Судьба уважает смелых, и она была щедра к нему: осенила высоким даром слова, одарила реальной прижизненной славой, наградила истинной и вполне земной любовью.
В размышлениях о Высоцком как-то принято сокрушаться о том, что он так и не смог пробиться к официальному признанию на литературном поприще, которое считал главным делом жизни, что только одна песня, да и та в искореженном виде, была опубликована при его жизни. Но что это по сравнению с тем, что его песенному слову вторила вся Россия!
Владимир Высоцкий сожалел о том, что ему не довелось воплотить на сцене образ современника. Но, пожалуй, эту роль для него никто и не мог сочинить. Он написал ее сам: своей творческой дерзостью и всей судьбой.
Юрий Ростовцев
Владимир Высоцкий
— Где твои семнадцать лет?
— На Большом Каретном.
— Где твои семнадцать бед?
— На Большом Каретном.
— Где твой чёрный пистолет?
— На Большом Каретном.
— Где тебя сегодня нет?
— На Большом Каретном.
— Помнишь ли, товарищ, этот дом?
Нет, не забываешь ты о нём!
Я скажу, что тот полжизни потерял,
Кто в Большом Каретном не бывал.
Ещё бы...
— Где твои семнадцать лет?
— На Большом Каретном.
— Где твои семнадцать бед?
— На Большом Каретном.
— Где твой чёрный пистолет?
— На Большом Каретном.
— Где тебя сегодня нет?
— На Большом Каретном.
Переименован он теперь,
Стало всё по новой там, верь не верь!
И всё же, где б ты ни был, где ты ни бредёшь —
Нет-нет, да по Каретному пройдёшь.
Ещё бы...
— Где твои семнадцать лет?
— На Большом Каретном.
— Где твои семнадцать бед?
— На Большом Каретном.
— Где твой чёрный пистолет?
— На Большом Каретном.
— Где тебя сегодня нет?
— На Большом Каретном.
1962
В тот вечер я не пил, не пел,
Я на неё вовсю глядел,
Как смотрят дети, как смотрят дети,
Но тот, кто раньше с нею был,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Что мне не светит.
И тот, кто раньше с нею был,—
Он мне грубил, он мне грозил, —
А я всё помню, я был не пьяный.
Когда ж я уходить решил,
Она сказала: «Не спеши!»
Она сказала: «Не спеши,
Ведь слишком рано».
Но тот, кто раньше с нею был,
Меня, как видно, не забыл,
И как-то в осень, и как-то в осень —
Иду с дружком, гляжу — стоят.
Они стояли молча в ряд,
Они стояли молча в ряд,
Их было восемь.
Со мною нож, решил я: «Что ж,
Меня так просто не возьмёшь.
Держитесь, гады! Держитесь, гады!»
К чему задаром пропадать?
Ударил первым я тогда,
Ударил первым я тогда -
Так было надо.
Но тот, кто раньше с нею был, -
Он эту кашу заварил
Вполне серьёзно, вполне серьёзно.
Мне кто-то на плечи повис,
Валюха крикнул: «Берегись!»
Валюха крикнул: «Берегись!»
Но было поздно.
За восемь бед — один ответ.
В тюрьме есть тоже лазарет,
Я там валялся, я там валялся.
Врач резал вдоль я поперёк,
Он мне сказал: «Держись, браток!»
Он мне сказал: «Держись, браток!»
И я держался.
Разлука мигом пронеслась.
Она меня не дождалась,
Но я прощаю, её прощаю.
Её простил и всё забыл,
Того ж, кто раньше с нею был,
Того, кто раньше с нею был,
Не извиняю.
Её, конечно, я простил,
Того ж, кто раньше с нею был,
Того, кто раньше с нею был,
Я повстречаю!
1962
Мне этот бой не забыть нипочём,—
Смертью пропитан воздух.
А с небосвода бесшумным дождём
Падали звёзды.
Снова упала, и я загадал —
Выйти живым из боя!
Так свою жизнь я поспешно связал
С глупой звездою.
Нам говорили: «Нужна высота!»
И «Не жалеть патроны!»,
Вон покатилась вторая звезда—
Вам на погоны.
Я уж решил — миновала беда,
И удалось отвертеться...
С неба скатилась шальная звезда
Прямо под сердце.
Звёзд этих в небе - как рыбы в прудах,
Хватит на всех с лихвою.
Если б не насмерть - ходил бы тогда
Тоже героем.
Я бы звезду эту сыну отдал, -
Просто на память...
В небе висит, пропадает звезда -
Некуда падать.
Июль 1964
Если друг оказался вдруг
И не друг, и не враг, а так...
Если сразу не разберёшь,
Плох он или хорош, —
Парня в горы тяни, рискни,
Не бросай одного его,
Пусть он в связке в одной с
тобой —
Там поймёшь, кто такой.
Если парень в горах — не ах,
Если сразу раскис — и вниз,
Шаг ступил на ледник — и сник,
Оступился — и в крик, —
Значит, рядом с тобой — чужой,
Ты его не брани — гони:
Вверх таких не берут, и тут
Про таких не поют.
Если ж он не скулил, не ныл,
Пусть он хмур был и зол, но шёл,
А когда ты упал со скал,
Он стонал, но держал;
Если шёл он с тобой как в бой,
На вершине стоял, хмельной,—
Значит, как на себя самого,
Положись на него.
1966
В ресторане по стенкам висят тут и там
Три медведя, заколотый витязь, —
За столом одиноко сидит капитан.
— Разрешите? — спросил я,
— Садитесь!
Закури! — Извините, «Казбек» не курю.
— Ладно, выпей! Давай-ка посуду...
Да пока принесут... Пей, кому говорю!
Будь здоров!
— Обязательно буду.
— Ну! Так что же,— сказал, захмелев, капитан,
— Водку пьёшь ты красиво, однако,
А видал ты вблизи пулемёт или танк?
А ходил ли ты, скажем, в атаку?
В сорок третьем под Курском я был старшиной,
За моею спиною — такое!..
Много всякого, брат, за моею спиной,
Чтоб жилось тебе, парень, спокойно!
Он ругался и пил, он спросил про отца.
Он кричал, тупо глядя на блюдо:
— Я полжизни отдал за тебя, подлеца,
А ты жизнь прожигаешь, паскуда!
А винтовку тебе, а послать тебя в бой?!
А ты водку тут хлещешь со мною! —
Я сидел, как в окопе под Курской дугой,
Там, где был капитан старшиною.
Он всё больше хмелел. Я за ним по пятам.
Только в самом конце разговора
Я обидел его, я сказал: — Капитан!
Никогда ты не будешь майором!
1966
Протопи ты мне баньку, хозяюшка,
Раскалю я себя, распалю,
На полоке, у самого краешка,
Я сомненья в себе истреблю.
Разомлею я до неприличности,
Ковш холодной — и всё позади.
И наколка времён культа личности
Засинеет на левой груди.
Протопи ты мне баньку по-белому —
Я от белого света отвык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Сколько веры и леса повалено,
Сколь изведано горя и трасс,
А на левой груди — профиль Сталина,
А на правой — Маринка анфас.
Эх! За веру мою беззаветную
Сколько лет отдыхал я в раю!
Променял я на жизнь беспросветную
Несусветную глупость мою.
Протопи ты мне баньку по-белому —
Я от белого света отвык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Вспоминаю, как утречком раненько
Брату крикнуть успел: «Пособи!»
И меня два красивых охранника
Повезли из Сибири в Сибирь.
А потом на карьере ли, в топи ли,
Наглотавшись слезы и сырца,
Ближе к сердцу кололи мы профили,
Чтоб он слышал, как рвутся сердца.
Протопи ты мне баньку по-белому —
Я от белого света отвык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Ох! Знобит от рассказа дотошного,
Пар мне мысли прогнал от ума.
Из тумана холодного прошлого
Окунаюсь в горячий туман.
Застучали мне мысли под темечком,
Получилось — я зря им клеймён,
И хлещу я берёзовым веничком
По наследию мрачных времён.
Протопи ты мне баньку по-белому,
Чтоб я к белому свету привык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
1968
Я не люблю фатального исхода,
От жизни никогда не устаю.
Я не люблю любое время года,
Когда весёлых песен не пою.
Я не люблю холодного цинизма,
В восторженность не верю, и ещё —
Когда чужой мои читает письма,
Заглядывая мне через плечо.
Я не люблю, когда наполовину
Или когда прервали разговор.
Я не люблю, когда стреляют в спину.
Я также против выстрелов в упор.
Я ненавижу сплетни в виде версий,
Червей сомненья, почестей иглу,
Или — когда всё время против шерсти,
Или — когда железом по стеклу.
Я не люблю уверенности сытой,
Уж лучше пусть откажут тормоза.
Досадно мне, коль слово «честь» забыто
И коль в чести наветы за глаза.
Когда я вижу сломанные крылья —
Нет жалости во мне, и неспроста:
Я не люблю насилья и бессилья,
Вот только жаль распятого Христа.
Я не люблю себя, когда я трушу,
И не терплю, когда невинных бьют.
Я не люблю, когда мне лезут в душу,
Тем более — когда в неё плюют.
Я не люблю манежи и арены —
На них мильон меняют по рублю.
Пусть впереди большие перемены —
Я это никогда не полюблю!
1969
Здесь лапы у елей дрожат на весу,
Здесь птицы щебечут тревожно.
Живёшь в заколдованном диком лесу,
Откуда уйти невозможно.
Пусть черёмухи сохнут бельём на ветру,
Пусть дождём опадают сирени—
Всё равно я отсюда тебя заберу
Во дворец, где играют свирели.
Твой мир колдунами на тысячи лет