Персонал в синих комбинезонах, закончив дела, скрылся.
Владимир хотел было уже выйти на улицу к Василию, покурить, как в зал вошла уже знакомая ему девушка в черном платье. Ага, кураторша. Ну что, спросить ее, сколько стоил материал, трава, гипсовая Венера и прочее?
Девушка осмотрелась, ни на секунду не остановив своего взгляда на Осташове, постояла с задумчивым видом, потом, опустив взгляд себе под ноги, неспешно ступая, пересекла зал и тоже села – в двух стульях от Владимира.
– Здравствуйте еще раз, – сказал Осташов.
Девушка молча посмотрела на него туманным взглядом, как бы с трудом припоминая, где могла видеть этого субъекта.
– Мы с вами смотрели статую Венеры, помните?
– И?
– Гм, да я так просто сказал.
Возникла пауза.
– Мне понравилась эта инсталляция, – снова попытался завязать разговор Осташов, но на сей раз он чувствовал себя гораздо свободнее, поскольку за время паузы твердо решил, что не будет расспрашивать эту сотрудницу о ценах. – А вы что о ней думаете?
– Понравилась? А чем?
– Своей идеей. Или, наверно, лучше сказать – идеей-призывом. Нет, лучше – напоминанием.
– Да? И что вам все это напомнило?
– До меня, честно говоря, только что дошло. Понимаете, тут автор говорит нам: люди, у вас есть органы чувств, и это бесценное сокровище. Смотрите на прекрасные творения мастеров, слушайте замечательную музыку, вдыхайте ароматы. Гм. Если продолжить логику, то гранаты тогда должны означать осязание и вкус. Значит, их можно потрогать и попробовать.
– Попробовали?
– Нет, я подумал, что произведение искусства не стоит съедать. По крайней мере, до официальной церемонии открытия.
Девушка усмехнулась.
– Так вы художник, да?
– Да, но… сейчас я ничего не рисую. Не спрашивайте почему, я и сам не знаю. И даже не знаю, буду ли рисовать. Я сейчас занимаюсь недвижимостью, и тоже не знаю, буду ли заниматься этим дальше, – Осташов вздохнул. – Приятно видеть, что кто-то занимается творчеством, – он сделал жест в сторону черных комнат. – Эта Настя – молодец, у нее хорошо получается. Мы даже не ожидали.
– Мы – это вы о себе? Мы, Николай Второй?
– Нет, мы – с другом. Он журналист, ну вот с которым мы смотрели статую. Он сейчас вышел ловить момент, когда приедет Настя. Чтобы сфотографировать, как она будет выходить из лимузина.
– А. Он из «Комсомолки», кажется?
Владимир кивнул.
– Представляю, что ваш друг напишет: Анастасия Лисогорская на папины денежки закатила выставку, ну и так далее. – Девушка в упор посмотрела на Осташова своими ясными серо-голубыми глазами. – А вы хотите знать, сколько это стоило? В долларах?
– Лично я, э-э… – Владимир поднял взгляд в потолок, – нет. Нет. Какая в принципе разница? Никто же сейчас не подсчитывает, сколько стоили краски для потолка Сикстинской капеллы. Важно только, что представляет собой художник, умеет он что-то или он пустое место. А остальное уже – чушь, сплетни, мещанство, короче говоря. Вот по этой инсталляции видно, например, что Лисогорская – девушка с головой, и у нее есть чувство прекрасного. Это, может, глупо звучит, по-школьному, но зато этим все сказано.
– Вам как художнику видней.
– Меня Володя зовут, а…
– А мне уже пора, – сказала, вставая, собеседница. – Мне нужно еще кое-куда позвонить до открытия. Вы здесь долго будете?
– Не знаю даже…
– Ладно.
Она удалилась.
Осташов вспомнил, что хотел покурить, и отправился на улицу. По пути, оказавшись в коридорчике-прихожей, он из любопытства заглянул в приоткрытую боковую дверь, откуда слышались чьи-то голоса и где, надо понимать, располагался офис галереи, но ни девушки в черном, ни кого-нибудь другого там не заметил. Заглядывать глубже в недра служебных помещений Владимир не стал.
Выйдя наружу, он увидел невдалеке Василия, беседующего около синей «вольво» с неким импозантным господином в длинном темном пальто. Осташов не стал подходить к ним. Он ощущал настоятельное желание побыть в одиночестве. Подумать.
Ранние зимние сумерки стремительно густели, словно поторапливая подвести итоги дня и сосредоточиться на планировании дел завтрашних, хотя круглые часы на соседнем столбе показывали, что день, в собственном смысле этого слова, далеко не закончен, не говоря уже о том, что и за вечер еще можно многое успеть. Под влиянием ли сумерек, или под воздействием разговора с девушкой в черном, а может, находясь под впечатлением от «напоминания» («идеи-призыва») инсталляции, Владимир решил подвергнуть свою жизненную ситуацию очередному бескомпромиссному разбору.
Ко входу в галерею потянулись посетители. Наводничий все разговаривал с господином в темном пальто. Но Осташов никого и ничего не видел. Он размышлял. И очнулся только тогда, когда увидел рядом с собой Василия.
– Алле, ты здесь? – фотограф дергал его за рукав куртки. – Ты взял информацию по ценам? Вованище, ну, очнись.
– Знаешь, я больше не пойду на хладокомбинат грузить мясо.
– В смысле – ты о чем?
– Понимаешь, я, когда туда устраивался, думал не то, что вот мне негде больше работать, совсем не это. Я думал другое – что я там посмотрю жизнь, и мне это когда-то пригодиться в творчестве. Точно так же я уговариваю себя, когда собираюсь идти куда-то, даже, например, на пьянку к не очень интересным знакомым. Иду и думаю, мне надо получше узнать людей, узнать жизнь, поэтому не так уж плохо туда пойти. А сам там просто напиваюсь. Ну и вообще скучно там… А сейчас я подумал-подумал: да на хрен мне все это? И на хрен эта дебильная работа? Вообще я занимаюсь какой-то чушью. Понимаешь? Со мной ерунда какая-то творится, Вась, понимаешь?
Наводничий слушал Осташова с округленными от удивления и возмущения глазами.
– Вованище, ты понимаешь, что сейчас ты не об этом должен думать?
– Ты можешь дослушать человека? Я ведь с тобой как с другом говорю.
– Хорошо. Договоримся так: ты быстро договоришь, а потом послушаешь меня. Так пойдет?
– Пойдет. Значит… ну так вот. Но только не надо тут вздыхать и смотреть в сторону – мы же договорились, что ты послушаешь. Вот. Значит, смотри. Первое. Каждый делает, что хочет. То есть любой человек может говорить, что он, мол, хочет сделать то-то и то-то, или не говорить, а просто молча мечтать, что он что-то там такое хочет сделать. Но! На самом деле он хочет сделать только то, что он в реальности делает. Просекаешь? Если человек какой-то бредятиной занимается, то значит, бредятина – это и есть то, чем он хочет заниматься. Это – первое. И теперь второе. Каждый может все. Каждый может стать кем угодно и добиться чего угодно. Вот, знаешь, в чем загвоздка твоего дружбана, который перед тобой сейчас стоит?
– В чем твоя загвоздка, дружбан?
– В том, что я не знаю, чего я хочу.
– Ясненько.
– Вася.
– Я просто сказал, что мне ясно. Я тебя понял. Это все, что ты хотел мне сказать?
– Нет, еще немножко. Я только сейчас наконец сообразил, как человек может понять, что ему делать и кем быть в этой жизни. Верней, что он хочет делать. Это элементарно, Ватсон. Надо просто отбросить те дела, которыми человеку не хочется заниматься. Потому что это легче. По крайней мере, мне вот легче понять, что я не хочу делать, чем понять, что я хочу. Ну, например, я уже сказал – насчет моей работы на мясокомбинате. Зачем я работаю грузчиком? Это разве то, чем я хочу заниматься? Нет. Не хочу. И больше не буду. Понял? Вот что я хотел тебе сказать.
– Ну, Вов, я, честно говоря, и сам тоже думал: зачем ты в грузчики подался? Занимался бы своими квартирами, если уж на то пошло. Ну выгнал тебя с фирмы твой директор… Кстати, а кто бы не выгнал, если б узнал, что ты его жену наяриваешь? Э-э, о чем я? А! Выгнал он тебя, ну и пошел он в жопу, работай просто как частный маклер, на дому. Но! Это все фигня. Теперь послушай, что я скажу. Сейчас, Вованище, у тебя есть шанс попасть в журналисты. Ты чего нос воротишь? Ты же, кажется, сам что-то говорил на тему, как плохо вздыхать и смотреть в сторону, когда друг просит тебя выслушать, да?
– Хорошо, Вась, извини. Я слушаю.
– Ну вот слушай. Сейчас у тебя журналистское задание, – Наводничий достал из кармана блокнот и полистал его. – Вот, я записал, что рассказал этот конь в пальто. Он, представь себе, друг Насти. Из Швейцарии. Зовут Томас Розенберг. В Москве – директор ресторана в «Метрополе». А на выставку он, знаешь, зачем притащился? Организовал от своего заведения напитки для презентации. Вот, слушай, – Василий стал зачитывать по блокноту. – «Специально для особых событий – пунш с мякотью клубники и бананов, процентное содержание алкоголя – пятнадцать». Это же отличная фактура для твоего материала.
– Вася, ты, конечно, будешь орать и материться, но я не смогу написать этот материал.
– Сможешь. Я тебе помогу.
– Стоп. Я не правильно сказал. Я к чему вообще и вел весь свой разговор – я не не могу написать эту заметку, а не хочу.
– Как это? Почему?
– Это не для меня, – сказал Владимир и, предупреждая протесты Василия, добавил: – Вася, я хорошо подумал и говорю тебе: это не для меня, я не буду писать это. И не хочу вообще писать и быть журналистом.
– А как же ястребы? Ты про них написал, и ты же видел, как Баринов съел это. Сожрал на раз.
– Про ястребов мне захотелось написать, и я написал. А больше ничего писать не хочу. Ты в состоянии это понять?
– Ну ты и дурак! Люди мечтают, чтобы их печатали в «Комсомолке». А тебе дали четкий заказ – значит, материал сто пудов опубликуют, а ты… Я не понимаю. Почему не хочешь?
– Э-то. Не. Для. Ме-ня.
– Не. По-ни-ма-ю.
Они постояли молча, глядя в разные стороны и тяжко вздыхая.
Затем Наводничий сказал:
– Как хочешь, Вованище. Я тебя больше уговаривать не буду. Как хочешь, то есть – как ты там говорил? – как не хочешь. Не хочешь – не пиши. Я тогда сам текст наклебздоню. Мне же больше гонорара перепадет. Гонорар – не гонорея, получай его скорее, ха-ха-ха.