И только после смерти Володи, на открытии мемориальной доски на его доме, Вознесенский, давясь словами, с трудом выговорил: «Великий русский поэт Владимир Высоцкий...» Он почувствовал, что не скажи так — народ его затюкает, замордует и он потеряет среди народа важные для себя очки. Никогда больше я не слышал от Вознесенского таких слов о Володе.
...Прихлебывая чай, картинно расслабившись в кресле, он говорил:
— Ну, старик, вот мы с тобой два поэта, мы знаем, какая это каторга, по-есенински говоря, а по Пастернаку — «Каторга — какая благодать!» Верно? А Володька не может понять этого, да еще не понимает, с какими гадами нам приходится каждый раз воевать... Понимаешь, при его славе, потому что народ, правда, его фантастически любит, он хочет напечататься, книжку мечтает издать, в наш Союз говенный вступить... Я ему говорю: Володя, опомнись, зачем тебе в такую неволю впрягаться? С твоим характером... чтобы какие-то шавки заставляли его править строчки и говорили, что можно, а что нельзя? Тебе что — мало твоей славы? Надумал стать начинающим поэтом? А он все свое — хочу печататься, мои стихи лучше того, что в журналах...»
A. Вознесенский в своем «Реквиеме оптимистическом...» (1971, 1975) представил Высоцкого как «шансонье всея Руси», «русской песни крепостной», и Россия рыдала о нем как «о златоустом блатаре»... О поэте речи не шло.
B. Высоцкий: «Люди тянутся не только к стихам, но и к поэтам. Вот у нас сейчас семь тысяч членов Союза писателей СССР, сейчас я любого спрошу — быстро назовет не более тридцати, кто-то назовет пятьдесят, но уж никак не сто. А ведь все печатались, у всех есть книги...»
В воспоминаниях В. Туманова «Жизнь без вранья» читаем: «Из недавней книги А. Вознесенского "Прорабы духа" читатель узнает об особой близости двух поэтов. И это, разумеется, правда, подтвержденная цитатами, не относящимися, впрочем, к последнему периоду жизни Высоцкого.
Но был и он, этот последний, сложный период. Тогда, в частности, решался очень важный для Высоцкого вопрос о приеме его в Союз писателей. Вопрос этот так и не решился. Дело даже не в формальностях. Володе было горько сознавать, что слова о неизменной поддержке, которых он в изобилии наслушался прежде, так и останутся словами».
«Меньшого потеряли брата — всенародного Володю», — напишет в посмертном стихотворении А.Вознесенский. Как же так, поэт-архитектор, населивший свой быт и свои стихи каламбурами, в которых одно слово при повторе перелетает в другое («шаланды» у него превращаются в «ландыш», «тьма» — в «мать»...), и раскрывший народу «аксиому самоиска», не смог придумать другого обозначения для поэта Высоцкого? Ведь «меньшими братьями», вообще-то, животных называют! Таким он и был для них — «меньшим братом».
Наверно, ошибочно думать, что такое отношение Вознесенского было именно только к Высоцкому. Здесь проявился характер, общее миропонимание и ощущение своего собственного места в поэзии. Вот какую характеристику дает Вознесенскому близко знавший его драматург Ю.Эдлис: «Охотник Брошка в «Казаках» Толстого говорит об Оленине: «нелюбый». Вознесенский смолоду обладал этим труднообъяснимым печальным свойством: он не вызывал к себе любви или дружеской симпатии. Не берусь судить, что мешало этому — душевная ли его холодность, равнодушие ли ко всему, что (или кто) не было ему в данную минуту полезным либо нужным».
Исключением было мнение Беллы Ахмадулиной, которая понимала высоту и значение поэзии Высоцкого уже при его жизни: «Он считал себя поэтом, и он, безусловно, поэт. Но его амплуа, его жанр — это бывает на свете один раз, это не с чем сравнивать. Он один, он таков. В этом не может быть изъянов — он один».
И еще Николай Рубцов — человек и поэт трагедийного мироощущения и столь же трагической судьбы. В книге «Воспоминания о Николае Рубцове» один из его вологодских друзей приводит такой многозначительный эпизод: «...Когда я пришел к Николаю вечером, он сидел на полу, тут же рядом стоял проигрыватель, звучали песни Высоцкого. Одну из них он проигрывал снова и снова, внимательно вслушиваясь в одни и те же слова, а потом спросил: "Ты бы так смог?" — И как бы сам себе ответил: — Я бы, наверное, нет...».
Из беседы художника Сергея Бочарова с министром культуры России Юрием Мелентьевым.
С.Б.: «Я сейчас пишу портрет Владимира Семеновича Высоцкого. Он настолько в моем представлении с детства и с юности гениальный мастер. И так считают по всей России, и в деревнях, и в поселках, где никто не слышал ни про Ахмадулину, ни про Евтушенко. А вот его мы знаем как гениального певца и поэта. Нельзя ли как-нибудь сделать, чтобы его стихи напечатали?»
Ю.М.: « Я его очень люблю, у меня все его песни есть».
С.Б.: «Мне говорили, что стараются и Белла Ахмадулина, и Роберт Рождественский, и Андрей Вознесенский пробить его книгу стихов, и никак не удается».
Ю.М.: «Если бы хотя бы раз по-настоящему захотели издать стихи Высоцкого, у них бы все получилось. Они же вхожи во все кабинеты. Одно их заявление — и стихи Высоцкого вышли бы без проблем. А если бы Юрий Любимов по-настоящему поборолся за присуждение премии или звания (а без борьбы такого не бывает, желающих всегда много), то, думаю, тоже ему бы удалось».
В другой раз С.Бочаров пробует «пробить» стихи Высоцкого в популярный в то время журнал «Юность»: «Я же по наивности, не будучи другом его, но, зная от него о страстном желании напечататься, позвал его с собой на открытие выставки художницы, моей хорошей знакомой, в помещении журнала «Юность». Я подвел главного редактора журнала Андрея Дементьева к Владимиру Высоцкому, а сам держал в руках тетрадку с его стихами, от руки записанными самим Высоцким.
Говорю Андрею Дементьеву: «Вы же главный редактор, вы же можете несколько страниц в журнале дать для стихов Высоцкого». И протягиваю ему тетрадку. А он как-то фамильярно так отвечает, похлопывая Высоцкого по плечу: «Пописываешь все...», и эту тетрадку взял у меня. Но так эти стихи и не появились. В них не было ничего запрещенного. Что же мешало всем этим Дементьевым?.. Вот такие были у него друзья».
Это было время повсеместной оглядки «наверх», когда никто не хотел брать ответственность на себя. За разрешение печатать стихи официально не признанного Высоцкого можно было схлопотать выговор или вылететь с работы, а за запрет — никогда никого не наказывали. Особое коварство идеологических начальников состояло в том, что запрет на пластинки, книги, журнальные публикации был негласным. Чиновники боялись попасть впросак, не выказав должной бдительности, и часто, вопреки внутренним ощущениям, кривили душой, лгали и запрещали...
Видеть свои стихи на бумаге хотел не только сам поэт, но и многочисленные его почитатели, понимающие настоящую поэзию. «Одной из основных причин, заставивших меня обратиться к Вам, явилось то, что я не встречал в печати Ваших стихов. Это меня удивляет и волнует. Ведь никакая пластинка и магнитофонная запись не в состоянии заменить печатное слово. Более того, аксессуары исполнения: голос певца и музыкальный аккомпанемент (сам по себе очень хороший) — чаще всего затрудняют восприятие смысла текста и подтекста. ...Я не знаю толком всей Вашей творческой кухни — и взаимоотношений с редакциями, издательствами и другими советскими органами, если такие взаимоотношения вообще есть, но то, что Ваше слово до сих пор не стало печатным, тревожит меня сильно. Мне кажется, этим Вы наносите большой урон не только себе, но и многим людям, жадно желающим прикоснуться к чистому, искреннему, правдивому, узнать, что они не одиноки в своих мыслях и чувствах». Это фрагмент одного из писем Высоцкому. Писем, которые тысячами он получал от слушателей, но не читателей. А слушатели действительно не знали о настоящей «творческой кухне» поэта.
В прошлом году брежневско-сусловской пропагандой была поднята шумиха вокруг открытия движения по западному участку Байкало-Амурской магистрали. Великая стройка коммунизма началась еще в 1934 году силами заключенных, предварительно построивших Беломорско-Балтийский канал. Теперь туда поехали эшелоны молодежи, комсомольцев. Писатели, поэты, артисты считали для себя высокой честью побывать на строительстве. Под эту марку Высоцкий предпринимает попытку официального проведения концертов и гастрольной поездки на БАМ. Для руководства Росконцерта было организовано прослушивание. Был согласован репертуар... Но потом эти же люди под разными предлогами отказали.
Высоцкий, постоянно боровшийся с цензурой и запретами на концерты, предложил Любимову поставить моноспектакль на материале его песен. Любимов никак не отреагировал. Зато Д.Боровский идею подхватил: «Думая о таком спектакле, я из его стихов и песен, в основном песен, вычленил идею, которую довольно легко было осуществить. «Казенный дом и дальняя дорога» — вот основной ее смысл. Казенный дом — тюрьма, зона. Дальняя дорога — поезд, «столыпинские вагоны». Россияне либо отсидели и возвращаются, либо со временем «сядут». Perpetuum mobile. Вечное движение. В дороге встречаются разные типы, характеры, о которых Высоцкий, как никто, знал и умел о них рассказывать и их показывать. Замечено, что человек легче раскрывается перед случайными попутчиками. Значит, в такой сценической ситуации все могло бы прозвучать вполне органично».
По выходным дням, на энтузиазме постановочных цехов по макету Боровского сделали установку — двухэтажные нары, или полки вагона, или полки бани. Высоцкий приступил к репетициям. Система ему показалась удобной: прыгая с полки на полку, он переходил от одного своего персонажа к другому. Он полагал, что если удастся сделать этот спектакль, то все его творчество получит «право гражданства».
Проект готовили в 1975 и 1976 годах, но идея осталась нереализованной. А возможно, получилось бы очень интересное представление, в котором соединилось бы все лучшее, что было на «Таганке»: гениальное видение театрального пространства Боровского, голос и интонация Высоцкого...