Высоцкий неоднократно возвращал меня к этому случаю, уточнял подробности, детали внешности колымского начальника. Рассуждал:
— Как это получается? Значит, человек меняется в зависимости от обстоятельств? От должности? Озабочены ли эти люди репутацией в глазах собственных детей? Вдруг тем будет стыдно за своих отцов?
Так родилось стихотворение «Мой черный человек в костюме сером».
«Черные люди» его жизни представали в разных обличьях. Но он их безошибочно опознавал. Во Франции его поразили так называемые гошисты:
— Пригласили меня спеть у них на митинге. Увидел их лица, вызывающий облик, услышал их сумасбродные речи, прочитал лозунги — ужаснулся. Наркотизированная толпа, жаждущая насилия и разрушения. Социальную браваду они подчеркивали даже своей одеждой. И напрасно уговаривала меня растерянная переводчица, удивленная моим отказом спеть перед готовыми бить «под дых, внезапно, без причины».
Через некоторое время он прочитал мне только что написанное стихотворение «Новые левые, мальчики бравые».
…Не суетитесь, мадам переводчица.
Я не спою, мне сегодня не хочется.
И не надеюсь, что я переспорю их.
Могу подарить лишь учебник истории.
Он настолько отвергал насилие, что подозрительно относился к людям, накачивающим мышцы:
— Мне кажется, они готовятся кого-то бить. Скорее всего — слабых.
Это перекликается с его известными строчками «Бить человека по лицу я с детства не могу». Тут уместно вспомнить, что Володя одно время занимался боксом. В уже упоминавшемся пятигорском интервью так определял человеческий недостаток, к которому относился снисходительно:
— Физическая слабость.
Сам же был спортивным, сильным. И к спорту относился положительно, ценил его. Но физическую силу ставил неизмеримо ниже нравственной.
Володя рос уличным мальчишкой, прекрасно знал законы улицы: «Я рос, как вся дворовая шпана…» Он разделил в своем детстве судьбу военного поколения, травмированного безотцовщиной и заброшенностью.
«А у Толяна Рваного братан пришел с Желанного…»
(Кстати, «Желанный» — прииск на Колыме, где одно время был начальником Алексей Иванович.)
Он сделал себя сам, самостоятельно выстроил свою личность, свой духовный мир. Натерпевшись в ранней молодости от агрессивного хамства, в зрелом возрасте не выносил даже эпизодических проявлений его. Подходят к нам на Арбате двое развязных, подвыпивших парней внушительного вида. Банальное «Дай прикурить». Слегка нахмурившись, Володя достал зажигалку. Всегда их носил с собой, и зажигались они сразу. А тут щелкает — не зажигается. Парень узнал:
— О, Высоцкий! Что-то ты обнаглел в последнее время.
Помню Володину вспышку гнева и его ответ, достойный и сокрушительный — в прямом смысле слова.
Он должен был выступать на писательском юбилее. И в последний момент узнал, что людям, которых он пригласил, даже не оставили входных билетов. Высоцкий не выносил пренебрежительного отношения к людям, кто бы они ни были. Он сразу понял, что тут сыграло свою роль элитарное чванство писательской братии по отношению к «непосвященным». И высказал все это хозяевам и распорядителям банкета, немедленно и на «устном русском». Спев одну песню, более продолжать не захотел, уехал.
О себе он мог сказать словами Гамлета: «Вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя».
Нередко слышу: «Высоцкого попросили, и он спел. Его пригласили в компанию, на банкет, на светский раут, и он пришел».
На самом деле он был очень избирателен в личных знакомствах. И уж, во всяком случае, пел, когда хотел петь. Не иначе. Вот несколько эпизодов.
Случайно оказавшийся в обществе Высоцкого подвыпивший майор заказал еще и «культурную программу»:
— Спой, Володя!
Высоцкий не терпел фамильярности в обращении с собой и сам ее не допускал в отношениях с другими.
— Слушай, майор, — не выдержал он наконец, — постреляй, а?!
Звонит Высоцкому секретарь очень высокопоставленного лица:
— В субботу или воскресенье вас хотели бы слышать и видеть у себя такие-то.
— Я не располагаю для этого временем, — сдержанно ответил Володя.
— Как?! — не поверил своим ушам секретарь, к отказам не привыкший. — Вы и ИМ так же ответите?
(В этом многозначительном «ИМ» звучало почтительное придыхание.)
— Повторяю: я не располагаю для этого временем. Так и передайте.
В песне это выглядит несколько иначе:
Меня зовут к себе большие люди,
Чтоб я им спел «Охоту на волков».
Очень развито в нем было чувство собственного достоинства. В Иркутске молча и хмуро слушал тосты в свою честь. Вскоре ушел, сославшись на недомогание. Объявил потом:
— Боялся взорваться. Там было несколько абсолютно чуждых мне по духу людей, не мог я для них петь.
Однотипные жизненные впечатления прессуются в стихи:
Вот он, надменный, словно Ришелье,
Как благородный папа в старом скетче.
… Не надо подходить к чужим столам
И отзываться, если окликают…
В Сибири он всю ночь проговорил с седенькой старушкой из деревни Большая Глубокая, на Култукском тракте, у Байкала. Здесь, восторгаясь чистым воздухом, он сказал: «Хорошо бы у озера пожить Демидовой». Вспомнил, что она неважно себя чувствовала.
Он любил путешествовать не один. И люди, близкие ему по духу, неизменно жили в его душе.
На Ленинградском вокзале подходит к Володе Юлиан Семенов, уговаривает ехать к нему на день рождения в Пахру. Володя вежливо отклоняет приглашение, сославшись на недосуг. Хотя мы были в тот момент совершенно свободны, хотели есть, кстати, еще в Ленинграде, и как раз, выйдя из вагона, обсуждали, куда пойти. Почему он не пошел? Точно не могу ответить, но, кажется, что-то в форме этого приглашения показалось Володе некорректным. Он был очень чуток к нюансам в интонациях.
Опаздывая в театр, Высоцкий отказал в автографе двум солдатам, подбежавшим к его машине. Нас трое. Мы поссорились, за минуту высказав друг другу уйму неприятных слов. Володя резко тормозит, выскакивает из машины, бежит догонять солдат. Возвращается расстроенный:
— Как сквозь землю провалились!
Расстались молча, а среди ночи — звонок в дверь моей квартиры. Открываю — Володя.
— Ну, что дуешься? — улыбается он. — Я сегодня уже сорок автографов дал.
В Пятигорске я познакомил его со старой армянкой, тетей Надей. Всю жизнь она тяжко работала, редко отдыхала. В свои семьдесят еще и взрослым детям помогала. Однажды говорит: «Смотрела кино "Индюшкина голова"». (По-русски говорила плохо.) Оказалось: «Иудушка Головлев». Старушка сидела возле дома на лавочке, и мы с Володей присели рядом.
— Вот и тетя Надя, которая смотрела кино «Индюшкина голова». А это Высоцкий. Знаешь его песни? Нравятся?
— Знаешь. Нравятся. Со всех сторон поют. Наверное, хороший. Только хрипит очень.
Володя рассмеялся. Немного поговорил с тетей Надей. На следующий день, уже под Нальчиком, внезапно спрашивает:
— А ты заметил, какие у нее руки?
— У кого? — не понял я.
— У тети Нади. Прекрасные добрые глаза и такие натруженные руки.
Вообще к старикам Высоцкий относился трогательно. Любил их слушать и просто смотреть на них. Психолог, возможно, скажет: «Предчувствовал, что самому стариком быть не придется».
Не берусь судить. Но знаю, со слов Высоцкого, что «Старика» Ю. Трифонова он ставил выше других его произведений.
На Кавказе Володя останавливал машину и подолгу смотрел на старушку с коровой, на седовласого горца. В Сибири, опаздывая на самолет, все-таки выскочил из машины, чтобы пожать руку знакомому фронтовику-бульдозеристу, попрощаться с ним. Он потом вспомнит этого фронтовика на одном из своих концертов в Москве. Он любил их, меченных войной простых людей. Вот вам и ответ на вопрос, кто был его кумиром.
С чувством и пониманием очевидца писал он о жертвах войны: солдатах, офицерах, всех тех, кто вынужден был ею заниматься. Люди понимающие отнесли военный цикл песен Высоцкого к вершинам его поэтического творчества. Он так умел передать военные реалии, что дядя поэта Алексей Владимирович, бывший командир дивизионной разведки, был уверен: "Баллада о пареньке, который не стрелял" есть слепок его военной судьбы. Как же он был озадачен и, должно быть, огорчен, узнав, что племянник все придумал.
«Удивительно, — говорил другой полковник в отставке, — это ведь все обо мне».
Постараюсь избежать оценок. Сам я видел войну только в отдельных ее проявлениях: рогатые мины у борта, пикирующие бомбардировщики, фонтаны воды по курсу корабля… Должен, однако, признаться: его умение проникать в чужие судьбы, как бы переживать их заново так и осталось для меня загадкой. В свою творческую лабораторию он никого не приглашал.
«Не знаю, Вадим. Само приходит». Или еще: «Мысль, как назойливая муха, жужжит, жужжит, иногда несколько дней… Потом я ее записываю».
Писал не только ночью и не обязательно за столом.
В известном интервью Высоцкий говорит:
— Каждая песня выкручивает меня.
— И эта тоже? — спросили после первого исполнения песни «Про речку Вачу».
— Она была не самой легкой.
Такая простенькая история незадачливого старателя, у которого ни кола ни двора, в кармане последний «рупь на телеграмму». Но я видел, как ее слушают те, кто прошел Колыму, Джугджур, Приморье, Якутию, Бодайбо. Слушают с веселым напряжением: в ней — частица их жизни, негазетное прошлое. Оно было, чего его стесняться?
Про эту самую речку Вачу Володя написал на Хомолхо. Вот такой заброшенный поселок в Бодайбинской тайге. Там четыре часа пел Высоцкий для тех, кто приезжал из далеких таежных углов. Подходили все новые люди. В Бодайбо пилоты отложили рейсы, чтобы иметь возможность послушать своего любимого певца. Отложили пассажирские рейсы! Можно представить дисциплинарные для них последствия. В столовой не хватило места. Пришлось выставить оконные рамы, чтобы все, кто пришел, могли услышать. И Высоцкий терпеливо ждал, пока шли все приготовления.