В те годы Володя очень часто бывал у нас на улице Вавилова, где жили мы с моей мамой, родной тетей Людмилы. В этой квартире он любил петь, чувствуя себя совершенно свободным. Не донимали соседи, можно было спокойно отбивать ритм ногой по полу — благо первый этаж. Можно было ночью, поздно возвращаясь из театра, запрыгнуть прямо в окно моей комнаты, где мы с Люсей ждали его. Иной раз, когда он пел у нас ночью, соседи тихо выходили из своих квартир, собирались под дверью и слушали, но никто не врывался с претензиями. Делились впечатлениями с нами они уже на другой день. Бывало, что Люся с Володей жили у нас по нескольку дней, а то и недель. Это было интересное, веселое время. Конечно, мы слушали Володю — его песни, его замечательные устные рассказы, полные юмора, и Люсины устные рассказы, не менее остроумные; мы много разговаривали, играли в разные игры — в шарады, например, или сочиняли коллективно всевозможные рассказы и стихи, в которых действовали все присутствующие; играли в «ассоциации», задумывая друг друга и общих друзей и разгадывая, кто именно задуман, по ассоциативному ряду вопросов.
Позже, когда появилась квартира в Новых Черемушках, двухкомнатная «клетушка» на четвертом этаже пятиэтажной «хрущевки» — большое достижение по тем временам,— новоселье тоже решили отпраздновать у нас на Вавилова. Нина Максимовна согласилась остаться с детьми в новой квартире, а гости ненадолго заходили туда «на экскурсию» и отправлялись к нам, иначе бы все просто не разместились.
Володя любил праздники, любил готовиться к ним. Помню, как он жарил цыплят табака, стоя одной ногой на табуретке, а другой прижимая крышку сковородки. Он считал такой способ наиболее эффективным.
Праздники и игры, конечно, скрашивали жизнь, отвлекали от неприятностей, но они проходили, кончались, оставаясь в памяти отдельными небольшими эпизодами трудной, тревожной жизни. А жизнь была не просто трудной — это была жизнь в постоянном напряжении, в постоянной тревоге, жизнь, в которой Людмиле приходилось проявлять большое терпение и мужество. В этой жизни было много настоящих радостей и настоящего горя, и трудно сейчас сказать, чего больше. Но тем не менее именно эти годы во многом определили его дальнейшую творческую судьбу, потому что это было время поиска, взаимного духовного обогащения, творческого роста; горизонты расширялись, формировалась гражданская позиция... Уголовно-блатной, дворовый репертуар отходил в прошлое. Мысли и душу его заполняли новые, ставшие теперь необходимыми ему темы.
«Фотошутка». Ноябрь 1965 года.
Фото Е. Щербиновской
К тому моменту, когда судьба развела нас с Владимиром Высоцким, он был уже очень известным актером, одним из ведущих в Театре на Таганке, он сыграл немало ярких ролей в кино, он написал многие из знаменитых своих песен и был любим самой широкой публикой, он стал вполне сформировавшейся творческой личностью с активной гражданской позицией. Короче говоря, он очень далеко ушел вперед от того начинающего актера с грубоватым жаргоном, в потертом пиджачке, которого мы впервые увидели в 1961 году...
Наши с сестрой личные судьбы складывались по-разному, но всегда оставалась теплота отношений, взаимная привязанность; мы часто встречались, иногда жили вместе подолгу, и очень многим эпизодам из жизни Людмилы я невольно оказывалась свидетелем. Я знаю, что сама Люся никогда не публиковала своих воспоминаний, не давала интервью и навряд ли станет делать это... И не только в силу необычайной скромности, врожденного такта. У нее давно уже сложилась своя, совсем иная жизнь. Ее муж Юрий Овчаренко, человек сложной, интересной судьбы, инженер по образованию, пробовавший себя в разных профессиях, в том числе и в журналистике, много поездивший и повидавший, помог Людмиле вырастить и воспитать двух ее сыновей. Их дочери Серафиме недавно исполнилось 16 лет. Все трое детей очень любят друг друга, дорожат друг другом... Но для нас, в конце концов, важно узнать не лишние подробности о частной жизни Владимира Высоцкого или Людмилы Абрамовой. Самое важное то, в какое время Высоцкий жил среди нас и творил и что и какой ценой он сумел создать в это свое (наше) время... Ведь славу ему принесла именно эта его жизнь, в те годы,— с начала шестидесятых до начала семидесятых, когда немыслимым образом песни его, нигде не изданные, более того — запрещенные, знал весь народ...
Ах, родная сторона,
Сколь в тебе ни рыскаю —
Лобным местом ты красна
Да веревкой склизкою...
...Здесь не вой, не плачь, а смейся —
Слез-то нынче не простят.
Сколь веревочка ни вейся —
Все равно укоротят.
И нас хотя расстрелы не косили,
Но жили мы, поднять не смея глаз,—
Мы тоже дети страшных лет России,
Безвременье вливало водку в нас.
Затраты духовных и творческих сил в то его (наше) время — сравнимы ли они с Парижем, Голливудом, которые были потом!..
[Цитируемые песни написаны позднее. А из тех лет дошли до нас такие — зачеркнутые автором в рукописи — строки:
Подымайте руки, в урны суйте
Бюллетени, даже не читав...
Помереть со скуки! Голосуйте,
Только, чур, меня не приплюсуйте —
Я не разделяю ваш Устав! — Авт.]
...В 1965 году, приехав летом в Москву со съемок «Стряпухи», Володя — рыжий, крашеный — на мой день рождения подарил мне гитару. Я на гитаре не играю. Он и сказал, что дарит ее для того, чтобы всегда, приходя к нам в дом, мог играть на ней и петь. С тех пор гитара висела на почетном месте, и никому не разрешалось к ней прикасаться, кроме Володи.
И вот в 70-м году, когда мы с Люсей вместе жили на Беговой, вдруг кто-то позвонил по телефону и сказал, что во французских газетах опубликовано официальное сообщение о женитьбе В. Высоцкого и М. Влади. Не помня себя, я схватила со стены его гитару и разбила ее в щепки. Жалобно застонали порванные «серебряные струны»... Через минуту я пожалела о том, что сделала. Но поступить иначе я тогда не могла!
Он уходил от нас, уходил навсегда, уходил в огромный, неведомый нам, чужой мир. Конечно, были встречи и потом, но короткие, случайные, в аэропорту «Адлер» или в Доме кино. Но это — уже не то... Мы поняли, что потеряли его навсегда, и теперь сможем только издалека, из нашего общего прошлого, из нашей общей юности, которая нам была так дорога, следить за ним, наблюдать его — в кино, по телевизору, слышать его песни, но все уже — издалека... И тогда мы не знали и не думали, что еще одна встреча нам предстоит — в раскаленный день 25 июля 1980 года, в квартире на Малой Грузинской...
Мы с Люсей приехали туда, до последнего момента не веря, что то, что произошло — произошло на самом деле. Оставалась какая-то слабая надежда на чудо, на то, что это опять — слух, что это неправда... Мы приехали рано. Народ стал толпиться у дома позже. Была тишина. В квартире соседки, за незапертой дверью, сидела Нина Максимовна и растерянно повторяла одну и ту же фразу: «Ну как же это? Девочки, ну как же это?..» Стало страшно. Да, это была правда... Потом мы увидели Семена Владимировича — молчаливого, почерневшего лицом. Он провел нас в ту комнату, где на большой широкой застеленной кровати — весь в черном — лежал Володя... Это была наша последняя встреча. Кто-то еще был в квартире, приходили другие люди, плохо помню. Наверное, это были его друзья последних лет, люди ему близкие. Но все это в каком-то тумане... Год или два потом песни его слушать было невозможно — ком застревал в горле...
Сейчас, в бесчисленном потоке воспоминаний, публикаций, фильмов и передач о нем становится все труднее разглядеть облик живого человека, отделить правду от неправды, истину от вымысла. Но я позволю себе здесь процитировать одно выражение, которое часто произносит Булат Шалвович Окуджава: «Время все расставит на свои места...» Хочется верить в это.
Примечания
«Экспресс Москва — Варшава...» — печатается по черновому автографу, сохранившемуся на форзаце альманаха «Фантастика-1965», выпуск 3. М.: Молодая гвардия, 1965 (из архива В. В. Абрамова). Судя по дате подписания в печать —1 декабря 1965 года — в руки Высоцкому эта книга могла попасть не раньше весны 1966 года.
Песня не закончена, и неизвестно, предполагались ли строки 5 — 8 в качестве припева.
«Вот что: жизнь прекрасна, товарищи!..» — финальная песня для к/ф «Последний жулик». Печатается по единственному известному авторскому исполнению (конец 1966 года). В картине 1-я строка звучит так: «Вот что: в жизни много прекрасного...» В квадратных скобках — строка 12-я — дополнение, звучащее в фильме. На наш взгляд, оправданное, так как иначе нарушается размер строки. 3-й куплет (строки 21—30) в фильме не исполняется.
Экспресс Москва — Варшава. Тринадцатое место.
В приметы я не верю, приметы — ни при чем.
Ведь я всего до Минска, майор — всего до Бреста.
Толкуем мы с майором, и каждый — о своем.
Я ему про свои неполадки, Но ему незнакома печаль:
Материально — он в полном порядке,
А морально — плевать на мораль.
Майор неразговорчив — кончал войну солдатом.
Но я ему от сердца — и потеплел майор;
И через час мы оба пошли ругаться матом,
И получился очень конкретный разговор.
Майор чуть-чуть не плакал, что снова уезжает,
Что снова под Берлином еще на целый год.
Ему без этих немцев своих забот хватает:
Хотя бы воевали, а то наоборот.
Майор сентиментален — не выдержали нервы
(Жена ведь провожала, я с нею говорил)...
Майор сказал мне после:
«Сейчас не сорок первый,
А я — поверишь, парень,— как снова пережил».
Вот что: жизнь прекрасна, товарищи.
И она удивительна, и она коротка —
Это самое-самое главное.
Этого в фильме прямо не сказано.
Может, вы не заметили
И решили, что не было
самого-самого главного.
Может быть, в самом деле и не было —
Было только желание.