Но и эта метаморфоза не была последней. Закончилось все и вовсе грустно. В конце 1930-х годов Арго сочинил объемистый том «Сатирических очерков по истории русской литературы». Но до книжного издания его искрометные тексты печатались в повременной периодике. И там, среди прочего, можно было прочесть такую характеристику времени:
Возьмите «Карамазовых», раскройте «Бесы» —
Возможно ль? Он задним числом подглядел
Наши сегодняшние процессы,
Клубок троцкистско-бухаринских дел!
Гадючьи глаза и свиные хари
И на руках незасохшая кровь…
Написано: «Ставрогин» —
читаешь «Бухарин».
Написано «Троцкий» —
читаешь «Смердяков»!..
Мы этих страниц не сотрем, не тронем,
Как ни грустна предательства слизь,
«Смердяковщина» будет жива как синоним
Трижды проклятого слова «Троцкизм»![267]
Здесь особенно радует новая рифма к слову «слизь». Как, наверное, все помнят, Маяковский рифмовал «слизь» – «социализм» в «Во весь голос». Однако сочинение Арго содержало не только политические рассуждения, но и «покаянный канон» «Конструксельвисты»:
…Главная их идея
Была, к сожаленью глубокому, такова:
Мы, говорили они, шагаем с эпохою в ногу,
К общению с образованнейшими людьми стремясь,
А ежели массы, говорили они, понять нас не могут,
Тем хуже, говорили они, не для нас, а для масс.
Мы, говорили они, сочиняем стихи затем,
Чтоб ценили потомки, которые будут лучше…
Мы, говорили они, стоим на большой высоте
И не заметили, как очутились в луже!
А почему? Потому что поэтические трели,
Это все хорошо —
и ночь-чь, и прохылады-да, и соловей,
Но герои поэм при ближайшем рассмотрении
Оказались рамзинцы (Эс’) чистых кровей;
Оказалось, что наши поэты нехотя
Напророчили омерзительнейшие дела.
Все это называется ехать, и ехать, и ехать,
И, в конце концов, потерять к чертям удила…[268]
В то же самое время оценка Маяковского уже очень далека от «конструктивистско-рамзинской» и очень близка к официальной:
В воздухе не пахнет
нэповской булкой,
Голоден
красноармейский паек,
А горлан-агитатор
плакатом и буквой
Революцию чувствует и поет…
Юноше,
ищущему
в долгих веках
Образец поэта,
все лица вымерив,
Скажу:
лицо беспартийного Большевика
Лицо
Маяковского
Владимира!
Вот так и стоит он —
нетленный плакат,
Не только оправдан,
но и любим,
и признан.
Это очевидный распад. Его изучение должно уже вестись в рамках чистой социологии литературы. Мы дошли до конца, проследив развитие конструктивистского мятежа до полного исчерпания темы. Полемика с мертвым Маяковским отняла сорок лет жизни крупного поэта И. Сельвинского, опустошив его. О попутчиках лидера ЛЦК и разного рода «констрамольцах» и говорить не приходится.
Так на поверхности литературной жизни закончился целый период истории русской литературы, который мы стремились исследовать и, по возможности, понять на самых разных структурных уровнях и семантических срезах.
Теперь было можно искать врагов поэта, его убийц, безнаказанно подставлять на их место «троцкистов», «Агранова – Ягоду», Бриков, и т. д., и т. п.
А ведь всегда была возможность пойти путем и Пастернака, раннего и позднего, и позднего Пришвина, и синхронных трагическим событиям Р. Якобсона и Д. Святополка-Мирского, Л.Ю. Брик, не говоря уже о, страшно сказать, самом Л. Троцком.
Сегодня у нас есть такая возможность. Грех ею не воспользоваться. Ведь большая часть недосказанного уже открыта.
Действительное происшествие, случившееся с автором в ночь с 29 на 30 декабря 1932 г., или то, чего не было
«Пускай могила меня накажет…»
Бывшая народная песня
«Но не хочу, о други, умираты».
А. Пушкин
I
Сердце,
Сдержи удары.
Убийственный час пришел…
Четыре санитара
Меня волокут на стол.
И тент полированный поднят,
И нет пути назад…
Мне предстоит сегодня
Особенный маскарад.
И первым мазком эфира
Ошпарен и оглушен,
Я слышу из дальнего мира
Доносится:
– Хорошо!
И, грань проходя за гранью,
Отчетливо чувствую я
Последнюю грань
Сознанья
И первую
Небытия.
И въезжаю четко и точно
В густую, добротную тьму.
На этом ставится точка…
Мир…
Праху..
Моему…
2
Но нет, я не доволен этой точкой!
Я должен знать —
пусть это будет сон, —
Что делают с моею оболочкой
В то время, как душа уходит вон?
И вижу я, как без ненужной тары
Мой утлый прах от пяток
До щеки
Берут уже отнюдь не санитары,
А опытнейшие гробовщики.
Они неукоснительно проворно
Кладут меня во гроб
изделия Мосдрев,
На коем гробе буквы
«Эм» и «Эф»,
Что означает:
«Малой Формы»!
Мне в этот гроб войти не суждено!..
Мне в том гробу невыносимо тесно!
Я. протестую!..
Выпираю!
Но —
Кому донять покойничьи протесты?..
Я втиснут в грюб
и медленно плыву.
Курс – крематорий,
через всю Москву!..
3
Так, в развитъе процедуры
Волокут меня Хароны
Мимо пушкинской фигуры,
Мимо герценской хоромы.
И «друзья» различной масти
Судят о моей особе:
– Он не сделал пятой частя
Из того, на что способен!
Так уходит прочь со сцены,
Тот, что юной силы полон,
Тот, которого оценят
Лишь тогда, когда ушел он!
Я внимаю краем уха
И посмертно благодарен —
Если верить этим слухам,
Я, пожалуй, не бездарен…
Это просто, очевидно,
Потому, что тут же сбоку.
Двое критиков солидных
Меж собой вступают в склоку.
Каждый требует вниманья,
Вопия пред целым светом:
– Я открыл в нем дарованье!
– Я признал его поэтом!
Каждый норовит бесплатно
Стать моим папашей крестным.
Это одному приятно
И другому интересно!
Дальше!
Мимо!
Эавершенье.
И предел мечты о блате —
Мне! подносят разрешенье
На двенадцать тонн бумаги!
Исполняется заданье
Добросовестно и веско:
Первое мое изданье
Выйдет в свет с посмертным блеском;
Чтобы стих мой встал из праха,
Чтоб читатель мной проникся,—
Предисловье Авербаха!!!
И рисунки Кукрыниксов!!!
Дальше!
Кто-то с миной сдобной
Прибежал ко мне вприпрыжку
Положить на бедный гроб мой —
Златоустинскую книжку.
Эта книжка, этот пропуск,
Что не всяким выдается,
Представляет лучший опус
Из всего, что издается.
В самом деле —
я, доселе
Вывший вялым и инертным,
О этой книжкою на теле
Тут же делаюсь бессмертным.
И сквозь медленную дрему
Слышу я фанфары звуки:
То, что грезилось живому,
Мертвому дается в руки!
И грохочут Миллионов
И приветствия и крики:
– Ты бессмертен,
как Леонов,
Как Пильняк,
как Боборыкин!
Мелькают плакаты, афиши,
Окраин мощеная ширь,
И вот
докатилися:
бывший
Донской монастырь.
Крематорий.
Цветы.
Лампы.
С нежностью смешана арустъ,
Под звуки бывшего РАПМа
Торжественно я хоронюсь.
И меня бесконечно жалко
И публике,
и мне.
И вот я снят с катафалка,
И вот я на огне.
И меня, как пирог-вертуту,
Кладут на должный фасон,
И в эту
затянувшуюся минуту
Кто-то говорят:
– Все!
– Все! – Это слово короче
И решительней слов других…
– Все, – друзья бормочут.
– Все, – говорят враги.
Все, что когда-то боролось,
Превращается в чей-то сон.
И тут же явственно чей-то голос
Говорит
опять-таки:
«Все!»
Это доктор, собственноручно
Налагая последний шов,
Говорит:
– Все благополучно.
Поздравляет:
– Все хорошо.
И в радости несметной
Я клянусь своей головой:
– Хорошо, что я не бессмертный,
А наоборот —
живой!
Главные члены «Предложения»
Завершение книги о смерти Маяковского требует подведения итогов того, что мы видели на предыдущих страницах, с одной стороны, и некоего заключительного комментария к текстам, которые мы поместили здесь без специальных вступлений и наших комментариев.
Прежде всего, нам бы хотелось подвести итог нашего ответа на «Предложение исследователям» Лили Брик.
Разумеется, таким ответом является глава о поэме «Про это», где предложение прочитать Маяковского на фоне Достоевского привело нас к неназванному Лилей Брик «Сну смешного человека» Достоевского, да еще и в египетской оболочке розановского комментария из «Семейного вопроса в России». А этот ход, в свою очередь, привел нас к идее, что постоянные и цикличные раз в 7 лет попытки самоубийства Маяковского, планировавшиеся по одному, говоря словами того же В.В. Розанова, «основному сюжету» Ф.М. Достоевского, были основаны на вере то ли в безболезненный переход через смерть в египетском варианте «Книги мертвых», то ли вере в возможность преодоления смерти вообще.
Рассуждения Р.О. Якобсона в его знаменитой статье «О поколении, растратившем своих поэтов» о постоянной тяге к самоубийству на протяжении всего творчества Маяковского, основанные на прямом параллелизме «Человека» и «Про это», не нашли своего завершения в анализе самых последних стихов о «любовной лодке», которую Л.Ю. Брик связала с Достоевским.