Однако тот же Якобсон, без сомнения, связал сны Маяковского о самоубийстве со снами Версилова, т. е. опять же с Достоевским, но «Подростка».
Помимо точности этого замечания, отметим, что статья Якобсона говорит нам о необычайном единстве символики творчества Маяковского, о чередовании в нем тем гражданских с глубокой лирикой.
В этом случае выбор именно сна Версилова может отсылать не только к оценке психологического возраста Маяковского как «подростка» да еще с большими романтическими проблемами, но и к стихам:
Другим
странам
по сто.
История —
пастью гроба,
А моя
страна
подросток —
твори,
выдумывай,
пробуй.
Правда, как и не раз на протяжении всей книги, мы задаем себе вопрос: зачем Лиле Брик было нужно указание мертвого Асеева на место Достоевского в творчестве Маяковского, если это едва ли не общее место рассуждений людей их поколения? Ответ найдем в главке о «Предложении исследователям» самой Лиле Брик.
И еще одна деталь статьи Якобсона не может не привлечь нашего внимания в контексте того, что мы показали в главке о Маяковском и Якобсоне в Праге.
Мы видели там глубочайшую связь всей деятельности Якобсона с т. н. славянским вопросом, особенно в Чехо-Словакии. Поэтому настойчивое подчеркивание Якобсоном правоты поэтов этой страны в оценке трагедии с Маяковским – лишний комментарий и подтверждение того, что мы говорили в «славянской» главе.
И еще одна деталь. Славянские поэты понадобились Якобсону, чтобы отвергнуть пошлую, по его мнению, мысль о том, что поэт умер от недостатка воздуха. Именно устами славянского поэта нам сообщается мысль, что теперь такого воздуха нет во всей Европе.
Понятно, что Якобсон тогда не просто «розовый», но еще вполне «двойной агент», где 50 % имеет отношение к Советам.
Еще один «член «Предложения», разумеется, Лилей Брик не названный – Троцкий. Статья Троцкого о том, что пролетарская литература, подчиненная Молотову и Гусеву, мертворожденная по самой своей природе, безумно разозлила советский официоз.
Однако эта мысль никак не дает возможности обвинять Троцкого, бывшего, кстати, в ссылке в Алма-Ате до 1929 года и тогда только что высланного за рубеж, никак не дает возможность обвинить Троцкого в убийстве Маяковского, как это делает член-«инициатор» «Предложения» Николай Асеев. Не говорим уже об отношении Троцкого к Авербаху, который рухнет еще года через два.
Интересно, что в статье Д. Святополка-Мирского, которая была издана в одной книжке со статьей Якобсона, дается прямо противоположная оценка идее пролетарской литературы в СССР. Но князь Святополк-Мирский был просто коммунистом просоветского типа. А Троцкий называл себя «большевиком-ленинцем» и «оппозицией» одновременно.
При этом нельзя забывать, что не только иронически упомянутый в статье Якобсона Луначарский, снятый с поста Наркомпроса в 1929 г., году высылки Троцкого, но и сам Троцкий, иронически названный «Победоносиков», стал героем «Бани». Отсюда и очень своеобразный тон его статьи памяти Маяковского.
Интересно и то, что статья Святополка-Мирского по схеме своих слишком вульгарно-социологических рассуждений, тем не менее полностью соответствует схеме «Охранной грамоты» Б.Л. Пастернака. По-видимому, параллель Пушкин – Маяковский задавалась не только просто «Юбилейным» Маяковского 1924 года, но, как мы видели, и строкой, что поэт «скоро будет нем».
И еще один важный, хотя и не названный Л.Ю. Брик, «член «Предложения» не может быть здесь забыт. Это Виктор Шкловский, который еще в 1957 году, т. е. за год до скандала с томом Маяковского в «Литературном наследстве», писал в книге «За и против. Заметки о Достоевском» (Мы цитируем ее по Шкловский В. Собрание сочинений в 3-х томах. Том третий. Москва. 1974), разбирая двойников и треугольники у Достоевского, так: «Не нужно думать, что тема исчерпана. В искусстве новое часто осуществляется старым. У Маяковского встречается тема двойника в поэме «Про это».
Там у поэта несколько двойников. Один дан в «Романсе»:
Мальчик шел, в закат глаза уставя…
Про героя романса поэт говорит:
До чего же
на меня похож!
И в печатном тексте делает на полях книги примечание «Ничего не поделаешь».
Второй двойник сразу идет за первым. Поэт вспоминает самого себя таким, каким он себя видел в поэме «Человек», – поэма написана в 1917 году.
В той же поэме поэт воскресал и возвращался в Петербург: он попадает на мост.
Был этот блеск,
и это
тогда
называлось Невою…
Поэма «Про это» была закончена в феврале 1923 года. В ней описывается человек над Невой.
Ну что ж, товарищ!
Тому еще хуже —
семь лет он в это же смотрит
… с моста…
Мимо похожего на себя поэт прошел около заставы.
Мимо самого себя, стоящего на мосту, закрепленного поэзией, поэт проходит в новой поэме.
В поэме «Про это», оставаясь самим собой, поэт контролирует и поэтически проверяет своих двойников. Себя, ревнующего, он не переодевает, а превращает в медведя, так, как подушку превращает в льдину.
Образ медведя устойчив – он проходит через всю поэму, перекликается со звездой Большой Медведицы и переходит в стихотворение «Юбилейное», где ревность как будто уже убита, стала только обидой – «шкурой медведя».
И далее, приведя примеры из поэм Маяковского, сопоставив его с Блоком, его красноармейцами и Христом, вспомнив «Тринадцатый апостол» и т. д., Шкловский завершает весь этот пассаж так: «Двойник Достоевского – самый простой, печальный и безнадежный вид двойника.
Два героя ничем друг от друга не отличаются.
Чиновник-неудачник вымыслил себя самого такого же, какой он есть, с теми же целями, но удачника.
Это отсутствие идеала, отказ в движении вперед означают конченность данного героя: автор его уже не жалеет, хотя отмечает в нем черты человеческого страдания». (С. 190–193).
Так резко Шкловский о Маяковском в открытую не писал никогда. Но и это не все. Имя и образ Маяковского-героя его «достоевских» поэм пронизывает всю книгу.
Через страниц 120 Шкловский возвращается к тому эпизоду «Преступления и наказания», с которого началось, пусть и со слов Асеева, «предложение исследователям»: «Возвращения к квартире обосновываются автором по-разному: 1) «Проба», 2) убийство, 3) невозможность забыть убийство (т. е. сломанность преступника преступлением).
В художественных произведениях такое возвращение к изменяющейся теме обычно имеет целью глубже показать предмет, все время как бы освежая его восприятие.
«Возвращения» Раскольникова в литературе – один из самых эмоционально наполненных примеров повторного разглядывания.
Маяковский в поэме «Про это» не сравнивает себя с Раскольниковым, но сравнивает свои возвращения к дому любимой с возвращениями героя Достоевского, причем это сравнение нужно для показа той обстановки, которая окружает поэта.
И стих
и дни не те.
Морозят камни.
Дрожь могил.
И редко ходят веники.
Плевками,
снявши башмаки,
вступаю на ступеньки.
Не молкнет в сердце боль никак,
кует к звену звено.
Вот так,
убив,
Раскольников
пришел звенеть в звонок.
Повторения воспринимаются, так сказать, в ореоле эмоциональной окраски прежних показов-описаний.
Существуют повторения-цитаты. Одним из примеров такого повторения является только что показанное место в поэме Маяковского» (с. 316).
Действительно, таким повторением-цитатой, только освобожденной от ненужных Лиле Брик теоретических построений, и явился зачин ее «предложения», освященной именем покойного Асеева. И еще когда-нибудь надо будет сравнить пьесу Асеева о Маяковском и Достоевском с книгой В. Шкловского. Однако именно с «За и против. Заметки о Достоевском» 1957 г., ведь в книге о Маяковском 1940 г. в главе «Про это» Достоевского рядом с Маяковским нет.
Но Шкловский не закончил тему Маяковский и Достоевский ранне-оттепельного 1957 года. В последний раз она зазвучит в эпилоге: «Он видел угнетенного человека, извращенные страсти, предчувствовал приближение конца старого мира и мечтал о золотом веке и сбился в мечте.
Вера в гордость человека, в его золотой век не обманула, революция показала, что человеческое сердце может жить только правдой, а не смирением.
Во имя звезд и золотого века, металл для которого мы добываем и куем, продолжаем путь по звездам.
…затрубадурила Большая Медведица.
……………………………………………
Большая,
неси по векам-Араратам
сквозь небо потопа
ковчегом-ковшом!
За потопом горя близок золотой век мира.
Время понять Достоевского: разбить цепь, сковывающую живого Достоевского с отвергнутыми мертвецами» (С. 372).
Заканчивал свою книгу о Достоевском Шкловский скрытой цитатой из «Левого марша» Маяковского в смеси с «потопом» из «Про это».
У Маяковского выглядело это так:
Там
за горами го́ря
солнечный край непочатый.
За голод,
за мора море
шаг миллионный печатай!
Пусть бандой окружат на́нятой,
стальной изливаются ле́евой, —
России не быть под Антантой.
Левой!
Левой!
Левой!
Так книга о Достоевском закончилась гимном Левому искусству. Однако в сочетании с тем, что «Про это» – поэма о самоубийстве и самоубийце, и, зная слова Шкловского о двойниках Достоевского, мы понимаем – радости здесь мало. И золотой век этот может быть и для Маяковского, и для Достоевского, только после смерти.
Таково было «предложение» Шкловского, которое, похоже, подхватила Л.Ю. Брик.