Короче говоря, на примере Чечни Владимир Путин продемонстрировал свою способность делать дело и быть победителем.
Причем делать такое дело, которое казалось уже безнадежным, и быть победителем над тем, что победить почти невозможно.
Может быть, и есть народы, которые останутся равнодушными к лидеру, способному на такое, но русский народ к ним не относится.
В первое президентство Путина было немало таких побед, пусть менее ярких внешне, но крайне чувствительных именно для рядовых граждан. Например, прекращение невыплат зарплат и пенсий. Одно это для десятков миллионов людей стало не меньшей победой Путина, чем Чечня.
Так до конца и не ясно, что же послужило главной причиной ареста Ходорковского, но сделать лучшего дела для народа и одержать большей победы в его глазах президент не мог. Особенно накануне выборов.
В понятии «нефтяной олигарх», справедливо или несправедливо — другой вопрос, для большей части общества сосредоточилось все зло мира, все причины бед простых людей (избирателей). Политик, поднявший руку на олигарха, да еще наказавший его, есть сегодня безусловный спаситель Отечества.
Об этом, кстати, стоило бы помнить г-ну Березовскому, своими нападками на Путина лишь укреплявшему веру российских избирателей в президента.
Всех дел не переделаешь, да и бюрократия не даст. А кроме несделанных дел есть еще и прямые провалы, и проблемы, о которых все говорят, но к решению которых власть не только не подступалась, но, судя по всему, даже и не знает, как подступиться: всеохватная преступность и не менее всеохватная коррупция; полнейшее всевластие бюрократии, и не снившееся в советские времена; детская беспризорность; позорно массовое нищенство; вымирание страны; окружение России натовскими и американскими военными базами и т. п.
Отсутствие реально значимых дел в решении всех этих не то что кричащих, а прямо вопиющих проблем эффективный политик должен уметь заменить либо имитацией активности, либо правильными словами.
Во-первых, для многих слово — то же дело.
Во-вторых, слово есть начало дела.
В-третьих, слово есть не сокрытие проблемы, а, по крайней мере, признание ее наличия. Не многие политики, находящиеся во власти, способны и на это. Яркий пример — Ельцин, просто не замечавший большинства проблем, которые волновали общество.
Наконец, в-четвертых, слово есть боль о проблеме, переживание ее, что в каком-то смысле для масс населения не менее важно, чем ее решение. Например, оппозиционные политики, не имея возможности решать проблемы, набирают популярность тем, что громко и с болью в душе об этих проблемах говорят.
Путин лишил российскую оппозицию (в первую очередь коммунистов, но и либералов тоже) этого преимущества, к которому они привыкли за годы ельцинского правления, когда, несмотря на внешний демократизм, Ельцин вообще не признавал существования большинства проблем, волнующих людей. И уж тем более не говорил о них с болью и состраданием.
Путин, несмотря на свой чрезмерно жаргонизированный язык, я бы сказал, виртуозно владеет политикой слова, проникающего в души простых людей. Ельцин не умел, да и не желал этого, хотя его речь была куда ближе к народной, чем речь Путина. Несмотря на любовь последнего к рискованной, спецслужбистской и блатной лексике — знаменитое «мочить в сортире» лучшее, но не единственное тому доказательство, было и «сопли жевать» и многое другое, неведомое Ельцину.
Но Ельцин, в отличие от Путина, слишком долго, практически всю жизнь, был начальником. Сентиментальным, как многие начальники, он бывал часто, а вот искренне человечным — лишь дважды. На октябрьском пленуме ЦК КПСС 1987 года, на котором подвергся экзекуции (и на предшествующем пленуме Московского горкома КПСС), и в своей прощальной речи 31 декабря 1999 года, когда попросил прощения у людей. Я, впрочем, в искренность этой просьбы тоже не верю, но по форме она была. Путин, проведший в начальниках меньшую половину жизни (всего лишь 13 лет из пятидесяти), несмотря на гораздо большую внешнюю жесткость, по сути, оказался гораздо более, извините за эти слова, добрым, человечным и простым, чем Ельцин. Этого не может не чувствовать народ, избиратель, массы.
Я бы сказал, что Путин, видимо, не специально, но весьма виртуозно пользуется своей искренностью, и у него есть несколько чаще всего употребляемых приемов политики слова.
Прежде всего это уже упоминавшаяся мною откровенность — признание реальности существования той или иной проблемы. Это совсем простой прием, но им крайне редко пользуются политики, находящиеся во власти. Уже в первый год своего президентства Путин публично заявил, что в стране существует проблема всевластия бюрократии, острейший демографический кризис, опасность отторжения от России Сибири и Дальнего Востока. Ничего нового Путин этим не открыл, но до него (при Ельцине) на таком и даже на более низком уровне эти проблемы вообще не упоминались. И сейчас для их решения мало что сделано, но населению не может не нравиться, что власть их, по крайней мере, не скрывает.
Позже Путин заговорил и о бедности, о коррупции, о запредельном уровне преступности, о детской беспризорности и о многом другом. В том числе о несправедливости сверхдоходов богатых, когда народ бедствует, — известная реплика о слишком высоких заработках руководителей РАО «ЕЭС России». Вряд ли с того момента заработки были понижены, но этой репликой Путин солидаризировался с народом.
Напомню его слова, произнесенные при возвращении гимна на музыку Александрова: «Возможно, мы с народом ошибаемся». Если это и популизм, то крайне рафинированный.
Апофеозом путинской откровенности я бы назвал его признание в том, что если по-настоящему работать на посту президента, то за 8 лет (два срока) можно сойти с ума.
Правда, эта откровенность была использована весьма специфично — для объяснения того, почему Путин не собирается изменять срок президентского правления. Тут задействован и другой прием путинской логики (абсурдизация ситуации), о чем — ниже. Кстати, в словах, как и в делах, Путин всегда одновременно отвечает на запросы сразу многих социальных групп, иногда групп с прямо противоположными интересами. Наиболее показательна в этом смысле история с государственной символикой: царский герб для одних, имперский флаг — для других, гимн Александрова и красное знамя в Вооруженных Силах — для третьих. Почти все выступления Путина построены по этому принципу.
Он одновременно и западник, и славянофил, и либерал, и государственник, и демократ, и автократор, и противник восстановления СССР, и империалист.
В 1999 году я уже сравнивал Путина с пылесосом, всосавшим все самые серьезные и популярные лозунги и правых, и левых. А позже писал, что Геннадию Зюганову ради сохранения результатов КПРФ на выборах стоило бы не клеймить лично Путина за антинародную политику, ибо ни по лозунгам, ни по многим действиям она антинародной не является и уж во всяком случае не кажется таковой как раз самому народу.
У Путина есть более изощренный, чем Геннадий Зюганов, критик — писатель Александр Проханов. Есть такие и в либеральном лагере. Против таких критиков, точнее против их доводов, как правило, неопровержимых в силу фундаментальности сути этих доводов и брутальности формы, в которых они преподносятся, президент действует не менее изощренным и брутальным оружием — аргументами, либо основанными на игре смыслами, либо просто абсурдными.
Когда Путина спросили, не волнует ли его то, что американцы начинают размещение своих военных в Грузии, он ответил так: если в Центральной Азии можно, то почему нельзя в Грузии. И уточнять, а почему, собственно, можно в Центральной Азии, никто не стал, столь абсурдным (или абсурдистским) был ответ.
Кто-то из западных журналистов упрекнул Путина в том, что при нем в России уменьшилась демократия. Путин заявил: она не могла уменьшиться, так как ее никогда в России не было. Что, между прочим, в общем-то верно, но вопрос предполагал более узкую трактовку термина «демократия».
Из этой же серии и знаменитый сверхлаконичный ответ на вопрос о том, что случилось с подлодкой «Курск», — «Утонула».
Сама откровенность Путина порой имеет вызывающе резкую форму, как правило, облекаемую в жаргонизмы или недалекую от них профессиональную лексику спецслужб. Все помнят, что, заняв ключевую позицию в государстве, он прямо под телекамеры на собрании сотрудников ФСБ заявил, что задание по внедрению в руководство страны выполнено. Либералы чуть не попадали со стульев от такого неприкрытого цинизма.
Но тогда Путин был в хорошем расположении духа, и с его стороны это была, скорее всего, словесная провокация.
Гораздо чаще он переходит на резкости, когда вопрос ему не нравится и он не хочет или не может на него отвечать откровенно. Не помню уж точно, по какому поводу, но, кажется, в ответ на вопрос о коррупции в рядах высших чиновников Путин потребовал: «Имена, адреса, явки!» Знаменитое предложение приехать в Москву и сделать обрезание, чтобы уже ничего не выросло, последовало, естественно, в ответ на вопрос о Чечне западного журналиста. Совершенно очевидно, что что-то подобное Путин хотел бы сказать кому-то из западных политиков, возможно, очень высокопоставленному, но президентский статус не позволил. Разрядка произошла на журналисте, подвернувшемся под руку с неприятным и надоевшим вопросом.
Кстати, на западных журналистах Путин срывается гораздо чаще, чем на русских. Думаю, как раз по той причине, что не все, что хотел бы, он может сказать в лицо некоторым западным политикам. А внутри России ему с этим проще. Собственно, о российских политиках президент частенько отзывался весьма нелицеприятно, правда, не называя их имен. Последний пример этого — объяснение отказа участвовать в предвыборных дебатах с остальными кандидатами в президенты.
Но при этом Путин удивительно легко находит общий язык с простыми людьми. В этом ему помогает не раз уже упоминавшаяся мною откровенность, а также самоирония. Ею он пользуется, по моим наблюдениям, исключительно в беседах с простыми людьми и никогда, что понятно, в разговорах со своими непосредственными подчиненными. При встречах с последними он, наоборот, скорее иронизирует по поводу них, начальников для всех остальных. И это, естественно, тоже нравится простым людям.