— Как ты меня назвал?
— Государем, великий князь Владимир. Так теперь тебе и прозываться. В стольный Киев послы один за другим поспешат, иностранные торговые гости. А у тебя, ты уж прости меня за простоту, Боярская дума сплошь из личных сочашников состоит. Вечером напиваются, утром слегка похмеляются. Из полного турьего рога.
— Богатырей не трожь.
— А Европа что скажет? Слухи никакими рубежами не удержишь, великий государь. Поползут по всему миру истории, как Добрыня Никитич на спор добрый бочонок выдержанного меда зараз выпивает.
— А кому до того дело?
Ладимир вздохнул:
— Помилуй, государь, но приятелям юности нашей не место в Боярской думе.
— Может, в поруб их всех вместе? — гневно рявкнул Владимир Красное Солнышко.
— Держи их для личных поручений.
— Это уж мое дело.
— Ошибаешься, государь. Это теперь дело государственное. Так что…
— Я сказал — мое! — Киевский владыка был не в духе. — И ступай вон, не смей мне перечить.
Ладимир, низко поклонившись, направился было к двери, но остановился:
— Дозволь, государь, слово молвить.
— Что еще?
— Все сильные царства и королевства имеют тайные службы, которые содержат на свой кошт.
— У нас есть тиуны.
— И о них все знают.
— И должны все знать.
— Нет, великий князь. О тайной службе никто знать не должен. Кроме тебя, великий князь, и… меня.
— Подумаю. Что еще?
— Византия приговорила к смерти Анастаса и требует его выдачи.
— Так выдай. Единожды предавший предаст многократно и непременно.
— Полностью согласен с тобою, государь. Только казнь за измену в Византии отличается особой жестокостью и особой длительностью.
— Заслужил.
— Однако — сдал нам Херсонес.
— Сделай, чтобы он исчез.
— Но ты же, государь, дал ему клятву…
Владимир усмехнулся:
— Клятва была былинной, бабка моя о ней еще рассказывала. И звучит так: «Тогда только мы нарушим мир, когда камень начнет плавать, а хмель тонуть». Так что дай изменнику исчезнуть без особых мучений.
— Это и сделает моя служба.
По легенде, великий киевский князь Владимир ожидал невесту и собственное крещение. Летопись утверждает, что он столь напряженно всматривался в свинцовую даль Черного моря, что у него заболели глаза и он ослеп. И первое чудо, которое свершилось на Руси, — это чудо его прозрения: митрополит возложил руки на его глаза, после чего Владимир прозрел.
Это явно византийское сочинение. В лице Владимира, с точки зрения византийских летописцев, прозрела вся далекая и невообразимо страшная Русская земля.
Ладимир, упорством и хорошим знанием греческого языка обеспечивший выгодный договор, получил боярство и постоянное место в Боярской думе.
Великий князь за высокую цену продал свое согласие принять православную веру.
Построив по обету христианский храм в Киеве, определил на его содержание десятую часть личных доходов, почему этот храм и получил название Десятинной церкви, что и отметила летопись. А еще — осуществил свою давнюю мечту: оговорил, что единобрачие на Руси будет введено только через шесть лет, когда он построит дома, в которых станут проживать оставшиеся без мужей женщины, а также сиротские дома — прежде всего для девочек, и рабочие поселения — для сирот-мальчиков, где слабые будут учиться мастерству, а крепкие и здоровые — готовиться к службе в дружинах, открыл в стольном Киеве дома, в которых обучали грамоте не годных к строю, но толковых, умных мальчиков вытребованные из Византии учителя.
Владимир заботился о завтрашнем дне Руси.
Он не тронул Херсонеса. Но в качестве свадебного подарка все же увез четверку бронзовых коней.
Говорят, они долго хранились в Киеве, но потом, по легенде, их захватили монголы во время грабежа Киева.
Глава тринадцатая
— Чего же ты, племянничек, второй раз крещение принял? — с укором спросил Добрыня Никитич великого киевского князя при первой же встрече. — Тебя бабка твоя, великая княгиня Ольга младенцем орущим крестила вместе с Ладимиром. И назвала Ильей, а ты почему-то теперь Василием перезвался.
— Пошел вон.
— Я ведь тебе по матери дядя. По всем законам — вместо отца. А ты…
Добрыня вздохнул и направился к двери, но неожиданно остановился:
— Воевода Яромир без тебя помер. В одночасье, и говорят, не сам собой.
— Так ведь стар уж.
— Он вас, мальчишек сопливых, спас, — с укором сказал Добрыня. Махнул рукой и пошел.
— Погоди, — вроде бы даже виновато попросил великий киевский князь. — Помнишь погром христиан в стольном Киеве?
— Да кто ж не помнит?
— А нам всю Киевскую Русь крестить предстоит. Ну, церковь в Киеве я заложил, десятую часть доходов своих на ее процветание отдал, а как дальше?
— Так и строй дальше.
— Церкви?
— Церкви.
— Говорю же, по обету я Десятинную заложил, строят уже. Есть еще Ильинская, что бабка моя поставила, служат в ней, вклад я в нее тоже сделал.
— А там, где Перун стоит?
— Пока все еще стоит идол. Тебя с дружиной жду, чтобы подсобил скинуть его.
— На том месте, где язычники варяга Иоанна и сына его Федора убили, тоже надо бы поставить.
— Подумаю. — И спросил вдруг: — Где по-твоему, дядька, самые матерые язычники нас поджидают?
— Матерые, говоришь? — Добрыня Никитич думал, сдвинув седые брови. — Пожалуй…
— Ну? — нетерпеливо спросил Владимир.
— Пожалуй, Господин Великий Новгород. У них отроду два бога: деньга да свобода. Им единый Бог из Киева ни к чему. Вольная воля дороже.
— Верно говоришь… Новгород мы с тобой знаем, Никитич. Там язва языческая. И всего одна церковь. И драться горазды.
— Да уж, — буркнул Добрыня. — Нам с Путятой вложили и кулаками, и дрекольем.
— Вот с Путятой и пойдешь.
— Он сам пока еще нехристь.
— Митрополит Михаил приведет в христианскую веру новгородцев, а заодно и Путяту. Тебе младшую киевскую дружину передам, Путяте — добрых мечников.
— Лучше я своих богатырей…
— Богатыри крестить поедут в другие города да селища. А коли и там по-доброму не захотят, отправишь к ним Путяту с мечниками в помощь.
— Силой, значит?
— Силой.
Былинный богатырь несогласно покачал головой:
— Против своих же?
— А свои, дядька, всегда больнее бьют, чем чужие. Потому что слабые места знают.
Усмехнулся Добрыня:
— У нас на Руси и добрые дела приходится силой навязывать. И когда Русь от этого отвыкнет?
— Никогда. Ступай. Дружину принимай под свою команду. И Путяте растолкуй, что от него требуется.
— А в Киеве? — спросил Добрыня Никитич, не торопясь исполнять княжеское повеление. — Тут ведь тоже добром не пройдет. Киевляне злопамятны.
— А где пройдет? — вздохнул Владимир.
— Да нигде не пройдет.
— В Киеве все же легче должно быть, дядька. Здесь и христиан больше, и бабку мою еще не позабыли. Великую и премудрую княгиню Ольгу.
— Старым богам столько лет поклонялись, жертвы человеческие им приносили… Старые боги трудно покидают душу человеческую. С болью. Кровью крещена будет Русская земля.
— И не единожды кровь прольется, — тихо сказал Владимир.
— Чуешь?
— Не я. Старец в пещерке под Смоленском. Светло там почему-то было, как солнечным днем. Очи старца видел. Он мне все тогда предсказал. Не только престол великокняжеский, но и цену за него огромную.
— Все в небесах предначертано. Кому когда жить, кому когда помирать…
— Смоленск не трогай! — вдруг очень строго, по-великокняжески повелел Владимир. — Крестить его, когда сам того пожелает. Там иные люди. Иные. И там на границе с Литвой — жрец ятвягов.
— Смоленск — когда сами того пожелают, — повторил Добрыня для памяти.
— А Господин Великий Новгород — силой!.. Там злые язычники. Аж с двумя богами.
— Истинно — с двумя.
— Ступай, дядька мой. И — сурово!..
И обнял на прощание Добрыню Никитича.
Дружины с обозами тащились левым низменным берегом Днепра. Тяжек был путь до Смоленска, где намеревались отдохнуть и плыть далее на судах до Новгорода. К сожалению, расчетливого воеводы Яромира уже не было в живых, а талантливого Александра Золотогривенного великий киевский князь Владимир оставил при себе, опасаясь непривычно осмелевших степняков. Боярин Торкин никак не мог с ними справиться, лишившись Рогдая Неукротимого, которому киевский князь тоже повелел находиться при нем.
И надо же было случиться, что князь Владимир решил отдохнуть в пожалованном Рогнеде городишке Измаил. С собою он пригласил и Александра Золотогривенного — как для охраны, так и в качестве почетного гостя. А в это время дерзкая печенежская орда, смяв вялые заслоны торков, прорвалась на берег Днепра, отбросив торков и отрезав великого князя в Измаиле.
Вождь печенегов не ведал, что в стольном городе нет не только великого киевского князя, но и дружины его лучшего полководца. Он рванулся в набег, однако противник сопротивления не оказал, что сильно озадачило вождя печенегов. Вождь полагал в этом изощренное коварство, а потому и послал вдогонку за отступившими торками своего доверенного человека:
— Поклянись самой страшной клятвой, что я не трону их вождя, но прошу его приехать на переговоры.
Доверенное лицо поклялось самой страшной клятвой, и боярин, подумав, решил рискнуть.
— Твой посланец дал клятву, — сказал он, представ перед вождем печенегов.
— Твоей жизни ничто не угрожает, — заверил вождь. — И зачем нам вообще губить друг друга?
Торкин согласился, что это неразумно.
— Пойди в Киев и скажи своему князю, — предложил вождь печенегов, — чтобы он с вашей стороны выставил силача, а я со своей стороны выставлю своего силача. Если ваш бросит наземь моего богатыря, то три года мы не будем с вами воевать. А если мой бросит твоего, ты уговоришь князя на три дня отдать мне Киев.