.
Тем ярче выглядит на этом фоне запись Полонского от 20 апреля 1931 года о третьем декаднике ФОСПа практически в первую годовщину гибели Маяковского: «Читал затем Сельвинский поэму «Электрозавод». В сущности – передовка в стихах. Об энтузиазме – но без энергии. Сухо, вяло, казенный какой-то стих, видно – писал «по заказу». Вещь нудная и тяжелая, хотя благонамеренная сверх меры. Вот судьба: он хочет занять место Маяковского, пыжится изо всех сил – и нельзя упрекнуть – много труда и энергии убивает в это дело. Но он чужой революции, чужой пролетариату. По его лицу (надутый, самовлюбленный, с плутовскими глазами, честолюбец), по манерам, по образу жизни, вплоть до шубы из белого какого- то меха, по его жене, раскрашенной, в мехах, красивой женщине – все говорит против его пролетарских симпатий, т. е., что симпатии эти навеяны временем, показные, фальшивы. Ему бы работать в учреждении, иметь свой авто и текущий счет в банке, – а он старается во славу пролетарской революции писать, воспевать «электрозавод»[261].
История конструктивистов и их взаимоотношений с Маяковским была бы неполной, если бы мы вновь не обратили специального внимания на Константина Митрейкина. Казалось бы, это имя навсегда пригвождено эпиграммой Маяковского из «Во весь голос», где «кудреватые митрейки» спаяны с «мудреватыми кудрейками».
Тем интереснее трансформация, пережитая Митрейкиным после смерти Маяковского и появления «Декларации прав поэта» Сельвинского. В 1931 году Митрейкин, как и Сельвинский, выпустил сборник стихов «Я разбиваю себя», полный хорошо нам известных нападок на Маяковского. И тем не менее уже в январе 1931 года им была создана поэма под знакомым названием – «Во весь голос». Это была глава из сочинения «Возьмите мой талант», которая включала в себя так и не появившиеся в печати части с такими, например, аннотациями: «В Доме Герцена». Глава описывает Дом Герцена как «дом литературной вражды». Или «На улице»: «Глава протестует против «Травли» Сельвинского и призывает поэтов к совместной творческой работе»[262].
Последний призыв восходит, кажется, к предложению Маяковского пролетарским поэтам сложить лавровые венки в общий товарищеский суп! Но вот глава «Интимный разговор» представляет собой нечто неожиданное – это декларация полного разрыва с «Декларацией прав поэта» Сельвинского и с ним самим:
Ваша храбрость падает под уклон,
Обессиленно дрожат колени…
Вы мечетесь, как Наполеон
На острове Святой Елены.
Вы бросили корабль, пожар учинив,
Какой к оправданию повод?
И вот ваш любимейший ученик
Рвет обгоревший провод.
Байроновский образ поэзии – «тонущего корабля» – восходящий к «Дон Жуану», к его «Посвящению», был совсем недавно использован Н. Адуевым в стихотворении «Маяковскому. До востребования». Знакомое же нам употребление «Хорошо!» по-новому функционирует в отповеди Митрейкина:
Я смотрю кругом, – хороша жизнь!
Воздух содовый! Сердце радо!
Хорошо, старик, всю жизнь
Перепрыгивать через преграды!
Напомним опус Митрейкина. Опус этот, кстати, вошел и в сборник «Я разбиваю себя», вышедший одновременно с поэмой Митрейкина, причем старое стихотворение включено в раздел «Как не надо писать»:
С кухонным запахом на улицу ринулся,
Обрызгивая встречных озонной радостью.
Навстречу – лошадь. Хвост раструбив,
Задумчиво выбрасывала рыхлые отбросы…
Чопорно прыгая, ржавчатые воробьи
Детально расчирикивали бронзовую россыпь.
Они раздували чешуйчатые перья,
Боком, боком, передергивали шаг;
Глядя на них, пессимист поверит,
Что жизнь, чорт возьми (—) хороша!
Этот антимаяковский выпад, вывернутый на сей раз наизнанку, стал знаком отказа Митрейкина от старых конструктивистских принципов. Или, быть может, реакцией на признание Сельвинским своей жизни как «каталога сложных ошибок». Что молодой «констрамолец» выразил так:
Что это, все? Ошибки, кажись?
И вы закричали бархитоном шибко:
– Ах, больно подумать, что вся моя жизнь
Была лишь каталогом сложных ошибок!
1930 год был, как известно, не таким уж легким для попутнической интеллигенции. Напомним, что именно в 1930 году В. Шкловский написал свой «Памятник научной ошибке». Не исключено, что, как и во всех подобных случаях, И. Сельвинский решил, признавая что-то сам, уколоть бывшего лефовца, либо попытался, привязавшись к чужому имени, уменьшить впечатление от своих отступлений со старых позиций. Это и «пародировал» бывший «первый ученик». Впрочем, этот вывод заслуживает специального обсуждения.
Вот что в этот самый момент писал уже Митрейкин:
Сорвав скорлупу стиха,
Пригнув метафоры колос,
Я обращаюсь в ЦК
Во весь голос:
Мне стройка страны как план ясна,
Праздник глядит из щелей буден,
В республике партия, как весна,
Толкает, бодрит, будит!
Я выдвигаю встречный план,
Вслепую не хочу ползать!
Возьми, партия, мой талант,
Возьми его! Используй!
Похоже, что в противовес Сельвинскому Митрейкин сам решил наследовать Маяковскому. Нам кажется, что это довольно забавный и, быть может, важный момент в борьбе за так называемую «вакансию поэта». Но снова появляется зловещий мотив. Самоубийства поэтов, ставшие в 20-30-е годы почти нормой, пророчит и Митрейкин. Самое грустное в этой истории, что пророчество в 1934 году стало для автора реальностью. Но пока:
Я предлагаю бесплатно
Высокую свою квалификацию!
Не я один! нас много таких —
К горлу поднесших лезвие —
Самоотверженных и нагих
Пролетарских студентов поэзии!
Константин Митрейкин был вполне удачливым поэтом. Не так уж мало книг вышло у него за недолгую в принципе творческую жизнь. Но невеселая история той страны, которой он хотел служить «не по службе, а по душе», сломала и его, реализовав прямой смысл слов Маяковского – «работа адовая будет сделана и делается уже».
Эта «игра в аду» закончилась единственно возможным способом. Но тогда до понимания этого было еще далеко.
Ошибочно было бы думать, что Сельвинский и его товарищи жили в безвоздушном пространстве, что их эскапады против Маяковского всех устраивали, что они чувствовали себя «абсолютными чемпионами» поэзии.
Даже до декабря 1935 года это было не так. Мы не можем допустить, что нападки на Сельвинского и его «Декларацию прав поэта» не оказали никакого влияния на только что разобранные стихи Митрейкина. Сочинение Митрейкина было опубликовано в январе 1931 года, а вот что можно было прочесть в «Литературной газете» в ноябре 1930 года:
«Отвечая на замечания некоторых товарищей о недостаточной принципиальности нападок на Маяковского, И. С[ельвинский] сказал, в заключительном слове, что он решительно отводит попытки навязать ему личную неприязнь к Маяковскому.
– В моей «Декларации» поставлена проблема ошибок Маяковского. Неправы некоторые товарищи, которые хотят сделать Маяковского музейной фигурой. Он настолько жив, что наряду с положительными свойствами и отрицательные черты его метода подчас влияют на подрастающее поколение…»[263]
Практически тогда же в «Литературной газете» читаем: «Сельвинский далеко отошел от позиции «Командарма-2» и «Пушторга» и приблизился к пролетариату, к марксизму-ленинизму». «Сельвинский – классовый враг, смыкающийся с белогвардейщиной». Таковы две оценки «Декларации». Обе они ничего общего не имеют с объективной характеристикой переживаемого ныне Сельвинским и теми, кто стоит за ним, этапа. Первая, принадлежащая литфронтовцу М. Бочачеру, – правооппортунистическая ошибка явной переоценки приближения Ильи Сельвинского к пролетариату, переоценки тем более опасной, что на деле является стиранием граней между глубоко попутнической и пролетарской литературой; вторая, свойственная ряду товарищей из б. «Лефа», – левый перегиб, ведущий к отталкиванию интеллигентных честных писателей от пролетарской революции. О какой ревизии интеллигентского самовозвеличивания можно говорить, в свете этого перешедшего все пределы «избраннического вождизма», безотчетного себялюбия и эгоцентризма? Злая шутка литературной истории: борясь с Маяковским периода его вступления в РАПП, Сельвинский канонизировал ошибки и черты раннего Маяковского, богемно-индивидуалистического периода, ошибки и черты, от которых все больше и больше уходил Маяковский на путях приближения к пролетарской литературе»[264].
Кажется, что здесь мы снова встречаемся со злой шуткой литературной истории. Дело в том, что претензии автора статьи И. Нивича прямо противоречат тому, что хотели слышать о себе сами конструктивисты. Так, их главный теоретик К. Зелинский писал в статье «Конструктивизм и социализм» в 1927 году:
«В общественном смысле литературный конструктивизм опирается на новое, молодое поколение советской интеллигенции – поколение, сформировавшееся уже после Октября, выросшее с ним, напоенное, в первую очередь, его замыслами построения новой культуры и нового мира. И здесь конструктивизм идет на смену богемскому, драчливому, но более старшему поколению интеллигенции, по инерции продолжающему под маркой Лефа борьбу «со старьем» (хронологически понимаемым)»[265]; в «формально-литературном смысле (конструктивизм. – Л.К.) отталкивается от футуризма, являясь, во-первых, реакцией против «разрушительных», «заумных» футуристических традиций и, во-вторых, дальнейшим развитием стиховой формы периода Блок – Маяковский»