На месте крещения киевлян у Почайны князь построил еще один храм – в честь апостола Петра. Тоже едва ли случайный выбор, и дело не только в почтении к «князю апостолов». Петр был святым покровителем другого сына Владимира, по воспитанию, – Святополка Ярополчича. Князь уповал на разрешение и искупление и в этой скорби.
Еще летом того же 989 года в Киев прибыл наконец долгожданный глава обновившейся Русской церкви. Статус ее – пока что – определился как митрополия. Этой уступки, поднимавшей уровень прежней Русской архиепископии, Владимир добился, видимо, еще в ходе первых переговоров в Киеве. В митрополиты намечался уже покойный Феофилакт Севастийский.
Имя нового митрополита в источниках разнится. Древнейшие митрополичьи списки вообще начинаются с Феопемпта, правившего в XI веке и закрепившего статус Русской митрополии. Затем, также в кратких списках, появляются упоминания его предшественников – Леона (или Леонта) и Иоанна. Первый из них и был прислан константинопольским патриархом Николаем Хрисовергом к Владимиру. До нас сохранилось богословское сочинение на греческом языке, принадлежащее русскому митрополиту Леону. Мы еще вернемся к этому труду. Но на основании большинства источников форму имени «Леон» можно считать достоверной.
Дело, однако, усложняется другими расхождениями в источников. С судьбой Феофилакта, упомянутого в греческой «Церковной истории» в качестве первого русского митрополита, все более или менее ясно. «Епископ Павел», упомянутый всего в одной редакции «Саги об Олаве» – фигура, скорее всего, совершенно мифическая. Но в так называемом «Церковном Уставе Владимира», созданном в XIII веке, современником и соратником князя выступает митрополит Михаил. Правда, только в некоторых его редакциях и изводах. В других назван «Леон», «Леонт» или «Леонтий».
Существование святителя Михаила – факт не просто вполне вероятный, но почти несомненный. В качестве «первоначальника» Русской церкви он был включен в восходящие к домонгольской эпохе поминальные записи (синодик) Киевской Софии. В сборнике церковного права, Кормчей 1286 года, написанной на Волыни и включившей одну из редакций «Владимирова» Устава, о Михаиле сказано: «взял его первым митрополитом от патриарха и от всего собора, почтённого лампадою и сакосом, как второго патриарха, с ним же крестил всю Русскую землю». Мощи митрополита Михаила с XII века хранились в Киево-Печерском монастыре и поныне почитаются в Киеве.
Отсутствие святого Михаила в древних митрополичьих перечнях, однако, создало серьезную проблему для средневековых летописцев. В XV веке версии, связанные с Михаилом и Леоном (Леонтом), «соперничали». В XVI веке авторы фундаментальных, обобщающих летописных сводов пошли по простейшему пути и поставили их друг за другом – сначала немногим более известного и почитаемого Михаила. Тогда же его образ оброс некоторыми легендарными подробностями, вроде детального описания перемещений по крестящейся Руси и скорой после крещения страны смерти.
Где же решение этой загадки нашей древнейшей церковной истории? Рискну заключить, что оба святителя действительно существовали и в разное время руководили Русской церковью. То, что Леон был современником и соратником Владимира Святого, ни у кого не вызывает сомнений. Что же касается Михаила, то следует обратиться к первому из сообщающих о нем источников. «Владимиров» Церковный устав (о котором мы еще поговорим особо) впервые соединил память о двух крещениях Руси – при князе Владимире в Х веке и при патриархе Фотии еще в IX. Именно в связи с ошибочным представлением о том, будто Владимир и Фотий были современниками, впервые упоминается на страницах письменных памятников святитель Михаил. Позже это мнение, благодаря популярности Устава, широко распространилось и перешло даже в летописи – хотя летописцы знакомились с перечнями константинопольских патриархов и прекрасно знали время правления Фотия. Из Устава же в летописи переходит и имя Михаила.
Это обеспечивает нам одно из возможных решений. Михаил действительно являлся «первоначальником» русского христианства. Это был тот самый епископ, которого еще в 866 году отправил на Русь патриарх Фотий, о чем сам свидетельствует в своем «Окружном послании». Отсутствие на Руси воспоминаний о своем действительно первом святителе часто смущало историков. Оказывается, забвения не было. Просто по законам устной памяти крещение «при Фотии и Михаиле» слилось даже в церковной легенде с крещением «при Владимире». Память о первом епископе жила в Киеве веками, христиане чтили его могилу, а затем перенесли останки в крупнейший киевский монастырь. Забыто оказалось только время, но не сам основатель Русской церкви.
Первым такую догадку, отметим, высказал В.Н. Татищев – и ее, разумеется, «подтвердила» Иоакимовская летопись. Что же, перед нами тот случай, когда с ПсевдоИоакимом (а вернее, с Татищевым) вполне можно согласиться. Хотя дальнейшие его догадки (например, о сирийском происхождении святителя Михаила) уже никакого подтверждения в достоверных источниках не находят. Насколько можно заключить, и Михаил, и Леон были греками.
Но вместе с тем нельзя полностью исключить и того, что верно устойчивое предание, связывающее митрополита Михаила с князем Владимиром. В таком случае следует полагать, что святитель был прислан на Русь уже вскоре после гибели Феофилакта, участвовал непосредственно в крещении Киева и действительно, как и повествуют позднейшие русские летописи, скончался вскоре затем – оставив митрополию вновь прибывшему из Константинополя Леону. В любом случае, именно с Леоном связывают летописи окончательное утверждение церковной иерархии на Руси.
Вместе с митрополитом на Русь прибыл и как минимум один посвященный вместе с ним в Византии епископ. Два иерарха было необходимо, чтобы «поставить» других епископов. Кое-кто из будущих глав епархий приехал вместе с митрополитом. Из числа херсонских священников Владимира возведен в епископский сан был по крайней мере один – Иоаким. В числе первых епископов-греков нам из сравнительно достоверных преданий известны еще имена Феодора и Фомы. Сведения об остальных, как увидим далее, несколько ненадежны.
Итак, Владимир приступал, вслед за крещением Киева, к крещению остальной Руси – и к созданию церковной иерархии. Но предстояло решить еще одну, и весьма болезненную, проблему в собственном доме. Настало время проститься с прежними женами. Вопрос о том, чтобы поразить в правах княжеских сыновей, больше не стоял. Владимир сам диктовал условия – и не мог диктовать их только твердому церковному закону, запрещавшему многоженство. Старшие сыновья оставались старшими наследниками – но матери их уже не могли оставаться княгинями.
Владимир нашел единственный достойный выход. Достойный и для христианина, и для главы большого славянского рода. Хотя, может быть, современный человек затруднится одобрить его в этом случае. Князь предложил женам вступить в брак со знатнейшими боярами по собственному выбору и обязался сам устроить браки – в том числе, конечно, внести приданое. Таким путем он обеспечивал своим супругам надежное будущее. Мальфрид и «болгарыня», очевидно, последовали настоятельному совету князя. «Грекиня» Наталия – нет. Получив наконец после долгого полона свободу, она покинула принесшую ей немало горя Русь и, покинув заодно десятилетнего сына, вернулась на родину. Там она вновь стала монахиней.
Монашеский путь, однако, предпочла не она одна. Теперь он открывался и перед русскими, алкавшими доли выше и труднее мирской. Предание, изложенное в Тверской летописи XV века, но восходящее к древней церковной легенде, рассказывает, что Владимир послал к Рогнеде со словами: «Я ведь отныне крещен, и принял веру и закон христианский. Подобает мне одну жену иметь, ту, которую взял в христианстве. Потому избери себе из вельмож моих, кого хочешь, и сочетаю тебя с ним». Юный Ярослав в это время находился в Предславине у матери, сидел рядом с ней и слушал речи отцовских посланцев.
Но бывшая полоцкая княжна вновь явила гордость. Правда, теперь совсем иного рода. Она приказала передать в ответ Владимиру: «Или ты один хочешь царствие земное и небесное воспринять, а мне с этим кратковременным и будущего дать не хочешь? Ведь ты же отступил от идольской прелести в усыновление Божье, – я же, побыв царицей, не хочу быть рабыней ни земного царя, ни князя, но хочу заневеститься Христу, и восприму ангельский образ».
Посланные удалились. Тогда Ярослав, одиннадцатилетний отрок, как повествует приукрашенная, конечно, легенда, вздохнул и со слезами воскликнул: «О мать моя, воистину ты царица царицам и госпожа госпожам, ибо захотела заменить славу нынешнего века будущей славой, и не захотела с высоты сходить вниз, – оттого блаженна ты в женах!» С этими словами он внезапно встал на ноги. От врожденного увечья осталась лишь легкая хромота, так что Ярослав продолжал слыть при дворе «хромцом». Как здесь не вспомнить о поставленном в Киеве в год крещения храме Святого мученика Георгия, небесного покровителя Ярослава! Что касается Рогнеды, то она действительно приняла монашеский постриг. В монашестве бывшая княгиня носила имя Анастасия.
Примерно в том же 989 году, простившись с прежними женами, князь расстался и еще с одним членом своей семьи – с приемным сыном, норвежцем Олавом Трюггвасоном. Тот окончательно перенес свои действия в западные моря и покинул Русь. По одним данным, он еще возвращался однажды, перед вступлением на норвежский престол. По другим – не возвращался уже никогда, хотя поддерживал сношения с Владимиром и сохранял к нему теплые чувства. На фоне патетического рассказа Одда о роли Олава в крещении Руси его внезапный отъезд так и не крещеным сразу после крещения Владимира (а Одд говорит и об этом) представляется странным. Вся история в сопоставлении с нескандинавскими источниками наводит даже на нелепую, с первого взгляда, мысль – не был ли будущий креститель Норвегии, воинственный викинг, скептик по отношению к языческим богам и некрещеный приверженец единобожия, на самом деле среди сторонников принятия Русью ислама? Приводимые мусульманскими источниками мотивы симпатизировавших исламу русов ему были вполне близки. Крестился Олав только спустя четыре года, в 993 году, на островах Силли близ Ирландии, после того, как местный монах предсказал ему королевский трон.