"А мы до Ростова плывем?", А мы в Красном море плывем"».
М.Розанова: «Был у Высоцкого рассказ, который мы называли "Рассказом о двух крокодилах". На самом деле было не два, а три крокодила — один утонул, второй стал секретарем райкома, а третий остался крокодилом... Совершенно дурацкая история, там еще была медведица, которая оказалась Надеждой Константиновной Крупской. Высоцкий потом рассказывал мне, что его вызвали на Лубянку, грозили, что, если он «не заткнется», ему придется плохо. Ему было тяжело, очень тяжело в то время. Но держался он удивительно достойно. Часто навещал меня. Однажды, придя, почти настойчиво требовал, чтобы мы поехали вместе на свидание к Синявскому, и на мои возражения: "Это невозможно" — твердил: "Ничего, прорвемся"».
Об этих событиях Высоцкий написал в Магадан И.Кохановскому.
Письмо датируется 20 декабря 1965 года: «...Ну а теперь перейдем к самому главному. Помнишь, у меня был такой педагог — Синявский Андрей Донатович? С бородой, у него еще жена Маша... Так вот, уже четыре месяца, как разговорами о нем живет вся Москва и вся заграница. Это — событие номер один. Дело в том, что его арестовал КГБ. За то, якобы, что он печатал за границей всякие произведения: там —за рубежом — вот уже несколько лет печатается художественная литература под псевдонимом Абрам Терц, и КГБ решил, что это он. Провели лингвистический анализ — и вот уже три месяца идет следствие. Кстати, маленькая подробность.
При обыске у него забрали все пленки с моими песнями и еще кое с чем похлеще — с рассказами и так далее. Пока никаких репрессий не последовало, и слежки за собой не замечаю, хотя — надежды не теряю. Вот так, но — ничего, сейчас другие времена, другие методы, мы никого не боимся, и вообще, как сказал Хрущев, у нас нет политзаключенных...»
Еще до начала судебного процесса в газете «Известия» были опубликованы две статьи, в которых деятельность писателей «советская общественность осудила», а сама деятельность расценивалась как «агитация и пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления Советской власти...», и «виновность писателей была доказана». Синявского и Даниэля обвинили в передаче на Запад «антисоветских» литературных произведений и публикации их под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак.
О предстоящем суде над писателями сообщили «голоса». Арест писателей был воспринят как пролог к зловещим переменам. В этой обстановке тревоги и неопределенности 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади в Москве прошел первый за время существования Советской власти «митинг гласности» в защиту Синявского и Даниэля. Собралось несколько сотен человек. Правозащитники развернули небольшие плакаты, но их быстро выхватили натренированные руки, и даже стоявшие рядом не успели прочесть, что было на плакатах. Потом стало известно, что надписи гласили: «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем!» и «Уважайте советскую Конституцию!» Одним из организаторов митинга был известный впоследствии правозащитник Владимир Буковский.
5 января 1966 года состоялась беседа Л.Брежнева с председателем правления Союза писателей К.Фединым, после которой Секретариат ЦК КПСС постановил провести над А.Синявским и Ю.Даниэлем открытый судебный процесс.
Процесс над двумя «отщепенцами, перевертышами, оборотнями, двурушниками и изменниками родине», как их называла услужливая пресса и угодливые коллеги по писательскому цеху, состоялся в Верховном суде РСФСР 10—14 февраля 1966 года. Процесс оказался «открытым» не для всех — в зал суда пускали по пропускам, показания свидетелей защиты во внимание не принимались. Оба подсудимых виновными себя не признали и в последнем слове настаивали на праве свободы творчества и на невозможности судить о художественности произведения по Уголовному кодексу.
А.Синявский: «Пересылка произведений на Запад служила наилучшим способом «сохранить текст», а не являлась политической акцией или формой протеста».
Ю.Даниэль: «...никакие обвинения не помешают нам — Синявскому и мне — чувствовать себя людьми, любящими свою страну и свой народ».
По статье 70 УК РСФСР — «Антисоветская деятельность и пропаганда» — Синявский был приговорен к семи, а Даниэль — к пяти годам лагерей строгого режима. Приговор обжалованию не подлежал.
О ходе процесса подробно рассказывали западные «голоса». Сам процесс и реакцию на него общественности принято считать началом движения, позже названного «правозащитным». В лексиконе граждан и «голосов» появились новые слова: «диссидент», «узник совести», «спецлечение»; позднее — «отказник», «невозвращенец»...
Этот процесс был беспримерным не только потому, что людей судили за слово, но и потому, что обвиняемые были первыми людьми, не раскаявшимися на процессе, как этого от них требовали. Они не признали себя виновными, несмотря на давление следователей, судей, общественных обвинителей и огромного количества доброхотов, которые ничего и не читали из книг Синявского и Даниэля, но своими письмами во все инстанции требовали применения к ним самых суровых мер.
В марте 66-го в защиту писателей встали итальянские коммунисты, предложившие открыть дискуссию на страницах «Литературной газеты» по поводу свободы слова в СССР. В дискуссии итальянцам было отказано, зато от имени советских коммунистов на XXIII съезде КПСС выступил М.Шолохов с осуждением «отщепенцев и оборотней».
Высоцкий, для которого линия партии всегда проходила где-то в стороне, не остался в стороне от происходящих событий и сразу после процесса написал гневное сатирическое стихотворение «Вот и кончился процесс...»:
Посмотреть продукцию:
Что в ней там за трещина,
Контр-ли революция,
Анти-ли советчина.
Но сказали твердо: «Нет!
Чтоб ни грамма гласности!»
Сам все знает Комитет
Нашей безопасности.
Понятно, что это стихотворение, как и письмо итальянских коммунистов, опубликовано не было.
Высоцкого не полюбили в КГБ особенно в ту пору, потому что он с его блатной тематикой был очень созвучен ситуации, в которой жил тогда советский народ. В следующем году будет принята статья УК 190-1 — «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Письменная или устная критика однопартийной системы, безальтернативных выборов парламента, голосующего всегда только «за», наказывается лишением свободы до 3 лет. Опасность быть осужденным по этой статье сопровождала Высоцкого до конца жизни...
М.Розанова обратилась в Верховный суд с просьбой о помиловании, избрав в качестве мотива трудности воспитания малолетнего сына (на момент ареста сыну Егору было восемь месяцев). 12 мая 1971 года руководитель КГБ Ю.Андропов выступил с инициативой: сократить срок пребывания в тюрьме А.Синявскому. И хотя Синявский остался на позиции непризнания своей вины и отрицал антисоветский характер своих действий, его освободили из лагеря 8 июня 1971 года. По этому случаю Высоцкий устроил на квартире Синявского «творческий отчет», спев все песни, написанные за годы отсидки хозяина квартиры. Синявскому тогда показалось, что Владимир отошел от блатной песни и стал заниматься легальной заказной тематикой. Он не заметил, что поэт уже исчерпал блатную тему, его не удовлетворял один и тот же тип героя, переходивший из песни в песню. Поэтический мир Высоцкого нуждался в расширении, без которого сочинительство стало бы топтанием на месте.
Отсидев в лагере пять лет и девять месяцев, Синявский пробовал вернуться к легальной литературной работе. В Москве того времени это оказалось невозможным. Писатель был обречен на судьбу изгоя, тогда он попросил разрешения выехать на Запад. В августе 1973 года писатель с семьей выезжает по частному приглашению во Францию и остается там. Бывшие студенты МГУ и ученики Синявского — Мишель О'Кутюрье, Клод Фрийо и Луи Мартинес, ставшие славистами во Франции, — пригласили его преподавать. С 1973 по 1994 Синявский — профессор Парижского университета «Гран Пале», где читал лекции по русской литературе.
Старая интеллигентская эмиграция поначалу тоже очень тепло приняла их. Никто из них, конечно, Синявского не читал, но думали — «борец с советской властью». Однажды Синявские решили показать одной пожилой паре песни Высоцкого. Те послушали и затем, помявшись, сказали: «М-да... Конечно, это очень интересно. Но Шаляпин пел лучше! Потому что не хрипел и не кричал». Они не понимали и текстов, потому что были оторваны от нынешней почвы и времени России.
В июле 74-го в Париже, анализируя литературный процесс в России, Синявский писал: «До сих пор мы не вышли из полуфольклорного состояния. Когда словесность не имеет силы расправить крылья в книге и пробавляется изустными формами. Но эта участь (участь всякого подневольного искусства) по-своему замечательна, и поэтому мы в награду за отсутствие печатного станка, журналов, театров, кино получили своих беранжеров, трубадуров и менестрелей — в лице блестящей плеяды поэтов-песенников. Я не стану называть — их имена и так всем известны, их песни поет и слушает вся страна, празднуя под звон гитары день рождения нового, нигде не опубликованного, не записанного на граммофонную пластинку, поруганного, загубленного и потому освобожденного слова.
У меня гитара есть — расступитесь, стены!
Век свободы не видать из-за злой фортуны!
Перережьте горло мне, перережьте вены —
Только не порвите серебряные струны!
Так поют сейчас наши народные поэты, действующие вопреки всей теории и практике насаждаемой сверху «народности», которая, конечно же, совпадает с понятием «партийности» и никого не волнует, никому не западает в память и существует в разреженном пространстве — вне народа и без народа, услаждая лишь слух начальников, да и то пока те бегают по кабинетам и строчат доклады друг другу, по инстанции, а как поедут домой, да выпьют с устатку законные двести граммов, так и сами слушают, отдуваясь, магнитофонные ленты с только что ими зарезанной одинокой гитарой. Песня пошла в обход поставленной между словесностью и народом, неприступной, как в Берлине, стены и за несколько лет буквально повернула к себе родную землю. Традиции старинного городского романса и блатной лирики здесь как-то сошлись и породили совершенно особый, еще неизвестный у нас художественный жанр, заместивший безличную фольклорную стихию голосом индивидуальным, авторским, голосом поэта, осмелившегося запеть от имени живой, а не выдуманной России. Этот голос по радио бы пустить — на всю страну, на весь мир — то-то радовались бы люди...»