Здесь он имеет в виду приехавших в Оренбург моряка Л.Н. Бодиско, натуралиста А.И. Лемана, врача К. Розенбергера. Даль пишет: “Бодиско прибыл сюда двумя днями раньше меня; Штернберга я привез с собой, оба остановились у меня”. А вслед за ними для естественно-научного описания Оренбургского края и участия в устройстве Музеума прибыл натуралист А.И. Леман. Даль и его сестра знали его еще мальчиком в Дерпте, а теперь он стал знаменитым ученым. Дерптским другом был и К. Розенбергер. Даль пишет, что общение с ним его радует, а игра в шахматы, в которой Розенбергер большой мастер, очень развлекает.
Даль по-прежнему остро ощущает свою потерю и страдает от одиночества. Он пишет далее сестре: “Мои малыши здоровы; Арслан стоит как раз рядом и разговаривает со мной. Юлия, конечно, не говорит почти ничего, но понимает все, что входит в область ее понятий, очень живая и подвижная. Таким образом, все внешне идет своим чередом, но мне совсем не кажется, что я дома и прижился здесь в Оренбурге, как раньше, а будто я должен был бы снова найти, что нам не хватает. Но с этим, конечно, кончено; здесь нельзя сказать: ищите и найдете, стучите и откроется вам!”[80 ИРЛИ. Отд. рук. 27.412/CXCVI6. Л. 10.]
При всей своей сдержанности он жалуется и в письме к А.А. Краевскому: “Не могу привыкнуть к одинокой жизни своей и едва ли когда привыкну, забуду прошлое и помирюсь с настоящим”. И среди окружающих его людей, с которыми сблизился за годы совместной службы, В.И. Даль чувствует себя не очень уютно, о чем свидетельствует письмо В.А. Перовского от 10 июня 1839 г.[81 ИРЛИ. Отд. рук. 27.368/CXCVI6. Л. 8.], оно явно связано с какой-то конфликтной ситуацией. Чтобы понять, в чем дело, обратимся к мемуарам Е.В. Даль. Она рассказывает, что отец ее, овдовев, оказался завидным женихом, что породило немало интриг и сплетен в оренбургском обществе. Пишет она и о какой-то светской сплетне, оскорбительной для памяти Юлии Егоровны. В письме Перовского также говорится о сплетне, вот его текст: «10 июня 1839. С людьми, которыми я дорожу, не могут быть мне в тягость ни письменные, ни словесные объяснения, но я далеко предпочитаю последние; если бы, когда я спрашивал вас о причине вашей чрезмерной ко мне холодности, вы решились переговорить со мною откровенно, то вероятно (избегли) бы мы оба сего положения, для вас тягостного, для меня еще до сих пор загадочного, хотя теперь я уже начинаю видеть, что отвращение ваше к кочевке имеет непосредственную связь с отвращением собственно от меня. - С того времени, как начал я замечать холодное, принужденное и до крайности учтивое ваше со мною обращение, я часто сам себя допрашивал: чем, как и когда мог я произвесть такую в вас перемену? Совесть всегда отвечала, что дружеское мое к вам расположение с моей стороны никогда не было нарушено; чувства мои к вам оставались те же. Я по-прежнему отдавал полную справедливость и уму, и сердцу, и вашей душе; и так замечаемую в вас огорчительную для меня перемену оставалось приписать влиянию постигшего вас несчастия. Я жалел о вас, жалел, что с душою твердою и высокою, вы без борьбы дали себя раздавить злой судьбе. Но между тем как я о вас жалел, а обвинение не приходило мне на мысль, вы меня обвиняли. В чем? - Этого я и теперь еще ясно не вижу. В письме своем вы говорите: “вы может быть и сами не захотите отдать меня снова на общую потеху?” - “Все люди с жадностию кинулись воспользоваться беспомощным моим положением и проч. и все это могло случиться без всякой помехи - это больно”.
Из этого и из многих других слов вашего письма я должен заключить, что вы обвиняете меня в каком-то общем против вас заговоре, - я отдал вас на общую потеху, - я не помешал людям безжалостно терзать вас! - Любезный Даль! Я никогда ни письменно, ни словесно никогда не обманывал, а потому надеюсь, что вы поверите мне, когда я поклянусь вам честию, что мысль смеяться над вами или отдавать вас другим на посмеяние никогда меня не касалась; если же, по вашему мнению, я виновен в том, что не воспретил того другим, то на это отвечу вам, что в то время я никак не мог себе вообразить, чтобы сплетня глупой девчонки могла до такой степени сбить с толку умного человека. Вы и тогда, и после обращением своим имели всю возможность доказать нелепость ее вымысла. Если вы этого не сделали из презрения, то зачем же было все это принимать так к сердцу? Зачем до сих пор показывать столько огорчения? Я тогда же сказал вам, с какой точки смотрю на эту глупость. - Но отчего включили вы меня в общую опалу? Если и в этом помогли сплетни, то я бы, кажется, имел полное право не просить, а ожидать от вас, и не через год, а тотчас же, подробного объяснения. Оно бы убедило вас, что если я питаю к кому дружескую привязанность и искреннее уважение, то уж, конечно, этот человек не может быть смешным ни свету, ни мне.
Еще одно слово на последние слова вашего письма: если мне удалось сколько-нибудь сделать вам добра, то уверяю вас, что я не считаю вас в долгу, вы и мне и службе отплатили вполне и с избытком. Это достаточно ответит на вашу посредственность, бесполезность и проч. Вы довольно знаете, что вы мне нужны и что заменить мне вас некем. От души спасибо, вам за личную привязанность, — больно было бы думать, что вы при мне только по долгу: но что делать мне, когда вы тут же прибавляете, что вы и вперед не видите здесь себе никакой отрады, и что вам остается удалиться из Оренбурга куда бы то ни было? Следовать ли мне моему или вашему внушению? Я говорю с вами откровенно и от вас ожидаю того же.
После положительного вашего отзыва о кочевке я не должен вас приглашать сюда. - Приглашение было бы похоже на принуждение и потому не повторю его, хотя бы вы были для меня здесь совершенно необходимы; но почему бы не приехать хоть на несколько дней детям и матушке? Вы можете обещать ей, что приедете после и сдержать обещание, если мысли ваши сколько-нибудь изменятся. - Я для вас нарочито построил дом, объявил, что вас ожидаю, а потому прошу вас, если уж решительно ни вы, ни семейство ваше сюда быть не хотите, то скажите об этом одному мне, а других держите в неизвестности, без чего назначенное вам жилье могут пожелать занять люди, которых я не желаю. В. Перовский». По-видимому, эти уговоры достигли цели, так как 12 июня Даль пишет, что вскоре собирается с матерью и детьми на “кочевку” к Перовскому.
Между тем служебные, научные и литературные дела В.И. Даля весной и летом 1839 г. шли вполне успешно. Много внимания и времени он посвящал организации музея. Об этом свидетельствуют документы ГАОО и письма Даля к академику Брандту. Так, в записке, поданной им 4 апреля Перовскому[82 ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4623, л. 30.], приводится примерный расчет денежных средств “для занятия чучельников работой и вообще на устройство всего необходимого для основания местного собрания животных”. Полученная им под расписку требуемая сумма в 731 рубль предназначалась для отделки “рабочей комнаты для занятий чучельников”, ее отопления, освещения, устройства застекленных шкафов, а также для приобретения животных и выплаты чучельникам жалования и кормовых. Молодых людей часто посылали в экспедиции, откуда они привозили шкуры зверей и птиц.
В сентябре из Петербурга вернулись и два их товарища, которые получили более высокую квалификацию. Перовский распорядился: “Обучавшихся в Санкт-Петербурге у академика Брандта чучельному искусству малолетков Оренбургского казачьего войска Скорнякова и Лысова поручил я в непосредственное ведение состоящего при мне чиновника особых поручений коллежского советника Даля”[83 Там же, л. 40.]. Академику Брандту Даль сообщил, что после приезда им предложили в виде испытания изготовить чучела нескольких мелких птиц и что с заданием они справились прекрасно.
В.И. Даль продолжает посылать в Зоологический музей шкуры различных редких животных, а 25 мая пишет Ф.Ф. Брандту, что в Петербург отправлены живой верблюд и слон, которого бухарский эмир подарил царю[84 ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, № 8, л. 73 об.].
В 1839 г. готовился к печати выполненный В.И. Далем перевод с немецкого первой части сочинения профессора Казанского университета Э.А. Эверсмана “Естественная история Оренбургского края”. В примечаниях, которыми Даль снабдил перевод, видно, насколько глубоко он изучил природу Оренбуржья и зауральских степей.
Результаты своих наблюдений Даль публиковал и в столичных изданиях. В том же году он поместил в “Санкт-Петербургских ведомостях” серию статей, в которых знакомил столичных читателей с далеким Оренбургским краем. Корреспонденция от 24 марта была посвящена знаменитым оренбургским буранам. “Вьюга или метель, - читаем в статье, - которую мы знаем больше или меньше по всей России, принимает в обширных степях наших совсем иной, своеродный вид и на востоке и юго-востоке известна собственно под именем бурана”. Даль замечает, что слово это принято от кочевых и полукочевых народов, а затем дает описание зимнего и летнего буранов [58], с ними он был знаком очень хорошо, так как зимы в то время отличались суровостью. Как писал несколько позже один из оренбургских старожилов, снега и бураны были настолько обильны и свирепы, что во время последних крепостные ворота запирались, в них впускали только приезжавших в город, но из города даже в слободу не выпускали. Обилие снегов было так значительно, что некоторые улицы были совершенно занесены, торчали только концы труб, и жители выходили через прорытые галереи. Как пример, приводится случай с В.И. Далем, который, возвращаясь ночью, заблудился вблизи дома, после долгих скитаний по непролазным сугробам лошадь отказалась везти его далее. Усадив кучера в сани, закутав его полами своей дохи, Владимир Иванович решил ждать рассвета, когда рассвело, то оказалось, что лошадь уперлась в дымовую трубу занесенной избенки.
Среди разнообразных дел, заполнявших жизнь Даля в 1839 г., были и совсем неожиданные, например хлопоты, связанные с меблировкой нового дома для военного губернатора[85 ГАОО, ф. 6, оп. 5, № 11508, л. 1-2.]. Даль излагает просьбу Перовского к министру внутренних дел “исходатайствовать у Государя Императора единовременную сумму, сколько сочтено будет нужным, для снабжения вновь отстроенного в Оренбурге казенного дома всем необходимым как относительно убранства и меблирования самих комнат, так и устройства прочего хозяйства”. Из других документов этого архивного дела следует, что необходимая сумма была отпущена и началас