Д.: Ах, вот что? Ну, что могли еще раз сказать относительно Яковлевой? Что? Все уже было сказано… Что что-то не проходит?
Ш.: Это ерунда. Он же был мужчина. Сегодня не проходит – завтра пройдет. Понимаете, у всякого человека есть то, что называется «хвосты», «хвосты», когда столько раз меняется ориентация, люди, которых вы считаете сегодня ближайшим другом и опорой, а завтра вам говорят, что он враг номер один.
Д.: Кто-нибудь, скажем, арестован был в этот момент?
Ш.: Может быть. Понимаете…
Д.: Весной 30-го года шли аресты первые. Да…
К этому месту дается разъясняющее примечание, которое объясняет нежелание В.Б. Шкловского продолжать разговор: «8 января 1930 г. был арестован Владимир Александрович Силлов (1901–1930) – поэт и критик, примыкавший к кругу футуристов, печатавшийся в «ЛЕФе». 13 февраля он осужден за «шпионаж и контрреволюционную пропаганду». 16 февраля расстрелян».
Чтобы оценить опасность этого разговора двух собеседников, надо знать, что именно этот расстрел всего за месяц до самоубийства Маяковского был главной тайной «Охранной грамоты» Б. Пастернака.
Вот это место: «В отделах записей актов гражданского состоянья приборов для измеренья правдивости не ставят, искренности рентгеном не просвечивают. Для того чтобы запись имела силу, ничего, кроме крепости чужой регистрирующей руки, не требуется. И тогда ни в чем не сомневаются, ничего не обсуждают.
Он напишет предсмертную записку собственной рукой, завещательно представив свою драгоценность миру как очевидность, он свою искренность измерит и просветит быстрым, не поддающимся никакой переделке исполненьем, и кругом пойдут обсуждать, сомневаться и сопоставлять.
Они сравнивают ее с предшественницами, а она сравнима только с ним одним и со всем его предшествующим. Они строят предположенья о его чувстве и не знают, что можно любить не только в днях, хотя бы и навеки, а хотя бы и не навеки, всем полным собраньем прошедших дней.
Но одинаковой пошлостью стали давно слова: гений и красавица. А сколько в них общего».
И чуть ниже: «Начало апреля застало Москву в белом остолбененьи вернувшейся зимы. Седьмого стало вторично таять, и четырнадцатого, когда застрелился Маяковский, к новизне весеннего положенья еще не все привыкли.
Узнав о несчастьи, я вызвал на место происшествия Ольгу Силлову. Что-то подсказало мне, что это потрясенье даст выход ее собственному горю.
Между одиннадцатью и двенадцатью все еще разбегались волнистые круги, порожденные выстрелом. Весть качала телефоны, покрывая лица бледностью и устремляя к Лубянскому проезду, двором в дом, где уже по всей лестнице мостились, плакали и жались люди из города и жильцы дома, ринутые и разбрызганные по стенам плющильною силой событья. Ко мне подошли Я. Черняк и Ромадин, первыми известившие меня о несчастьи. С ними была Женя. При виде ее у меня конвульсивно заходили щеки. Она, плача, сказала мне, чтобы я бежал наверх, но в это время сверху на носилках протащили тело, чем-то накрытое с головой. Все бросились вниз и спрудились у выхода, так что когда мы выбрались вон, карета скорой помощи уже выезжала за ворота. Мы потянулись за ней в Гендриков переулок.
За воротами своим чередом шла жизнь, безучастная, как ее напрасно называют. Участье асфальтового двора, вечного участника таких драм, осталось позади».
Как известно, имя Ольги Силловой в 1931 году было оставлено криптонимом «О.С.» и «С-вой», а «несчастье» и «выход … горю» не раскрывались. Как видим, оба собеседника были в курсе дела. А для широкого читателя, да и то не советского, это все стало доступно в 1979 году в работе Aucouturier M. Об одном ключе к «Охранной грамоте» // Boris Pasternak. 1890–1960: Colloque de Cerisy-la-Salle, 11–14 septembre 1975. Paris, 1979. P. 344–347.
Так «закругляется» история, начатая нами в «Предложении читателям». И теперь в очередной раз уходят сомнения в том, что В.Б. Шкловский является не только одним из главных членов «Предложения», но ключевой фигурой развития всей интересующей нас истории.
И далее собеседники переходят к разговору о предсмертной записке:
<Д:>Понимаете, вашему предположению противоречит один факт: то, что записка написана двенадцатого, «что это не выход»… (Понимаете, на два дня раньше.) «Это не выход, другим не советую, но у меня выходов нет». Вот, что значит: «У меня выходов нет»?
Ш.: Это… Что значит «другие»?
Д.: Как «другие»? Что?
Ш.: «Другим не советую».
Д.: А! «Другим не советую». Ну, вообще, так сказать…
Ш.: Видите, написано письмо двенадцатого, но у меня впечатление, что у него было какое-то ощущение обреченности.
Д.: Вот это да. Безысходности.
Ш.: Безысходности. И срочной безысходности.
Д.: А вы не думаете, что его можно было бы в этот момент, как я всегда говорю публично, и так думал в молодости, не скрою, сейчас я немножко колеблюсь, что его можно было здесь поддержать, что он еще бы прожил…
Ш.: Конечно!
Д.: Мог… но недолго.
Ш.: Конечно. Понимаете, мало ли что… Горький стрелялся много раз, два раза стрелялся, все стрелялись, понимаете. У нас же стреляются люди… Есть легенда, что Фадеев выстрелил в сердце два раза.
(Обрыв записи.)
<…>
Теперь вот, значит, такая история. Значит, чувство обреченности. С другой стороны: «товарищ правительство». Значит, он считает себя связанным, он стоит на коммунистических позициях и как-то считает одновременно их виноватыми…
Д.: Из чего это вытекает?
Ш.: Потому что у него есть претензии.
Д.: «Товарищ правительство. Моя семья – это…» и так далее. «Если можешь, обеспечь им существование…»
Ш.: Да. Но, видите ли, он уходит с поста, он считает себя виноватым.
Д.: Он сдает вахту.
Ш.: Да.
Д.: Слушайте… А если… Можно понять вашу мысль так, что это немножко напоминает пушкинскую заботу о жене и детях, порученную Николаю?
Ш.: Да.
Д.: Так?
Ш.: Да-да. Понимаете, так: он отбывает… Он… Письмо очень мужественное.
Д.: Очень.
Ш.: Очень мужественное. Да. Дальше, оно написано так, чтобы отвести политические подозрения: «Любовная лодка разбилась о быт… перечень…». Он дает след, любовный след, понимаете.
Д.: Первое сообщение следователя вы помните в газетах?
Ш.: Нет.
Д.: «Первоначальное ознакомление с расследуемым делом позволяет сразу делать вывод, что самоубийство не связано с общественно-литературной деятельностью поэта и связано с чисто личными причинами».
Ш.: Ну, это так всегда и делают у нас. Такое же, когда умер Фадеев, написали, что он был пьяница. Так не принято писать про покойника.
Д.: Да.
Ш.: Так что это было принято с восторгом.
Д.: Что?
Ш.: То, что он написал, что «любовная лодка…», но, в то же время, никаких…
Д.: Его пять лет после смерти травили.
Ш.: Да.
Д.: Официально. До слов Сталина. Слова Сталина, в этом смысле, были огромным переломом.
Ш.: Да.
Д.: Значит, вы считаете, что инфракрасная часть спектра, общественная, безусловно присутствует.
Ш.: Присутствует.
Д.: Мне важно было хотя бы просто ваше мнение. Я об этом очень много думаю…
Ш.: Это мое убеждение.
Д.: Это убеждение? Понимаете, я думаю, что он умер… Он не перестал быть коммунистом…
Ш.: Нет.
Д.: Не перестал.
Ш.: Он умер непоколебленным коммунистом.
Д.: Он умер коммунистом, но он вместе с тем и понимал, что он тем коммунистом, каким он считает, что должен быть, что он не может быть. Он сказал: «Я, если партия прикажет, буду писать ямбом»*, но вообще он понимал, что если он будет делать все, что ему прикажет партия и /нрзб./ и так далее, и так далее, то он перестанет быть самим собой. Так, что ли?
Ш.: Да. Конечно, тут он увидал…
Д.: Удивительно исторический момент точно выбран.
Ш.: Да. Он… Очень точно. Причем он увидал по РАППу, к чему дело идет.
Д.: Ведь РАПП – это еще детские игрушки были.
Ш.: Но РАПП, понимаете, – это детская болезнь, которая… видно же, «чего изволите». «Прикажи́те воспеть экзекуцию…» Ну вот. Теперь я считаю, что я истощен. Вы меня на полгода отпустите. Желаю вам…
Д.: Еще на полгода отпустить? Виктор Борисович, ну давайте закончим. Значит, о смерти вы все сказали, да, что вы думаете?
Ш.: Да».
Таким образом, сошлись в одной точке все точки зрения на причины и, как это ни странно, самые разнообразные последствия «рокового выстрела».
Маяковский не был виноват в той «второй смерти», в насаждении его «как картофель при Екатерине» по слову Пастернака, в которой он неповинен.
Действительно, если не знать, например, разговора Шкловского с Малкиным, а прочесть только его напечатанную статью о смерти Маяковского, то ничего подобного увиденному здесь мы от него и ожидать не можем.
Если не заниматься специально поисками темы «Маяковский и Достоевский» у Шкловского и не знать о незаконченном тексте Асеева на эту тему, то можно поверить и в рассказ «Смелякова» 1970 года, и уже точно в правоту его антибриковских стихов. Если не знать «Анти-Перцова» Лили Брик и ее же иностранных публикаций, то вновь перед нами будет совершенно другой человек, неизвестно почему написавший свое «Предложение исследователям».
Сегодня эти проблемы могут нас уже не волновать. Все принципиальные материалы всех «Главных членов «Предложения» мы увидели. Они, к счастью, теперь доступны. И масса новых материалов ничего не изменила в том, что так разнообразно, но в главном – одинаково, описывали современники Маяковского и даже самые закрытые официальные документы.
Ну а будут новые материалы – будут и новые книги.
Маяковский продолжается. И смерть в нем – не главное!
* * * * *
Владимир Маяковский. Фото Петра Шумова. Париж, 1925 г.
Лиля Брик. Около 1917 г.
Лиля Брик и Владимир Маяковский. Ялта, 1926 г.
Владимир Маяковский с Лилей и Осипом Бриками. Москва, 1928 г.
Перстни-печатки Владимира Маяковского и Лили Брик.