сощурил глазки — ну точно сытый кот на печи, — на лице расплылась самодовольная улыбка. — Документ мне выправят! Впрочем, попросят по-соседски, я глаза закрою, не изверг же, но с бобрами — крышка, они в книгу занесены, — важно добавил Борис и кивнул сыну: — Что, Ваня, поохотимся?
— Ты наохотишься, — в голосе парня звучала материнская интонация, — сперва трактор собери, на чем лес возить станешь?
— Деловой, — лениво заметил Боря. — Не боись, пригонят новый, тут теперь такая жизнь закрутится. — Он сладко потянулся.
— Рот, рот открой, когда с неба галушки забесплатно начнут падать, пропустишь! — не удержался Воля.
Борис миролюбиво процитировал в ответ телерекламу:
— Чтоб усе так жили!
Возразить ему было сложно. К вечеру залезли в баню.
Воля, поддавая пару, покрикивал на мужичков:
— Кончилось ваше мытье, привыкайте к жару, москвичи париться любят!
— Мы ко всему привычные, — отозвался Борис, но не стерпел и, пригнувшись, убежал в предбанник.
Но вот включили телевизор, расставили на столе тарелки — Валентина наготовила на целый полк. Чигринцев привез копченой колбасы, хорошей водки, специально для хозяйки вишневый ликер и две бутыли «пепси» для Ваньки.
Выпили, накинулись на еду и, ублаженные, чистые после бани, слушали Борины мечтанья — Валентина так вся и светилась и, осаживая завравшегося, но обыкновению, мужа, на деле жадно ловила красивые слова — новая, еще не начавшаяся жизнь сулила новые надежды. Расчувствовавшись, желая объять своим счастьем и Ванюшку, она ласково положила свою большую и теплую руку на его плечо, запела «детскую» песенку, единственную, верно, что помнила:
Прилетит к нам волшебник
В голубом вертолете
И бесплатно покажет кино,
С днем рожденья поздравит
И, наверно, оставит
Нам в подарок пятьсот эскимо!
Не утерпел и Борис, схватил старый аккордеон, заиграл, путаясь, сбиваясь, но от того только больше расходясь: пьяненький, розовощекий, он весь отдавался празднику, гостю, семейному миру.
С первым ударом часов открыли настоящее шампанское, Волин подарок, налили даже Ванюшке, и тот, не утерпев, не чокнувшись еще, завопил: «Ура! С Новым годом!»
Высыпали на крыльцо, где Чигринцев заранее расставил китайские фейерверки. Ванька защелкал зажигалкой — шипя, разбрасывая огненные брызги, полетели в небо шутихи, закружилось, осыпая снег фиолетовыми искрами, огненное колесо. Боря вытащил ружье, пальнул в небо сигнальным патроном. Яркая красная точка ушла ввысь, вспыхнула, медленно качаясь, поплыла к земле, запустив в ближайшую округу фантастические тени.
— Глядите, глядите! — закричал Ванька. За лесом, в Щебетове, ответили: три, четыре красных огонька вспыхнули в далеком небе и погасли. Упала темнота, только над коровником светила слабая ночная лампочка да падал мелкий снег.
Возбужденные, вернулись к столу, но больше глядели новогодний «Огонек» по телевизору, чем ели. Боря незаметно набрал дозу и скоро засопел прямо на диванчике. Лицо его помягчело, глубокие морщины разгладились. Воля посмотрел на него, поправил свесившуюся с подушки голову.
— Добрая же душа по природе, — сказал с откровенной теплотой.
— Всякая душа по природе добра, — вздохнула Валентина, накрывая мужа теплым одеялом. — Всегда б такой был. — Она мечтательно поглядела Чигринцеву прямо в глаза, до слез благодарная за его слова.
В этом простом, бесхитростном доме Воле было хорошо — праздник удался на славу.
Утром Чигринцев не стал дожидаться назойливого Бориного визита с обязательной опохмелкой. Спешно проглотил вчерашние Валентинины пироги, запил чаем, затропил по чистому полю лыжню — подмороженный ночью наст держал хорошо.
Снегопад поутих. Солнце накрывали редкие тучки, ветер студил лицо. Воля легко вышел на старую пылаихинскую дорогу. В лесу ветер стих, только покачивал верхушки высоких елей. Бугристый снег был присыпан местами сухой скорлупой шишек, поломанными веточками, мертвой, облетевшей хвоей, на нем отчетливо читались ночные следы.