[213]. Если учесть явно презрительный контекст, в который попадает в «Розе и Кресте» образ позднего Толстого, то не вызовет удивления и фраза Маяковского о какой-то «дряни, величественной, как Лев Толстой». В этом случае можно констатировать, что пока в душе Пастернака звучала музыка Скрябина, и комичный Толстой его был вполне типичным для 1916 года. Когда же поэт к концу 20-х годов пережил религиозный и жизнестроительный кризис, услышал Шопена и Баха как учебник жизни и смерти, поздний Толстой стал прямо противоположным юношескому. Так явно авангардная скрябинская «Баллада»-1 стала «Балладой Шопена». Не исключена и связь с «Крейцеровой сонатой», на которую Л.Н. Толстой ответил «Сонатой Шопена». Кстати, статьи В.В. Розанова о «Крейцеровой сонате» следует учитывать при анализе «Охранной грамоты». Тогда смена имиджа автора «Войны и мира» в сознании Пастернака легко укладывается в систему переосмыслений как своей жизни, так и жизни Маяковского. То же, что оба поэта прекрасно понимали друг друга, – вне сомнений[214].
Это тем более важно, что И.П. Смирнов предполагает, что в «Отчаянии» (написанном, как показывает исследователь, под впечатлением смерти Маяковского и после «О поколении, растратившем своих поэтов» P.O. Якобсона и «Охранной грамоты» Пастернака) Набоков связал в едином образе Маяковского и Толстого: «Львиность» Ардаллиона, таким образом, и лефовская, и толстовская. Перевоплощением в Ардаллиона Маяковский оказывается в «Отчаянии» способным к жизни в диссонансе с «Охранной грамотой», но в согласии с ее претекстом – по образцу, предложенному в «Исповеди»[215].
К этому месту исследователь дает примечание: «Я оставляю здесь без ответа вопрос о том, имел ли в виду Набоков, сводя в Ардаллионе воедино Маяковского с Толстым, то значительное толстовское влияние, которым проникнуты и теория формализма, и практика лефовской «литературы факта»[216].
Вернемся к «Балладе». Принципиальное отличие нашего подхода от общепринятого при анализе «Баллады» состоит в том, что мы отказываемся до определенного момента от привлечения к анализу «Охранной грамоты», не говоря уже о «Людях и положениях» или «Докторе Живаго». Те странности, несоответствия фактам и т. д., которые находят исследователи в этих вещах, связаны как раз с созданием биографического мифа Пастернака, который столь подробно описан и проанализирован в монографии Л. Флейшмана «Boris Pasternak. The Poet and his Politics». Именно высочайшее мастерство Пастернака-биографостроителя закрывает от нас многие импульсы, послужившие толчком к созданию классических вещей поэта. Среди этих импульсов – события 1914–1916 и 1923–1929 годов. Осмысление событий 1910-х годов сквозь призму не только 1928–1929 годов, но – главное – сквозь призму реальной гибели Маяковского делает вероятность адекватного понимания ситуации 10-х годов через 30-е близкой к нулю.
Мы, разумеется, не считаем, что можно остановиться в исследовании «Баллады» на 1929 годе. Смерть Маяковского оказалась столь значимой трагедией для Пастернака, что свои размышления о том, кто влек его к «самой страшной из тяг», продолжались до конца жизни автора «Баллады». В свою очередь, другие поэты (в частности Мандельштам) творчески отреагировали и на «Балладу», и на «Охранную грамоту» как на отражение их собственных переживаний в связи с гибелью Маяковского и необходимостью выбора собственного пути в условиях «советской ночи». Взгляд на «Баллады» первую и вторую из времен «Охранной грамоты» или позднейших «Людей и положений», равно как и на фоне их восприятия современниками Пастернака, представляется плодотворной и разрешимой научной задачей.
Здесь же нам достаточно того, что Пастернак в «двухголосой фуге» с Маяковским прекрасно понимали друг друга. А Пастернак менее, чем кто-либо, искал внешние причины «рокового выстрела».
Он слишком хорошо знал своего «пожизненного», да и «посмертного» собеседника…
В. Маяковский в Варшаве и Праге
Перед тем, как начать рассказ о том, чем занимался Маяковский во время своих посещений двух славянских столиц, необходимо сказать несколько слов о том, с какими неожиданностями здесь придется встретиться.
Дело в том, что, в отличие от очень закрытых для современного читателя русско-еврейских контактов Маяковского в еврейском Нью-Йорке, рассмотренных в следующей части, поездки в знакомые Варшаву и Прагу кажутся проблем не представляющими.
Между тем, достаточно нескольких строк Маяковского на эту тему:
Славянский вопрос-то
Решается просто:
Единство рабочих
И никаких прочих,
как сразу возникают вопросы: а кто эти «прочие», единство с которыми противопоставляется Маяковским «единству рабочих», т. е. Интернационалу «работников великой, всемирной армии труда», и что это за «вопрос» в сочетании с «единством»?
И такие «прочие» становятся проблемой. Дело в том, что слово «единство» в столицах новых славянских государств имеет прямое, хотя и полемическое, отношение к идеологии т. н. «Славянского единства».
И это интересный контрапункт к предыдущей поездке Маяковского и следующей главке нашей книги.
Идеология «славянского единства», предусматривающая чаемое объединение всех славянских народов, независимо от религиозной, государственно-территориальной и иной принадлежности на базе лишь общеславянского происхождения, к 1926–1928 гг. насчитывала в России и СССР практически столетие. В процессе развития эта идеология – в разных моделях – обрела своеобразную топику и терминологию, позволяющую достаточно уверенно опознавать ее даже тогда, когда имеют дело с «вырожденными» случаями.
К случаям такого рода относится диалог на темы «славянского единства», который вели Владимир Маяковский и Константин Бальмонт в 1927 г. В прямом смысле – «через головы поэтов и правительств».
Настоящая глава представляет собой сокращенный вариант части большого исследования: Кацис Л., Одесский М.,»Славянская взаимность»: Модель и топика. Очерки. М., 2011. Для упрощения чтения мы не даем подробный и слишком академический аппарат этой и без того очень специфической книги на очень специфическую тему. Хотя все имена исследователей, чьими материалами и идеями мы воспользовались, здесь в тексте упомянуты.
До самых недавних пор ни о каком диалоге просто не могло быть и речи, и все, чем располагали исследователи, были краткие и не очень понятные упоминания имени К.Д. Бальмонта в малопопулярных и редко исследуемых очерках В.В. Маяковского времен его поездки в Польшу и Чехию в рамках европейского турне 1927 г. Причем польская часть визита Маяковского была исследована совершенно недостаточно. Это было связано с тем, что Маяковский в очерке «Поверх Варшавы» открыто призывал столь недавно ставшую независимой Польшу стать одной из советских республик:
«Выводы общие.
Польша развивалась как крупная промышленная часть бывшей России. Промышленность осталась – рынков нет.
На Запад с лодзинским товаром не сунешься – на Западе дешевле и лучше. Западу нужна Польша как корова дойная, Польша земледельческая. У многих поляков уже яснеет ответ на вопрос – быть ли советской республикой в союзе других советских или гонористой демократической колонией…».
Понятно, что подобные призывы не находили энтузиастического отклика в сердцах и умах польских исследователей Маяковского, а сложнейшие аспекты польско-советских отношений от Октября 1917 г. до конца истории Советского Союза не способствовали углубленному изучению этой темы в СССР.
Многочисленные политические аспекты поездок Маяковского в 1927 г. оказывается возможным проверить и оценить и потому, что практически в это же самое время интересующие нас Польшу и Чехословакию посетил другой советский писатель – И.Г. Эренбург. Книга его очерков – «Виза времени» (впервые – 1929 г., Берлин; в СССР с предисловием Ф.Ф. Раскольникова) содержала, за редким исключением, очерки 1926–1928 гг. Как будет видно в дальнейшем, порой возникает ощущение, что Маяковский и Эренбург ориентируются друг на друга, полемизируя или соглашаясь один с другим; в некоторых случаях сведения, сообщаемые, например, Эренбургом, дают возможность понять, почему Маяковский избежал упоминания некоторых событий либо не комментировал их. В свою очередь, очерки и стихи Маяковского касаются тех аспектов политической ситуации в тогдашней Восточной Европе, которых избегает уже Эренбург. Учитывая факт, что в те годы крайне мало советских писателей могли посетить Польшу, взаимодополняющие тексты двух визитеров оказываются едва ли не единственным способом понять то, что стояло как за текстами так, и это – главное, за визитами в Польшу Маяковского и Эренбурга.
Также понятно, что многие аспекты этих поездок нашли отражение на страницах русских эмигрантских книг и журналов, учет которых позволит сделать общую картину еще более объемной. В наибольшей степени, это, естественно, касается К.Д. Бальмонта.
В последнее время, благодаря усиленному изучению истории русской эмиграции, исследователям стали доступны принципиально новые материалы, в частности об отношениях Бальмонта с высшим руководством Чехословакии. Прежде всего речь идет о К. Крамарже.
Сегодня уже выпущены книги об этом и стала доступна читателям целая хрестоматия стихов славянских поэтов в переводах Бальмонта, созданная именно в рамках указанной идеологии. В свое время, написанная по заказу К. Крамаржа, в свет она не вышла.
Это сочетание также позволяет по-новому взглянуть на напряженный диалог Бальмонта и Маяковского по поводу «славянского единства», ибо Крамарж фигурирует в прямо противоположных контекстах – у обоих поэтов.
Обратимся к тексту В. В. Маяковского. В очерке «Ездил я так» читаем в первом абзаце:
«Я выехал из Москвы 15 апреля. Первый город Варшава. На вокзале встречаюсь с т. Аркадьевым, представителем ВОКС’а в Польше, и т. Ковальским, варшавским ТАССом. В Польше решаю не задерживаться. Скоро польские писатели будут принимать Бальмонта. Хотя Бальмонт и написал незадолго до отъезда из СССР почтительные строки, обращенные ко мне: