А на местах, в народной толще, жили и трудились сотни мелких заклинателей и знахарей, никакого отношения к жреческим иерархиям вообще не имевших. И простой славянин чаще имел дело с ними – точно так же, как чаще взывал к лешему или полевику, чем к Перуну.
Рюриковичи, обосновавшись в Киеве, восприняли почитание Перуна. Его капище на теремном дворе Олега и Игоря может с некоторой долей условности считаться религиозным «центром» древнейшей Руси. Но, с другой стороны, почитали Олег с Игорем и Велеса. Его капище располагалось не на Киевской Горе, не в княжеской крепости, а к северу, за открытым торгово-ремесленным Подолом – в Оболони. В договорах с Византией русы с равным рвением клянутся и Перуном, и Велесом. Неудивительно, если вспомнить, что в родной для многих из них Скандинавии именно Один стоял на первом месте, а Тор считался лишь его сыном.
Ольга, крестившись, разрушила «требище» на теремном дворе. Никакого сопротивлении это не встретило – лишнее свидетельство того, что основная масса даже киевского люда видела в «главном» святилище просто домашнюю молельню князей. Святослав восстанавливать капище не стал – ни когда приступил к делам власти, ни даже после смерти матери. Почему? Во-первых, князь не собирался жить в Киеве, и судьба города, в том числе духовная, была ему безразлична. Во-вторых же, и это главное, – Святослав, вопреки многим толкованиям, в том числе средневековым, вовсе не являлся убежденным язычником. Древнейшие источники говорят, что он отказался креститься не из-за языческой веры, а из опасения насмешек дружины. И в этом отношении Святослав в своем поколении был, кстати, даже типичен. И на Руси, и в Скандинавии кризис старой веры порождал таких людей – отважных, самозабвенных бродяг-воителей, уверенных в том, что завоюют все блага мира только своим мечом, без всякой помощи богов. На вопрос: «Во что ты веруешь?» – такие отвечали: «В самого себя».
Тем более не взялся за восстановление капища на Горе Ярополк. То ли действительно прислушивался к западным проповедникам и раздумывал над их речами, то ли, не пойдя в отца нравом, унаследовал все же его отношение к вере. Итак, на протяжении уже двух десятков лет «главным» святилищем в княжеской столице оставалось капище «скотьего бога» Велеса в Оболони. С точки зрения искреннего язычника, каким – повторим – являлся тогда Владимир, ситуация нелепая до абсурда.
Владимир, пребывая в Новгороде, познал язычество более глубокое и цельное, чем верования южных племен. Войдя в Киев, он немедленно поставил себе задачу силой новой власти создать нечто похожее для всей Руси. Но ставку князь сделал не на новгородский культ Велеса и не на «глубинные» тайны северных волхвов, а на дружинную традицию поклонения «светлому» Перуну. При этом, по ряду признаков, он взялся еще и очистить религию от мифологических излишеств, «приподнять» Перуна над миром людей, отделить его от легендарных героев-первопредков – задача почти непосильная, разве что для современных литераторов. Но в этом скрывался вызов покойной Ольге. Принятию «чужого» Бога греков Владимир попытался противопоставить возвеличение «своего» – до уподобления Ему. Зная кое-что о христианстве и интересуясь разными религиями, Владимир пытался и из язычества сделать нечто «не хуже». Можно сказать, что уже тогда он неясно для самого себя, вопреки проговариваемому, искал Бога Единого, Бога вне людских мифов и суеверий. В этом побуждении он походил на Ольгу и опять-таки подражал ей. Но, преданный старине, не мог поверить в то, что Ольга нашла Бога там, где следует.
Владимир тоже не стал восстанавливать старое капище на теремном дворе. Вместо этого на близлежащем холме над Днепром, за городскими валами, он поставил не одного, а пять идолов, сведя воедино всех «светлых», небесных богов нового пантеона. Капище, по обычаю, обнесли глубокими рвами. Перед статуями богов горели неугасимые огни.
Все идолы представляли из себя высокие деревянные столбы с резными изображениями. Но глава пантеона, княжеский бог Перун выделялся особой красотой. У него, замечает летописец, были «глава серебряная, а ус золотой». Речь, конечно, о красках, а не о том, что деревянному кумиру действительно приделали голову из драгоценного металла. На киевлян эти новые украшения знакомого божества произвели глубокое впечатление, потому и запомнились.
Громовержец Перун являлся главой «Владимирова пантеона», верховным божеством, которое новый князь предлагал всей Руси. Второе же место закономерно занимал предок князей – Дажьбог, бог Солнца. В большинстве летописей речь идет о двух солнечных божествах – Хорсе и Дажьбоге. Однако решает дело одно свидетельство Начального летописца о более поздних временах, когда упоминает он именно пять, а не шесть языческих богов. Второй из богов Владимира именовался «Хорс Дажьбог». При этом местное киевское имя «Хорс», в позабытые времена воспринятое у давно сгинувших сарматских кочевников, толковалось ныне как личное имя бога. Легко же переводимое со славянского «Дажьбог» – как прозвище, «Бог Дающий». Потомки Дажьбога, «Дажьбожьи внуки», киевские князья правили под особым его покровительством. Сохранившееся в былинах княжеское прозвание «Красное Солнышко» – смутное о том напоминание. Так что второе место Солнца после всевластного громовника было вполне оправданно.
Третьим богом «Владимирова пантеона» стал Стрибог. Если Перуна и Велеса знали в разных концах славянского мира, то Стрибог являлся специфически восточнославянским, древнерусским божеством. В древности, до выдвижения Перуна на первое место среди небесных богов, предки славян почитали Небесного Отца как главу и родоначальника других мироправителей. Какие-то функции этого древнего персонажа достались на время богу Роду, воплощению родового единства. Но власть над атмосферными явлениями унаследовал Стрибог, «Стрый-бог». Стрыем у славян назывался дядя по отцу, в отличие от вуя или уя – дяди по матери. «Отец» в этой комбинации, – конечно, Перун. Таким образом, Стрибог – его брат. Стрибог в восточнославянских мифах и поверьях выступал как дед и хозяин братьев-Ветров, способных нести земледельцу и блага, и разрушения.
Четвертое, среди современных ученых вызывающее наибольшее количество споров, имя во Владимировом пантеоне – Семаргл. Пришло оно тоже в глубокой древности из сарматских степей, и был Семаргл местным богом Южной Руси, Киевщины и Левобережья. За что именно он отвечал – как раз и есть предмет главных споров. То ли, подобно своему иранскому прообразу, чудовищной птице (или крылатому псу) Сэнмурву, Семаргл был хранителем водных источников. То ли слился с исконно славянским семиглавым божеством войны, тем более что бог или дух войны в облике огромной хищной птицы часто встречается в мифах кочевников. Во всяком случае, ясно, что Семаргл принадлежал к младшим богам пантеона и не был известен даже по всей Руси. Сами имена Семаргла и Хорса подчеркивали верность Владимира киевским, южнорусским религиозным преданиям.
Замыкает список пяти богов Владимира единственное среди них женское божество – Мокошь. Очевидно, это жена верховного бога Перуна. Мокошь могли отождествлять с высшим женским началом славянской религии – «Матерью Сырой Землей». Однако это лишь одна из ее ипостасей. В общеславянской мифологии Мокошь занимала довольно скромное место, почитаясь как богиня земной влаги и покровительница женского рукоделия. На Руси ее почитание возросло, но в верховную богиню превратил Мокошь, вероятно, только Владимир – в ущерб другим, более популярным ипостасям женского божества.
Вообще, масса «народных» богов и божков, связанных в языческих мифах со Средним, земным, и с Нижним, подземным мирами, дарителей плодов земных и богатств, осталось вне Владимирова сонма. Даже включение Мокоши выглядит здесь некой уступкой. Капище на пригородном холме являлось подчеркнуто княжеским, дружинным – с тем отличием от своего предшественника на Горе, что призвано было служить действительно общим и главным для всего Киева, а то и для всей Руси. Правда, Владимир не только не разрушил других мест поклонения в Киеве, но и подновил капище и идол Велеса в Оболони. Но теперь, при наличии главного святилища сразу нескольких богов пантеона, одинокое почитание Велеса окончательно уходило на второй план, превращаясь постепенно из сколько-нибудь государственного в простонародный культ.
Почитание нового созвездия государственных богов требовалось подкрепить и обосновать. Одного авторитета княжеской власти в Киеве хватило бы, но поддержавшие «реформу» жрецы, связанные со старым киевским боярством, а особенно с городскими «старцами», домогались большего. Они добивались – на будущее – укрепления собственного влияния, собственного общественного веса. И Владимир последовал их советам, поставив на страх и силу. Вправе ли кто-то был ждать иного от захватчика власти, переступившего только что через тело брата?
Славяне отнюдь не были чужды жертвоприношений. Как правило, совершались кровавые животные жертвы, которым много не только письменных, но и археологических свидетельств. Человеческие жертвы встречались сравнительно редко, но все-таки вспоминаются и в фольклоре, и в источниках. Есть их следы и среди материалов раскопок. В процессе строительства славянских государств многие древние мрачные обряды отошли в прошлое, оставшись лишь смутными воспоминаниями в календарных праздниках с сожжениями или расчленениями чучел и кукол. Но параллельно этому крепло и переполнялось новыми амбициями жреческое «сословие».
В частых жертвоприношениях Владимира, добавившего к животной крови и человеческую, часто видят «тлетворное влияние» скандинавов. Однако это не так. У норманнов обряды такого рода встречались не намного чаще, чем у славян, хоть и были более изощренными. А во времена Владимира (и, что важно, позднее, «по окраинам» двоеверной еще Руси) жертвы животные и человеческие приносились по славянскому, а не скандинавскому ритуалу, – только резались и сжигались. Видимо, в разных местах Руси волхвы и жрецы переходили к этому верному средству держать население в страхе самостоятельно. Владимир лишь освятил новую «традицию» своим княжеским словом и в своем новопостроенном святилище.