В середине августа в Серпухов и в Коломну пришла ужасная весть: русская рать наголову разбита ордой Араб-Шаха на реке Пьяне. В сече пали многие русские воеводы, погиб и князь Иван Дмитриевич, родной брат великой княгини Евдокии.
Следом за этим известием пришло другое, не менее горестное. С Пьяны-реки Араб-Шах устремился к Нижнему Новгороду, застав врасплох Дмитрия Константиновича. Татары взяли город без боя, предав его огню. Одних только церквей сгорело больше тридцати. Большинство нижегородцев успели сесть на суда и уйти кто в Городец, кто на другой берег Волги. Дмитрий Константинович с горсткой слуг и дружинников ускакал в Суздаль. Татары стояли в Нижнем Новгороде два дня, после чего рассыпались по окрестностям, разоряя села и монастыри.
Московский князь спешно двинул к Оке все свои полки, опасаясь, что распаленный такими успехами Араб-Шах ринется и на его земли. Однако этого не произошло, отягощенные добычей татары ушли к низовьям Волги.
Встретившись в Серпухове с Владимиром, Дмитрий мрачно заметил ему:
— Видишь, что творится, брат. Хоть и расколота Орда между Арапшей и Мамаем, но и сей ослабленный зверь еще вельми силен. Чувствую, немало еще прольется русской крови в сечах с татарами. Сторицей отплатил нам Арапша за наш удачный поход на Булгар.
— Однако ж, опустошив Нижний Новгород, двинуться на Москву Арапша не решился, — сказал на это Владимир. — Стало быть, понимает Арапша, что сей орех ему не по зубам!
Глава восьмая. Наветы и подозрения
Москву заметает январская метель. На дворе митрополичьих палат стоят оседланные кони в богатой сбруе, укрытые длинными роскошными попонами с золотой бахромой. Князь московский с ближними боярами приехал к владыке Алексею, узнав, что старец совсем плох.
В митрополичьей опочивальне висит сладковатый аромат ладана и терпкий запах засушенных целебных трав. Медные светильники, заправленные льняным маслом, горят ровным неярким светом. В углу на поставце установлена большая икона Богородицы в золоченом окладе, рядом висит на цепочке серебряная лампадка, мигающая крошечным огоньком. Массивные дубовые своды спального покоя возвышаются шатром над постелью умирающего митрополита. Небольшие заледенелые снаружи окна еле-еле пропускают бледный свет холодного зимнего солнца.
Дмитрий и владыка Алексей ведут беседу наедине. Седобородый горбоносый старец лежит под одеялом из беличьих шкурок, опираясь на высоко взбитые подушки. Князь сидит на стуле рядом с кроватью. На нем длинная багряная свитка с яркими галунами на груди.
Свита княжеская расположилась в соседнем помещении. Бояре в роскошных одеяниях, подбитых мехом, восседают рядком на скамье, храня печальное молчание. Тут же два монаха в серых грубых рясах, сидя за столом, изготовляют из льняных нитей фитили для свечей. Старый лекарь, худой и согбенный, раскладывает по глиняным горшочкам пучки засушенных трав, собираясь готовить лечебный отвар. Мальчуган-послушник копошится возле печи, подбрасывая поленья в огонь. Глинобитная печь, побеленная известью, сильно дымит. Отрок то и дело протирает глаза кулаком. То же самое делают погруженные в молчание бояре с каменными лицами.
Голос у владыки Алексея слабый и слегка надтреснутый, но в его бледно-голубых глазах еще светится ум и решимость не сдаваться недугу.
— Рад тебя видеть во здравии, сын мой, — сказал митрополит. — Ведаю, хлопот на тебя свалилось немало. Второй год на Руси неурожай. В Литве неспокойно. Ордынцы набегами беспокоят…
— Кабы токмо это, отец мой. — Дмитрий тяжело вздохнул. — Измена, как змея, проникла в близкое мое окружение. Вот что горше всего!
— Измена?.. — насторожился седовласый владыка. — Опять Вельяминовы? Кто из них?
Дмитрий помедлил, словно раздумывая, говорить или нет, затем нехотя произнес:
— Брат мой Владимир зло против меня замышляет.
— Неправда сие! — без колебаний заявил митрополит. — Быть этого не может!
— К сожалению, у меня доказательства имеются, отче, — безрадостным голосом проговорил Дмитрий.
— Ну-ка, излагай, сын мой! — потребовал владыка Алексей. — Какие доказательства? Откуда?
От владыки Алексея у Дмитрия тайн никогда не было. С первого дня своего восшествия на стол московский Дмитрий прислушивался к советам митрополита Алексея, почитая его как родного отца.
Дмитрий рассказал сраженному тяжким недугом митрополиту о письмах, доставленных в Москву из Орды. Какой-то греческий купец на днях передал Дмитрию два послания от Полиевкта Вельяминова. В одном из этих писем Полиевкт раскаивается в том, что столь необдуманно ступил на путь измены, приведший его сначала в Рязань, а потом к Мамаю. Умоляя Дмитрия простить его, Полиевкт открыл ему тайные замыслы своего брата Ивана, пользующегося милостью Мамая. Оказывается, Иван Вельяминов, разочаровавшись в рязанском князе, намерен использовать против московского князя его брата Владимира. Иван Вельяминов отправил письмо в Серпухов, предлагая Владимиру заключить с ним тайный союз против Дмитрия. Иван Вельяминов уверен, что Мамай сокрушит войско Дмитрия и захватит Москву. Это откроет Владимиру путь к московскому трону, а Иван Вельяминов станет московским тысяцким.
— Так вот, отец мой, — молвил Дмитрий, — Владимир ответил согласием на предложение Ваньки-изменника. Он написал ему письмо, в котором подтвердил свою готовность отнять московский стол у моих сыновей. Готов Владимир переступить и через мой труп. Полиевкт выкрал это письмо у своего брата Ивана и переслал мне вместе со своим посланием.
— И все едино не верю я, что Владимир на подлость решился, — после краткого раздумья промолвил владыка Алексей, хмуря седые косматые брови. — Нет, не верю! Тут что-то не так, видит Бог. Прежде чем судить Владимира своим судом, непременно докопайся до истины, сын мой. Иначе сыграешь на руку врагам своим, помяни мое слово.
Дмитрий глядит на впалые щеки старика-митрополита, на его высокий морщинистый лоб восково-желтого цвета, на его усталые глаза — и ему становится совестно и досадно перед самим собой за то, что он пришел к смертельно больному человеку со своими беспокойствами. Заверив владыку Алексея в том, что он обязательно распутает этот клубок сомнений и подозрений, Дмитрий целует на прощание его холодную бессильную руку и удаляется, стараясь не топать сапогами.
Митрополит Алексей скончался в середине февраля, сразу по окончании сретенских морозов.
На погребение этого мудрого человека, приложившего немало сил для укрепления русской митрополии, съехались князья и бояре со всей Северо-Восточной Руси. Приехал из Серпухова и Владимир вместе с супругой.
После отпевания, когда гроб с телом почившего в бозе митрополита был опущен в каменный саркофаг в одном из приделов Успенского собора, к Владимиру приблизился Федор Воронец.
— Дело у меня к тебе, князь, — прошептал боярин, кивком головы дав понять Владимиру, чтобы он следовал за ним.
Владимир вышел из храма вместе с толпой имовитых горожан, направлявшихся на заупокойный пир в митрополичьи хоромы. Федор Воронец с таинственным видом шмыгнул совсем в другую сторону. Заинтригованный Владимир последовал за ним.
В узком глухом переулке Федор Воронец остановился, поджидая приотставшего Владимира.
«Что за дело у него ко мне? — подумал Владимир, подойдя к боярину. — Неужели с Кристиной что-то стряслось?»
При мысли о Кристине Владимира охватило странное волнение. И какое-то чувство — глубоко запрятанное в сердце Владимира, — вдруг поднялось, встрепенулось и причинило ему боль.
Однако Федор Воронец заговорил с Владимиром не о своей дочери, а о неком письме, оказавшемся у него при странном стечении обстоятельств.
— Ты же знаешь, князь, что два моих непутевых племянника повздорили с Дмитрием Ивановичем и теперь пребывают в Орде, — молвил Федор Воронец, неловко топчась на скрипящем снегу. — Так вот, один из них надумал покаяться перед великим князем, надеясь на его милость и прощение. Он-то и передал мне это письмо через своего верного человека с просьбой, чтобы я вручил этот свиток Дмитрию Ивановичу.
— Ну и при чем здесь я, боярин? — спросил Владимир, надевая на руки кожаные перчатки. По переулку гулял пронизывающий ветерок.
— Так это твое письмо, княже, — ответил Федор Воронец, при этом губы его брезгливо дрогнули. — В этом послании ты пишешь Ивану Вельяминову, что если Мамай убьет Дмитрия, то ты согласен занять московский стол.
— Что за чушь! — невольно вырвалось у Владимира. — Ты в своем уме, боярин? Где это письмо?
— Вот! — произнес Федор Воронец с неким оттенком торжества в голосе. Сунув руку за полу длинного темного плаща, он выдернул из-за пояса небольшой бумажный свиток. — Князь Дмитрий мне самому не по душе, поэтому я не скажу ему ни слова об этом письме.
Владимир схватил свиток и развернул его торопливыми движениями. У него вспыхнули щеки и бешено заколотилось сердце, когда он пробежал глазами написанный по-гречески текст письма. Это послание и впрямь было написано от его имени и адресовано оно было Ивану Вельяминову.
— О Матерь Божья! — пробормотал Владимир, пораженный смыслом этого письма. — Я этого не писал, Бог свидетель!
— Конечно, князь, — ухмыльнулся Федор Воронец. — Ты просто диктовал писарю…
— Не писал и не диктовал! — рявкнул Владимир с таким гневом, что его собеседник слегка отшатнулся от него.
— Полно, княже. — Федор Воронец огляделся по сторонам. — Никто ничего не узнает. Клянусь святым распятием! Я на твоей стороне.
Плотнее запахнув полы подбитого мехом плаща, боярин зашагал прочь раскачивающейся походкой. Его соболья шапка с высоким верхом из красной парчи ярко выделялась на фоне истоптанного снега и серо-желтых бревенчатых стен домов. Вскоре Федор Воронец скрылся из глаз, свернув в боковую улицу.
Владимир еще раз перечитал письмо и внимательно разглядел печать на нем. Сомнений не было никаких — это была его княжеская печать! Совершенно сбитый с толку, Владимир двинулся куда-то наугад, свернув злополучное письмо в трубку и держа его в руке. Его мысли лихорадочно крутились в голове. Он был уверен, что это чьи-то злые козни, но чьи? Неужели Федора Воронца? А может, к этому приложил руку Иван Вельяминов? Или его брат Полиевкт? Или они оба?..