День настал веселый мая,
Прочь с дороги, горя тень!
Песнь, раздайся удалая!
Забастуем в этот день!
Полицейские до пота
Правят подлую работу,
Нас хотят изловить,
За решетку посадить.
Мы плюем на это дело,
Май отпразднуем мы смело,
Вместе разом,
Гоп-га! Гоп-га!
…Решили пойти после обеда отпраздновать Май в поле. Как наметили, так и сделали. В поле нас было больше, уже шесть человек, так как Проминский захватил своих двух сынишек. Проминский продолжал сиять. Когда вышли в поле на сухой пригорок, Проминский остановился, вытащил из кармана красный платок, расправил его на земле и встал на голову. Дети завизжали от восторга. Вечером собрались все у нас и опять пели. Пришла и жена Проминского. К хору присоединились и моя мать, и Паша» 22.
А когда все разошлись, Владимир Ильич, все эти недели работавший над статьей о Струве, написал сестре в Подольск: «Конечно, полемика между своими неприятна, и я старался смягчать тон, но замалчивать разногласия уже не только неприятно, а прямо вредно, — да и нельзя замолчать тех коренных разногласий между «ортодоксией» и «критицизмом», которые выступили в марксизме немецком и русском. Противники все равно пользуются уже разногласиями…» 23
Дело в том, что разногласия эти уже вышли за сугубо российские рамки. Именно в 1896–1898 годах, когда Ульянов находился в Сибири, в теоретическом журнале немецкой социал-демократии «Die Neue Zeit» («Новое время») Эдуард Бернштейн опубликовал серию статей под общим заголовком «Проблемы социализма». То, что мир вступает в новую эпоху, которую позднее назовут эпохой империализма, чувствовали многие. У капитализма — за счет вывоза капитала, колоний и других факторов — открывались новые возможности и новое поле для маневра.
И вот, наблюдая только-только нарождавшуюся в среде либеральной европейской буржуазии тенденцию к поиску социального компромисса в самой метрополии, Бернштейн делал вывод о возможности замены «грубого» капитализма более цивилизованными отношениями и без революционной ломки. А посему, заключал он, социалистическую революцию, чреватую кровавыми потрясениями, можно снять с повестки дня, а вести борьбу за реформы, за улучшение экономического положения рабочих: «движение — все, конечная цель — ничто».
Немецкие левые сразу же оценили «Проблемы социализма» как попытку общей ревизии марксистской теории. Однако ЦК партии довольно долго воздерживался от публичной полемики. Она была открыта в «Новом времени» лишь в июле 1898 года статьей Георгия Плеханова «Бернштейн и материализм». И тот факт, что именно Плеханов стал зачинателем этой дискуссии, не был случайным.
Пестрота российской действительности, где элементы наиновейшего капитализма переплетались с остатками седого средневековья, острота социально-экономических и политических противоречий, высочайший интеллектуальный уровень лидеров революционной демократии и целый ряд других причин привели к тому, что многие из проблем, волновавших международную социал-демократию в канун XX столетия, нашли свое отражение в теоретических дискуссиях сначала в России, а уж потом в Европе.
По этой причине к эскападам Бернштейна был вполне готов и Владимир Ульянов. Еще в 1894 году, в «Критических заметках» Струве, уже тогда кокетничавшего своей «неортодоксальностью», Владимир Ильич выделил пассаж, где говорилось о том, что представление о переходе от капитализма к социализму через революцию («резкое падение») — устарело и ныне в точку зрения Маркса «внесен был важный корректив»: признана возможность перехода к новому строю с помощью реформ.
В том же 1894 году Ульянов ответил Струве: «Борьба за реформы нисколько не свидетельствует о «коррективе», нимало не исправляет учения о пропасти и резком падении, так как эта борьба ведется с открыто и определенно признанной целью дойти именно до «падения»; а что для этого необходим «целый ряд переходов» — одного фазиса борьбы, одной ступени ее в следующие, — это признавал и Маркс в 1840-х годах, говоря в «Манифесте», что нельзя отделять движение к новому строю от рабочего движения (и, следовательно, от борьбы за реформы)…» 24
Стоит заметить, что в это время Струве, вопреки всем своим позднейшим мемуарам, не только высоко оценивал интеллектуальные возможности Ульянова, но и возлагал на него определенные надежды. «Ильин после критики на мою книгу, — писал Струве Потресову в начале 1899 года, — скорее удалился от ортодоксии, чем приблизился к ней… Я, впрочем, думаю, что по отношению к Zusammenbruchtheorie [теории краха, крушения капитализма] Ильин еще не отрешился от ортодоксии, но надеюсь, что рано или поздно это произойдет… У Ильина живой и прогрессирующий ум и есть истинная добросовестность мышления» 25.
О новейших тенденциях в развитии капитализма Ульянов был весьма начитан: не зря он переводил Веббов, рецензировал Гобсона, Парвуса, Каутского и др. Зарекаться от «резкого падения» даже применительно к Западной Европе, полагаться на то, что именно поиски социального компромисса станут господствовать в политике буржуазии, не было пока серьезных оснований. А уж тем более если говорить о России. Поэтому, когда в Шушенское приходят номера «Die Neue Zeit» со статьями Бернштейна, Ульянов сразу же дает им свою оценку: «Его «теория» против Zusammenbruch’a [краха, крушения капитализма] — непомерно узкая для Западной Европы — и вовсе негодна и опасна для России» 26.
Оценка, как видим, вполне определенная. Но может быть, она являлась проявлением его собственной «узости», той самой «ортодоксии», против которой и восстали «молодые»? Сидеть в какой-то сибирской дыре и судить оттуда с такой категоричностью о ситуации в Западной Европе?
Но вот что любопытно. Именно в те самые годы, когда Эдуард Бернштейн вынашивал для «Нового времени» «Проблемы социализма», другой человек — глава римско-католической церкви папа Лев XIII обратился к пастве с энцикликой «Rerum Novarum» (тоже «Новые времена»). Анализируя те же процессы, что и Бернштейн, он пришел к не столь благостным выводам: «Вследствие перемен и революций общество разделилось на две касты, и пропасть между ними все шире. С одной стороны, образовался класс, владеющий богатством и потому обладающий силой… С другой стороны, есть нуждающаяся и обездоленная масса, озлобленная страданиями и всегда готовая к возмущениям» 27.
Значит, дело, видимо, не только в приверженности той или иной доктрине, если взгляды, изложенные в «Коммунистическом манифесте» и папской энциклике, в чем-то совпали. Очевидно, существенное значение имел и нравственный аспект: то, чьими глазами смотришь на мир — сытого, самодовольного бюргера или той самой «обездоленной массы», о которой напомнил Лев XIII.
Именно такая «ортодоксальность», то есть верность самой сути марксизма, преобладала тогда и среди немецких социалистов. В октябре 1898 года на Штутгартском съезде и в октябре 1899 года на Ганноверском — бернштейнианство было осуждено германской социал-демократией. Но, оставаясь в партии, Бернштейн продолжал пропагандировать свои идеи. А в марте 1899-го его статьи были выпущены отдельной книгой — «Предпосылки социализма и задачи социал-демократии». В России она сразу же выдержала три издания. Поэтому, отвечая Плеханову, Бернштейн снисходительно заметил, что его оппонент, будучи эмигрантом, не отражает взглядов российских практиков.
Конечно, это был сугубо полемический прием. В отличие от Струве, сразу же поддержавшего Бернштейна, российские практики-«экономисты» избегали открытого изложения своих воззрений. Но всегда находятся люди, способные не только выболтать подноготную любой завуалированной позиции, но и довести ее если и не до абсурда, то — во всяком случае — до логического конца. На сей раз именно такую роль сыграла Е. Д. Кускова.
«АНТИ-КРЕДО»
Екатерина Дмитриевна Кускова и ее супруг Сергей Николаевич Прокопович, только что закончивший Брюссельский университет, после победы «экономистов» на 1-м съезде «Союза русских социал-демократов» направились в Россию. В Петербурге они сразу же оказались в центре дискуссий «молодых» с «ортодоксами», которых, как отметила Екатерина Дмитриевна, «тогда еще было довольно много».
Однажды, после довольно бурной полемики, ее попросили «формулировать кратко свои взгляды на спорные вопросы, чтобы удобнее было в споре опираться на что-либо стройное и целое». И Кускова набросала «спешно и не для печати краткое изложение своих взглядов. Бумажонка, — пишет Екатерина Дмитриевна, — была взята кем-то из участников спора» 1.
Насчет «спешки» и «бумажонки» она явно лукавила. Рукопись получилась достаточно объемной, а ее стилистика, отточенность каждой фразы исключали какую бы то ни было случайность или торопливость. Наоборот, весь текст говорил о тщательной продуманности излагаемых мыслей и абсолютной искренности автора.
Как отмечалось, до сих пор «экономисты» уклонялись от столь откровенного формулирования своих взглядов, и «ортодоксам», как говорится, не за что было ухватить своих оппонентов. Теперь же… Теперь лишний раз подтвердилось, что, как заметил один литературный персонаж, бумаги не только не горят, но и обретают вполне самостоятельную жизнь.
Как раз в это время, видимо, в мае 1899 года, в Питер приехала из Москвы Анна Ильинична Елизарова. И когда, как обычно, она зашла на Литейном в книжный склад Калмыковой, Александра Михайловна передала ей среди прочего листки, написанные, как она выразилась, — лицами, влиятельными среди «молодых». Особого значения этим листочкам Анна Ильинична не придала, но потом все-таки переписала их «химией», озаглавила «Кредо» молодых» и в июле — с невестой Сильвина Ольгой Александровной — отправила в Шушенское