Премьера спектакля готовилась на 17 ноября, но это был еще последний прогон. Официально премьера состоялась 23 ноября. Об этом свидетельствует следующий документ:
«Приказ
по Московскому театру драмы и комедии
от 23.11.67г.
Дорогие товарищи!
Завершена большая и очень важная для нашего театра работа — работа над спектаклем «Пугачев» С.Есенина. Сегодня состоится долгожданная премьера этого спектакля.
Горячо поздравляем весь коллектив, всю постановочную группу — постановщика спектакля Ю.П.Любимова, художника Ю.В.Васильева, композитора Ю.Н.Буцко с премьерой спектакля...
Приказываю: за активное участие в выпуске спектакля объявить благодарность артистам Губенко Н.Н., Хмельницкому Б.А., Колокольникову О.В., Васильеву А.И., Высоцкому B.C., Бортнику И.С., Иванову В.А.
С премьерой, дорогие товарищи!
Директор театра Н.Дупак».
До Любимова этот спектакль пытались ставить многие, в том числе и В.Мейерхольд, который хотел, чтобы Есенин что-то в поэме переделал. Но Есенин на это не пошел, и постановка не состоялась.
Постановку спектакля Любимов начал с декларации: «Я и другие умные люди считают поэму «Пугачев» лучшим, что сделал Есенин». Сложность состояла в том, что хотя там и были указаны действующие лица, но это была не пьеса, а именно поэма, лишенная сценичности с точки зрения традиционного театра. В поэме нет обычного драматического действия, но Любимов и не рассчитывал на него. Он сам выдумывает театральную природу поэмы и создает спектакль-зрелище, построенный на символике и метафорах. Режиссер ввел действие в контекст: были дописаны дополнительные сцены и персонажи — царский двор, плакальщицы, шуты, мужики.
О художественном решении Любимовым спектакля часто на встречах со зрителями рассказывал Высоцкий: «Открывается занавес: на авансцене, в самом центре, стоит плаха. В нее воткнуты два топора. К плахе спускается помост из грубо струганных досок. В бока этого помоста тоже воткнуты топоры. Актеры — голые по пояс, босиком, в штанах из мешковины. Актеры держат цепь, на которую накатываются другие актеры, и цепь их отбрасывает обратно. Топор врубается в помост, кто-то из толпы вываливается, подкатывается к плахе, и голова его оказывается между двух топоров. Плаха, топоры, металлическая цепь рядом с голыми телами — все это создает очень высокую эмоциональную напряженность всего спектакля. Иногда плаха видоизменяется — покрывается золотой парчой, и эти топоры превращаются в подлокотники трона. На трон садится Екатерина II и начинает вести беседы со своими придворными.
С левой стороны сцены висели несколько колоколов, а справа стояли виселицы. Когда одерживает верх восстание, то вздергивается на правую виселицу одежда дворянская — камзолы, шитые золотом. А когда одерживают верх правительственные войска, вздергивается мужицкая одежда с лаптями. Это было символом тех рек крови, которые текли во время восстания и его подавления».
Любимов достаточно бережно отнесся к есенинскому тексту, ничего из него не убрав. Но добавил: введены были плакальщицы, которые пели замечательные тексты XVIII века; написал интермедии для спектакля Н.Эрдман. Интермедии Эрдмана были остросатирическими — о потемкинских деревнях, через которые проезжала императрица. Половину интермедий цензура не пропустила. Чтобы сохранить спектакль, Любимов пошел на эту жертву.
Высоцкий в спектакль написал куплеты для трех мужиков, как бы сторонних наблюдателей за происходящим на помосте. Один — с балалайкой, другой — с деревянными ложками, третий, самый маленький, — с жалейкой. Все трое в рубахах из мешковины и в таких же портах; у того, который с балалайкой, на руке накручена веревка от колокола. Лица всех троих тоскливо-безразличные. По ходу спектакля они ни разу не поворачиваются к помосту, на котором буйствует пугачевская орда. Они не понимают происходящего:
«Андрей, Кузьма!» — тянет один. —
«А что, Максим?» — откликается второй. —
«Чего стоймя
Стоим глядим?
Вопрос не прост,
И не смекнем:
Зачем помост
И что на нем?..»
Этот не вмешивающийся в действие мужицкий фон — важнейший смысловой знак спектакля. Это — наблюдающие, глазеющие. Те, кто не вмешивается в драку, хотя и могут вмешаться. Что-то про себя надумав, мужик все-таки дергает за веревку, и от этого колокола содрогается государство «от Казани до Муромских лесов» и тонет Русь в крови виновных и невиновных. Мужики распевают слова Высоцкого: «Теперя вовсе не понять: и тут висятъ, и там висять», и по обе стороны сцены вздергивались два костюма, один мужицкий, с подрагивающими из-под портов лаптями, другой — дворянский.
Когда Высоцкий написал эти куплеты, музыкальной обработкой их занялся композитор Юрий Буцко, оформлявший спектакль. Он несколько сократил строки, и это вызвало ревностную реакцию Высоцкого:
— Это почему вы, Юрий Маркович, мои тексты сократили?
— Не входят в музыкальную фразу. Фраза имеет свою структуру, и необходимость ее повтора потребовала сокращений.
— А, значит, у вас не входит, а у меня входит?..
Он вообще редко соглашался на работу с профессиональными композиторами и говорил, что «получается, может быть, лучше, чем у меня, но совсем не то, что я хотел сказать...».
В.Золотухин и В.Смехов в своих воспоминаниях о Высоцком почти слово в слово рассказывают о диалоге между ним и Н.Эрдманом, который произошел на репетиции «Пугачева»:
— Николай Робертович, вы что-нибудь сейчас пишете?
— А вы, Володя?
— Пишу... на магнитофоны...
— А я на в-в-века. (Эрдман слегка заикался).
— Да я, честно говоря, тоже на них кошусь...
— Коситесь. У вас получается. Слышу — телевизор... Слышу — вы. Вы понимаете, что это такое, когда поэта можно узнать по строке? Вы — мастер, Володя.
Слушая и принимая близко к сердцу песни Высоцкого, Эрдман признавался ему: «Вы можете то, чего не можем мы... Это настоящая поэзия. Мы можем интермедии, сценарии, те же стихи, но такого внутреннего поворота нам не одолеть, не постигнуть...»
А как приятно было слышать Высоцкому однажды сказанное Эрдманом: «Это что, вы сами сочинили? А так похоже на народную песню». Это было признание старым мастером молодого таланта. Мнение Н.Эрдмана ценилось очень высоко, не зря его называли отцом эстетической и этической платформы Театра на Таганке, где он проработал бок о бок с Любимовым шесть лет.
Высоцкий в «Пугачеве» играл Хлопушу, уральского каторжника, рвущегося к Пугачеву: «Сумасшедшая, бешеная кровавая муть! Что ты? Смерть? Или исцеленье калекам? ...Проведите меня к нему-у-у, Я хочу ви-и-и-деть эт-т-т-т-т-того че-ло-ве-ка-а-а», — уже из-за кулис несся нетерпеливый крик. Голый до пояса, закованный в цепи, окруженный верными Пугачеву воинами, Хлопуша Высоцкого рассказывал свою биографию — «отчаянного негодяя и мошенника, убийцы и каторжника», посланного губернатором убить Пугачева, который заставил трепетать целую империю. Хлопуше обещали свободу и деньги, но он остался «бунтовщиком, местью в скормленным».
Роль Хлопуши небольшая — в ней нет и сорока стихотворных строк. Но Высоцкий сделал ее чуть ли не главной, возложив на своего героя огромный идейный и эмоциональный груз. По выражению Н.Крымовой, это была «роль-крик, но не краткий, а особой голосовой протяженности».
Своим впечатлением от игры Высоцкого делится его коллега по театру А.Сабинин: «В Хлопуше совпало все! Его поэтическая сущность была шире, чем те возможности, которые до этой роли давал ему театр. И все, чем наградила его природа, — талант, широта натуры, яростный темперамент, — все это сошлось в Хлопуше!
На прогоне Володя рвался вперед, рвался из этих цепей, а в конце зала стоял Любимов... И Володя хрипел, рычал: «Проведите, проведите меня к нему, Я хочу видеть этого человека».
Володя делал ударение — этого! человека и делал жест в сторону Любимова! Это был момент истины — два больших таланта соединились воедино! Потом актеры спустились со сцены, Юрий Петрович подошел сделать замечания... Затем взял Володю за загривок, привлек к себе и поцеловал...»
О том, как он играл эту роль, можно узнать по одной из многочисленных рецензий на спектакль. Ю.Головашенко («Советская культура», 14 декабря 1967 года): «Поэтичность и огневой темперамент слагают своеобразный сценический характер Хлопуши в исполнении Высоцкого. Уральский каторжник, стремящийся к Пугачеву, передает в спектакле неистовый мятежный взлет, характерный для размаха «пугачевщины», взлет, сделавший крестьянское восстание таким устрашающим для самодержавия. Слушая Хлопушу-Высоцкого, словно видишь за ним взвихренную, взбунтовавшуюся народную массу, вспененную могучую лаву, неудержимый поток, разлившийся по царской России. Своеобразный голос артиста способствует силе впечатления, его оттенки как нельзя больше соответствуют характеру Хлопуши, воплощенному в строках есенинских стихов, — сложной человеческой судьбе, надорванному, но не сломленному человеческому духу».
С.Есенин сам очень любил читать монолог Хлопуши. Впервые он читал поэму 6 августа 1921 года в знаменитом «Литературном особняке» на Арбате.
Сохранилась запись голоса Есенина, которую не раз очень внимательно прослушал Высоцкий. Важны были для Высоцкого и «показы» есенинской интонации Н.Эрдманом, хорошо знавшим Есенина.
Есть воспоминания А.М.Горького о чтении Есениным этого монолога: «...когда Есенин читал этот монолог, он всегда бледнел, с него капал пот, он доходил до такой степени нервного напряжения, что сам себе ногтями пробивал ладони до крови каждый раз. Голос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более резко подчеркивало каменные слова Хлопуши. Изумительно искренне, с невероятною силою прозвучало неоднократно и в разных тонах повторенное требование каторжника: «Я хочу видеть этого человека!» И великолепно был передан страх: «Где он? Где? Неужели его нет?» Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью!»