Литературой, в частности поэзией, мы увлеклись в 10-м классе. Причем увлеклись серьезно. Узнав от учительницы о существовании В. Хлебникова (помню, нас совершенно потрясла строчка «Русь, ты вся — поцелуй на морозе»), И. Северянина, Н. Гумилева, А. Ахматовой, М. Цветаевой, Б. Пастернака, Саши Черного, И. Бабеля, мы ходили в читальный зал Библиотеки им. В. И. Ленина, брали там книги этих писателей, читали, что-то выписывали, потом заучивали.
Однажды Володя принес в школу тоненький сборничек Саши Черного, и нам так понравилось стихотворение «Обстановочка», что мы тут же накропали что-то, подражая бытовизмам и аллитерациям Северянина: «Я сжимаю тебя, обожая, жар желанья зажегся в груди…» Помню, там была рифма «бигуди», но всего остального и о чем шла речь сегодня (к счастью!) не помню.
Потом как-то раз на несколько дней к нам попала книжечка стихов Н. Гумилева, из которой мы кое-что выучили, в частности «Капитанов» и «Рабочего», это я помню точно. А когда Володя где-то достал сборник рассказов И. Бабеля и книжка эта была у нас почти месяц, мы под очарованием одесских рассказов стали говорить «языком» Бени Крика и Фроима Грача, к месту и не к месту вставляя «потому что у вас на носу пенсне, а в душе осень», «пусть вас не волнует этих глупостей…» и т. д., и т. п. Спустя много лет я понял, как много из всего прочитанного и заученного в то время, пропущенного потом через свое мировосприятие отозвалось в песнях Володи. Гумилевский «задумчивый жираф», к примеру, стал прототипом «героя» песни «В желтой жаркой Африке», а бабелевская строчка «чую с гибельным восторгом» почти полностью вошла в небольшой шедевр под названием «Кони привередливые». Но все это будет потом. Тогда же нам действительно «жизнь представлялась зеленым лугом, по которому бродят женщины и кони», а увлечение словесностью подталкивало на робкие попытки сочинить что-то самим. Сначала это были какие-то дурацкие эпиграммы друг на друга или на наших одноклассников. Но в последний школьный день, в день «последнего звонка», нам взбрело в голову написать что-то вроде «отчета» за десятилетку, написать о школьной жизни и обо всех наших учителях, и мы за четыре урюка накрюпали шуточную поэму аж в двадцать онегинских стрюф. К сожалению, «творение» наше потерялось, но из запомнившихся мне отрывков приведу здесь одну строфу, связующую. Володя ее написал, чтобы соединить написанное нами порознь.
Ну что, читатель, ты скучаешь?
Проста за то, что юмор плох.
Но ты, наверно, замечаешь,
что я старился так, как мог.
Но рифмы будто бы стрекозы
летят, и, очевидно, прозой
я скорю заменю свой стих.
Но что же это я затих?
Рассказ, друзья, сейчас на спайке,
хочу, чтоб было вам смешно.
Смеяться, право, не грешно,
как говорит Аркадий Райкин.
Итак, любезные друзья,
рассказ свой продолжаю я.
Потом мы поступили в один институт — МИСИ им. В. В. Куйбышева. Но Володя проучился в нем только первый семестр.
«Поворотным пунктом» в решении уйти из этого вуза стала ночь под Новый, 1956 год. Встретить наш самый любимый праздник на этот раз мы решили весьма своеобразно: засесть на кухне у Володи на 1-й Мещанской и сделать чертежи, чтобы сдать их 2 января и получить зачет по черчению. В противном случае к экзамену по химии 3 января нас не допускали.
Мы купили бутылку шампанского — все-таки Новый год, — запаслись кофе, чтобы отгонять сон, и взялись за дело.
В полночь мы откупорили шампанское, наполнили бокалы, чокнулись, сказали «с Новым годом!» и, едва пригубив, опять засели за чертежи.
Где-то к двум часам закончили чертить. Спать от усталости даже не хотелось. Решили сварить кофе и допить шампанское. Будучи очень раздосадованные такой «встречей» Нового года, мы предпочитали не говорить об этих злосчастных чертежах и как бы не замечать их. Допили шампанское, выпили по чашечке кофе, закурили. И тут только я посмотрел на то, что вычертил Володя. Сдержать смех было просто невозможно. На последнем из восьми форматов, на которые был разделен чертежный лист, должны были быть образцы всех шрифтов, употребляемых в черчении. Идиома «как курица лапой», казалось, нашла еще одну графическую интерпретацию в исполнении Володи. Он тоже засмеялся, но как-то грустно, словно впервые увидел свое творение со стороны. Потом стал медленно-медленно поливать свой чертеж остатками туши.
— Все. Буду готовиться, еще есть полгода, попробую поступить в театральный. А это — не мое…
Он поступил в Школу-студию МХАТа, и так как там учатся только четыре года, то мы одновременно закончили каждый свой вуз. Володя был принят в Театр им. А. С. Пушкина и тут же уехал в Ригу на летние гастроли. Через несколько дней он позвонил мне и спросил, не хочу ли я приехать — можно прекрасно отдохнуть на Рижском взморье. Свободного времени у него навалом (всего три ввода в малюсенькие роли), так что будем купаться и загорать от души. Я согласился и через день выехал в Ригу.
Володя и еще несколько молодых актеров (двое или трое из его студийной группы, тоже приглашенных в этот театр) жили в гостинице «Метрополь», на первом этаже которой был очень уютный небольшой ресторан. Почти каждый вечер мы скромно ужинали там (денег у нас было в обрез), но засиживались частенько допоздна, когда музыканты уже прекращали играть и, собрав свои инструменты, освобождали сцену. Вот тогда-то начиналось для нас самое интересное.
Однажды Володя попросил разрешения у метрдотеля «побренчать» на пианино, тем более что ресторан к тому часу был уже полупустой. Тот разрешил. Но прежде, чем рассказать, что произошло затем, небольшое отступление.
Нельзя сказать, что Володя «умел играть на пианино» в привычном понимании этого слова. Но делал он это часто и самозабвенно, отрешаясь ото всего вокруг. Напевая какой-то мотив, он аккомпанировал себе, т. е. «брал аккорды», и мог так сидеть за пианино часами. Зачастую он просто дурачился — пел какие-то смешные, а то и совсем идиотские песни типа «Придешь домой, махнешь рукой, выйдешь замуж за Васю-диспетчера, мне ж бить китов у кромки льдов, рыбьим жиром детей обеспечивать» или что-то Вертинского (которого мы оба очень любили), но опять-таки пел не всерьез, а как-то занятно переиначивая его (помните эпизод из фильма «Место встречи изменить нельзя», где Жеглов-Высоцкий поет «Где вы теперь, кто вам целует пальцы?»). Когда он приходил ко мне (у нас было пианино), то сразу садился и начинал что-нибудь «бренчать». А так как со второй половины пятидесятых мы буквально заболели джазом, то «бренчания» Володи с некоторых пор стали не чем иным, как вольным переложением популярных джазовых песен. Любимым нашим певцом в то время был Луи Армстронг. И Володя стал петь «под Армстронга»… Сначала робко, как бы нащупывая верную интонацию и тембр, потом все смелее и смелее. И наконец он достиг таких вершин имитации, что начинало казаться, будто поет знаменитый негритянский трубач. Притом, надо сказать, что Володя не просто не знал английского языка, а абсолютно не знал его, ни единого слова, кроме «йес» (в школе, а потом и в Школе-студии МХАТа он учил французский). Но как имитировал! Люди, знавшие язык, в первый момент терялись и не могли ничего понять: вроде бы человек поет по-английски, и в то же время невозможно уловить ни слова. И когда наконец до них доходило, в чем, дело, смеялись до слез.
Женившись на Марине Влади, он не только выучит французский, что будет, видимо, не так трудно, имея все-таки за спиной школьное и студийное знакомство с этим языком, но осилит и английский. Но все это будет потом, много позже. Сейчас же я вернусь в лето 1960 года, в Ригу, в гостиницу «Метрополь».
Итак, метрдотель разрешил «побренчать». Володя поднялся на эстраду, сел за пианино, взял пробно несколько аккордов и запел «Кисс оф файэ», один из шлягеров Армстронга. Мне все это было знакомо, и я скорее машинально, чем намеренно, стал наблюдать за залом. А в зале происходило следующее. Люди за столиками сначала перестали «выпивать и закусывать», потом перестали разговаривать, а потом в ресторане наступила тишина, как в зале консерватории. Официанты застыли там, где их застало пение, сидевшие за столиками развернули свои стулья так, чтобы удобнее было слышать и видеть, мы, подыграв общей реакции, сидели молча, улыбались, но тоже не переговаривались и даже прикладывали палец к губам, если кто-то что-то хотел сказать. Когда он закончил, ресторан разразился аплодисментами, как на удивительном концерте. Володя лишь на миг растерялся от такой «реакции зала», но тут же сделал жест, мол, «не надо оваций» и, улыбаясь нам, снова запел что-то «под Армстронга». А когда примерно через полчаса он встал и собрался спуститься со сцены к нам, эстраду окружило несколько человек, каждый кричал что-то свое, называл какие-то песни, имена каких-то певцов, короче, его «не отпускали»… Володя был явно польщен и согласился еще на «один номер». Потом повторилось то же самое, и кто-то из ресторанных завсегдатаев даже протягивал неуклюжий по нынешним понятиям лоскут тогдашней сторублевки. Володя понимающе улыбался, но неумолимо мотал головой, вежливо отвел руку с деньгами, сказал «на сегодня — все» и, наконец, оказался за нашим столиком.
В дальнейшем, когда Володя и наша компания только появлялись в дверях ресторана (сам ресторан находился как бы в полуподвальном помещении, и от дверей шло несколько ступенек вниз, к столикам, так что любой входивший был сразу всем виден), официанты начинали бегать быстрее, напоминая кадры старой кинохроники, чтоб к тому моменту, когда «начнется концерт», работа уже не отвлекала от удовольствия слушать необычного певца.
Написав последнее слово, я вдруг поймал себя на мысли, что оно к Володе не имеет, пожалуй, прямого отношения. Он всегда исполнял, играл песни, а не просто пел. В то время, о котором я пишу (да и позже, считай, до осени 1961 года), своих песен у него еще не было, и, казалось, ничто не предвещало их появления. Больше того, на втором или третьем курсе, уж не помню точно, в школе-студии решили устроить «капустник». Как-то Володя приходит ко мне (я жил на Не глинной, в доме, где когда-то были администрация и номера Сандуновских бань, это в 5–7 минутах ходьбы от Художественного театра, то есть от школы-студии, поэтому мы виделись почти ежедневно, а то и по нескольку раз на дню, иногда он забегал ко мне и между репетициями) и говорит, что вот, мол, у них будет «капустник», он что-то хотел написать смешное, но ничего у него не выходит. Может, у меня получится? Я сказал: «Попробую». А через день написал ему куплеты Чарли Чаплина, которого Володя очень любил «показывать» и делал это удивительно похоже и смешно: походка, жесты, мимика, выражение глаз — все это игралось так, что без усиков и тросточки сходство было поразительным. Ну а в гриме и костюме (ему достали даже чаплинский котелок) этот номер в «капустнике», без всякой ложной скромности, стал центральным. Тем более что тема куплетов была для студентов Школы-студии МХАТа, что называется, животрепещущей. Дело в том, что сниматься в кино им разрешали, если я не ошибаюсь, только на последнем, четвертом курсе или начиная с третьего, точно не помню. А так как стипендия была мизерной, то заработать отнюдь не лишние деньги (в молодости, по-моему, лишних денег вообще не бывает), да еще и попробовать свои актерские силы в кинематографе каждый студент был, понятно, не прочь. Но руководство студии считало, что кино может испортить еще не до конца «вылепленную» актерскую индивидуальность. Посему исполнение Володей куплетов, высмеивающих подобное положение дел, приняли на ура.