...В доме старых большевиков, в квартире Левы Кочаряна, нас представили друг другу, и через две минуты у меня сложилось ощущение, что знакомы мы с ним тысячу лет. Не было абсолютно никакой назойливости. Просто человек входил к тебе на правах старого друга, и это было заразительно и предельно взаимно.
Обстановка там была удивительно раскрепощенной. Было очень много людей, всех и не запомнил. Хотел Володя этого или не хотел, но он всегда был в центре внимания. На протяжении буквально всего матча и почти каждый свободный вечер я проводил там.
Калейдоскоп людей. С настойчивостью провинциала практически каждый входящий на третьей, пятой, десятой минутах просил Володю что-то спеть. И Володя категорически никому не отказывал. Некоторые песни я просто целиком запомнил с той поры.
Он не подавлял, а приближал людей к себе. Подавления не было. Такое впечатление, будто бравада его иногда носила мимикрический характер. По виду он был жутко застенчивый человек. Думаю, что друзей у Володи было много. Но при всей его, если хотите, общедоступности дистанцию держал. К себе туда, внутрь, он пускал очень немногих. Его доминанта — исключительная доброжелательность. Для него любой человек был хорош — до тех пор пока тому не удавалось доказать обратное...
...Он обладал совершенно великолепным даром — красиво заводиться. Если его что-то увлекало — а увлекало его очень многое, — то разговор шел на колоссальном нерве. Не на крике, а именно на нерве...
...Иногда Володя «уходил». Он присутствовал, но «уходил» абсолютно. Взгляд исподлобья, скорее всего устремившийся в себя. Смотрит — не видит. Односложные ответы. Мне сказали: человек занят. Ну а ночью или наутро появлялась новая песня...»
Он всю свою жизнь любил делать подарки — «дарить приятнее, чем получать». Главный подарок — песня. 22 июня 1963 года на Большом Каретном справляют день рождения Артура Макарова и Высоцкий приносит в подарок песню, исполняемую впервые, — «Я женщин не бил до семнадцати лет...».
Отправным моментом для сочинения песен были не только дни рождения близких друзей, но и события, происходившие в стране и мире. 14 июня 1963 года ЦК Компартии Китая направил письмо в ЦК КПСС, обвиняя его в оппортунизме. После безуспешных межпартийных переговоров, ровно через месяц — 14 июля — «Правда» опубликовала претензии Китая вместе с открытым письмом ЦК КПСС в ЦК КПК, авторы которого обвиняли «китайских товарищей в троцкизме, пособничестве империализму, внесению раскола в соцлагерь». Оказалось, что «русский с китайцем» вовсе не «братья навек». Высоцкий пишет «Письмо рабочих тамбовского завода китайским руководителям»:
И не интересуйтесь нашим бытом —
Мы сами знаем, где у нас чего.
Так наш ЦК писал в письме открытом —
Мы одобряем линию его!
Интересная история приключилась с песнями Высоцкого «Тот, кто раньше с нею был» и «Я в деле, и со мною нож...».
Летом 63-го года Московский театр драмы и комедии начал репетировать спектакль «Микрорайон» по пьесе Лазаря Карелина. Ставил спектакль Петр Фоменко. Он решил, что по характеру одного из главных героев пьесы, по характеру окружения и среды этого персонажа в спектакль должны быть введены песни. Были выбраны эти песни «неизвестного автора». Песни помогли выстроить спектакль, придали ему необходимую интонацию. В них одновременно присутствовал и криминал, и тема жестокости, и своя лирика, и благородство, и та нежность, которая во многом определила тональность роли Князева, сыгранной Алексеем Эйбоженко. Там был проход, построенный на первой песне: герой пьесы Князев шел с букетом цветов к девушке. Его сопровождал один из подручных — паренек по имени Витя, который подыгрывал ему на гитаре, — Витю играл Юрий Смирнов. Князев выступал по всему микрорайону, который «принадлежал» ему, и пел эту песню:
И тот, кто раньше с нею был, —
Он мне хамил, он мне грубил...
А я все помню — я был не пьяный,
Как только стал я уходить,
Она сказала: «Подожди!»
Она сказала: «Подожди, еще ведь рано...»
Причем пел именно так, перевирая слова, не зная не то что авторских интонаций, но и точного мотива. Несмотря на то что песня была сильно искажена и в текстовом, и мелодическом отношении, она здорово сработала в спектакле и несла там большую смысловую нагрузку.
Эти песни предварили приход Высоцкого на Таганку, а А.Эйбоженко и Ю.Смирнов станут его партнерами по сцене.
В 63-м Высоцкий в этом театре не бывал и не знал, что его песни введены в спектакль. Когда он пришел на Таганку в 64-м, то высказал обиду, дескать, его песни используют, а при этом его фамилии в афише нет, да и одна из песен искажена. Тогда состоялся такой разговор Высоцкого с актером театра Леонидом Буслаевым.
— Это ты принес песню в спектакль?
-Да.
— Слушай, там же слова не те!
— Вполне может быть, но я ее услышал в Ногинске, а там пели именно так. Ну что ты расстраиваешься? Вот чудак, ей-богу! Ведь это народ уже прибавляет-убавляет, а значит песня уже народная, а не твоя собственная. Ты ее для кого писал? Для людей? Вот люди теперь и поют так, как им удобно. Да мы поначалу и не знали, чья это песня.
В песенном творчестве у Высоцкого наступает новый период. Если поначалу песни писались и исполнялись для компании близких друзей, то пришло время, когда из приятельского круга надо было выходить, раздвинуть его, осознавая себя в новом большом пространстве.
Сделать это в те годы было чрезвычайно трудно. Идеологических жрецов от КПСС отличала патологическая ненависть ко всему «неположенному» и «чуждому». К «неположенному» относились и песни Высоцкого.
Власть признала тот факт, что внедрившиеся в быт магнитофоны прервали ее монополию на распространение звучащей информации, которая до сих пор выходила только под строжайшим цензурно-идеологическим контролем.
«Наряду с использованием во враждебной пропаганде неофициально распространяемых рукописей и зарубежных изданий, нелегально ввозимых в нашу страну, которые на жаргоне диссидентствующих элементов, культивируемом этой пропагандой, именуются «самиздатом» или «тамиздатом», в целях идеологической диверсии используется в последние годы и так называемый «магнитиздат», или «музыкальный самиздат» — обычно записанный на магнитофонные кассеты идейно враждебный репертуар различных самозваных бардов», — это цитата из просусловской брошюры тех лет.
С пришествием магнитофонной эпохи создалась возможность массового распространения, ничем не регулируемого тиражирования — в домах, на улицах звучали записанные на магнитофонную ленту песни Высоцкого. Это и было фактом «самиздата» — «магнитиздат» стал его разновидностью. Если самиздат был доступен лишь жителям нескольких крупных городов, то пленки с записями неподцензурных песен распространялись молниеносно по всей стране, что особо беспокоило власти. Однажды Высоцкий, исполняя новую песню, забыл какие-то слова, и вдруг кто-то из зала выкрикнул их ему. Автор был необычайно изумлен, так как он исполнял эту песню на публике только второй или третий раз.
Произошло невиданное за всю историю советского искусства уникальное явление — человек стал знаменит на всю страну без помощи средств массовой информации и даже вопреки им. Не было ни афишных объявлений, ни поддержки радио, телевидения и прессы. Насмешливые, иронические, ернические песни распространялись стихийно, переписываемые с одной магнитофонной ленты на другую, и становились достоянием огромной аудитории под названием СССР. Авторов и певцов было много — сотни и тысячи, однако народ сделал выбор. Все хотели слушать Окуджаву, Галича, Высоцкого...
«Я скольжу по коричневой пленке», — напишет Высоцкий в 1969 году, прекрасно понимая вынужденную форму своего поэтического существования. «Я во многих домах нахожусь в гостях в «скрученном», правда, состоянии, но мне там довольно удобно — часто «раскручивают»...»
Глубже других слоев населения воздух свободы «хрущевской оттепели» вдохнула интеллигенция, особенно коллективы различных НИИ. Там «компетентные органы», следя за соблюдением секретности, ослабили идеологический контроль, и ученые выступали страстными сторонниками и меценатами всего нового в искусстве.
Вспоминает поэт П.Вегин: «Я познакомился с ним в 1963 году, когда по просьбе ученых города Дубны организовал там вечер молодой поэзии и выставку наших художников-авангардистов. Я знал Владимира Высоцкого, мы выступали вместе с ним на концертах, он только начинал петь. Поехали мы в Дубну большой компанией поэтов и художников. Кроме Володи и Игоря Кохановского поехали еще два поэта с гитарами — Юлий Ким и Юрий Визбор...
Из художников были Жутовский, Янкилевский, Юра Соболев, Эрнст Неизвестный и другие. Картины, однако, провисели всего час. Абстракционизма дубненский партком перенести не мог. Совсем свежей была память о правительственном погроме левых художников и поэтов.
А вот вечер поэзии состоялся...
Решили силами поэзии взять реванш за изгнание художников из синхрофазотронного рая. Высоцкий выступил первым, он «завел» зал, покорил его, настроил на нужную волну. Все остальные тоже выступили хорошо, нас не отпускали часа три. Потом он пел еще — уже ночью, в чьем-то коттедже, где мы оставались до утра.
Там пели, читали стихи и прозу все, кто не вернулся в Москву вечерним поездом».
Я был душой дурного общества.
И я могу сказать тебе:
Мое фамилье-имя-отчество
Прекрасно знали в КГБ.
Эту строку с восхищением декламировала Анна Ахматова молодому Иосифу Бродскому в 63-м году. Бродский рассказывал об этом Высоцкому в Нью-Йорке в 76-м.
Из интервью с Л.Абрамовой: «К сожалению, с Ахматовой они так и не встретились, а вот признание Бродским его стихов он очень ценил, хотя трудно представить более разных поэтов».
Вспоминает Л.Абрамова: «...Володя пытался «продать» (мы тогда сидели без копейки) свои песни известным мастерам эстрады: Майе Кристалинской, Ларисе Мондрус, Вадиму Мулерману, Владимиру Макарову... Мы оба, весьма обтрепанные, я — с животом (я ждала Никиту), приехали на большой эстрадный концерт в летнем театре «Эрмитаж», который составлял Павел Леонидов, и пошли по артистическим комнатам. Володя пел песни и предлагал их для исполнения. Мастера искусств пожимали плечами и только что не посылали его куда подальше. Наконец мы добрались до комнаты, в которой готовился к выходу Кобзон. Он послушал Володю и сказал: «Никто твоих песен петь не будет, но ты их будешь петь сам! Поверь мне, пройдет не так уж много времени, и ты сам станешь с ними выступать. А пока возьми у меня в долг — вернешь, когда появятся деньги!» Двадцать пять рублей нам тогда вполне хватило...»