У одной нашей актрисы Володя хотел купить очень красивую и дорогую брошку для Марины. Он ее взял, чтобы показать Марине. Деньги за брошку не были заплачены, и за несколько дней до смерти Володя вернул эту брошку со словами: «Пусть лучше у вас она лежит пока, мало ли что со мной может случиться…»
Он всегда спешил. Жил очень быстро. Мало спал. Много работал. Я поражалась его трудоспособности – репетиции, съемки, концерты, спектакли, работа за письменным столом (каждая песня работалась два-три месяца), друзья, поездки… В последний год его жизни – когда он был в Москве – один за другим шли спектакли с его участием. Например: 6 января 80 г. – «Гамлет», 7 января 80 г. – утром «Вишневый сад», вечером «Преступление и наказание».
В том же году зимой он поехал во Францию. За границей было много концертов. Решил наконец лечь в клинику, чтобы излечиться, как он говорил, от «пагубной страсти», оттуда он сбежал к нам, в Варшаву, где мы были на гастролях, чтобы сыграть «Гамлета», потом опять уехал в Париж. Там на этот раз хотел остаться подольше – была надежда, что вылечится: Марина познакомила его с врачом, который в свое время спас ее сына, погибавшего от наркотиков. Виза в паспорте кончалась, в посольстве ее не продлили, и Володя вернулся 11 июня 1980 года в Москву. Совершенно больным… Опять начались спектакли и бесконечные концерты. Остановиться он уже не мог. Иногда на спектаклях он как бы резко выключался из происходящего вокруг него, кровь приливала к голове, убегал за кулисы – там врач, который всегда последнее время был с ним (в ночь перед смертью – тоже), делал ему укол. Лицо резко бледнело. Володя входил в форму, и опять начинался бешеный ритм и гонка.
Понимал ли он, чем кончится его затяжная болезнь? К какой страшной катастрофе приведет? Конечно, да. Задолго до трагического дня 25 июля 1980 года в его творчестве, и особенно в песнях, возникает ощущение близкого конца. Первый раз я это остро почувствовала, когда он написал «Кони»: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!..»
К концу жизни брался за все – репетировал как режиссер спектакль, играл в театре и кино, договаривался на Одесской студии, чтобы самому снимать фильм, писал сценарий, стал писать прозу.
Рассказывает Станислав Говорухин:
Он давно подумывал о режиссуре. Хотелось на экране выразить свои взгляды на жизнь. Возможность подвернулась сама собой. Во время съемок фильма «Место встречи изменить нельзя» мне нужно было срочно уехать на фестиваль, и я с радостным облегчением уступил ему режиссерский жезл.
Группа встретила меня словами: «Он нас измучил!»
Шутка, конечно, но, как в каждой шутке, тут была лишь доля шутки. Привыкшие к долгому раскачиванию работники группы поначалу были ошарашены его неслыханной требовательностью. Обычно день как начинается? «Почему не снимаем?» – «Тс-с, дайте настроиться, режиссеру надо подумать». У Высоцкого камера начинала крутиться через несколько минут после того, как он входил в павильон. Объект, рассчитанный на две недели съемок, был готов в четыре дня, он бы, наверное, снял в мое отсутствие всю картину, если бы не нужно было строить новые декорации, готовить новые объекты. Он, несущийся на своих конях к краю пропасти, не имел права терять ни минуты.
Но зато входил он в павильон абсолютно готовый к съемкам, всегда в добром настроении и заражал своей энергией и уверенностью всех участников съемки.
Когда мы вышли на сцену с Уильямсом – он быстро развел на мизансцены первый акт, по-моему, за одну репетицию, и вместо того, чтобы обсудить, поговорить – куда-то помчался. Я ему: «Володечка, куда тебя несет? Чуть помедленнее». Засмеялся, обнял и убежал… Все делал на бегу. Быстро ходил, быстро ел, быстро говорил… Несмотря на свой образ жизни, он обладал колоссальным здоровьем. В молодости у него был порок сердца, и это, как ни странно, прошло. Любимов, который тоже был могучего здоровья, рассказывал, как однажды они с Высоцким купались в ледяной воде и как даже он, Любимов, не выдержал и выскочил на берег, а Володя продолжал плавать. Он был спортивен, хотя специально спортом никогда не занимался. Но был период, когда он «нагонял бицепсы», спокойно вставал на руки, подтягивался, занимался дыханием по системе йогов. Очень сильная грудь и руки. А ноги казались чуть-чуть инфантильными (хотя был очень пропорционален), может быть, некоторая инфантильность была из-за легкой, чуть семенящей походки.
В конце жизни часто прихрамывал (долго не заживала гнойная рана на ноге), стал ходить тяжелее, чаще уставал.
В молодости он был человеком разгульным, мог пить и петь всю ночь, а потом сесть просто так в самолет и лететь на край света неизвестно куда и зачем – просто не мог остановиться.
В Высоцком, как ни в одном из известных мне людей, сочетались разные таланты. Проявления чисто человеческие. Талант дружбы, где он был преданным и нежным. Талант любви при полнейшей самоотдаче. Талант работы. Причем все на предельном самовыявлении. Его сжигала какая-то внутренняя неуспокоенность, ненасытность, стремление рваться вперед и выше.
Постоянное предчувствие конца и страх, что не успеет выразить все, что задумал, – свое кредо. Противоречие между высоким долгом и реальной жизнью, бытом в конце концов сломало его. Его жизнь – это буйство страстей. Постоянное ощущение, что мог бы сделать больше…
Отсюда постоянные срывы. Резкие разрывы с друзьями – не прощал малейшего предательства. Иногда разрывал очень жестоко.
О двойственности его натуры очень хорошо сказал он сам в стихотворении «Дурацкий сон, как кистенем, избил нещадно…»
В конце его жизни многие жаловались на его надменность, закрытость, замкнутость, объясняя это его неслыханной популярностью, что вот, мол, и он не выдержал «испытание славой». Думаю – это неверно. Он всегда был демократичен. А если ему было интересно, то более благодарного слушателя, более нежного друга трудно было сыскать. Просто в конце жизни все меньше и меньше для себя он находил открытий, все чаще стало интересно оставаться наедине с белым листом бумаги – отсюда, может быть, и некоторая закрытость. К концу жизни он меньше стал «вбирать в себя» посторонних людей, как он раньше сам говорил про себя, хотя по-прежнему его дом был с открытыми дверями, и даже в последний вечер его жизни – 24 июля 1980 года – там перебывало народу немало…
А что касается популярности, то однажды на концерте на вопрос в записке: «В чем причина Вашей популярности, чем Вы ее объясняете?» – Высоцкий ответил:
«Вы знаете, ведь я ее не ощущаю, эту популярность. Все люди тщеславные: хотят, чтобы их все знали, хотят известности. Хотя, в общем, я вам должен сказать – ничего в этом особенного нет. Узнают на улице, ну и что? И не спрячешься в номере гостиницы, надо куда-то ведь уходить, а так больше никакой разницы…
Дело в том, что когда продолжаешь работать, нет времени обращать внимание на то, что сегодня я, предположим, более популярен, чем вчера. Есть одни способ – перестать работать, почить на лаврах – тогда и почувствуешь популярность свою. Мне кажется, что пока я умею держать в руках карандаш, я буду продолжать работать, так что я избавлен от того, чтобы замечать, когда я стал популярен».
Рассказывает Эдуард Володарский:
…он снимался у Говорухина в Ялте. Его в гостинице обокрали – украли чемодан. Я его встречал в Москве, в аэропорту. Он приехал – на нем лица не было… В чемодане были документы: загранпаспорт, права, масса каких-то всяких нужных бумаг… Очень он переживал. Через две недели чемодан пришел. Со всеми вещами. Документы были отдельно сложены в целлофановом пакетике, и лежала сверху записка: «Володя, извините, обмишулились!» Была приписка: «Одни джинсы взяли на память». Вот тут он раздулся от гордости просто. Мне совал записку и говорил: «Видел! Вот видишь! Меня действительно знают».
К своей популярности, когда с ней сталкивался, относился по-разному: иногда презрительно, иногда удивленно, иногда как к само собой разумеющемуся, чаще – не замечая.
Когда они впервые поехали вместе с Мариной отдыхать (Володю еще не выпускали за границу), он потом рассказывал, как им не было житья от любопытных. Залезали даже на деревья, чтобы заглядывать в окна. Рассказывал немного иронически, посмеиваясь, но и чуть-чуть с гордостью – может быть, за Марину…
Его редко узнавали на улицах – уж больно не соответствовал его скромный внешний подтянутый облик тому образу, который создался в воображении почитателей. Часто не пускали – ни в рестораны, ни в театры, ни в другие общественные места, куда обычно «не пускают»… Недаром, думаю, на вопрос анкеты 70-х годов: «Чего вы хотите добиться в жизни?» – он ответил: «Чтобы помнили, чтобы везде пускали…»
Как ни странно, Марину тоже не узнавали. Мы с ней вместе летели в Париж в июле 1981 года. В самолете были шумные французы, которые возвращались из турпоездки по Союзу. Галдели, ходили между кресел и постоянно задевали локтями Марину, которая сидела с краю. Она сказала мне, наклонившись: «Если бы они знали, что с ними летит Марина Влади, они бы на цыпочках тут ходили и говорили шепотом. Ненавижу этих обывателей, для которых только имена что-то значат…» Володя был абсолютно естественным человеком. Никогда не лукавил. Если человек или ситуация ему не нравились – как он ни пытался иногда, но скрыть этого не мог. Иногда в середине общего разговора он резко вставал и уходил – бежал от надоевших ему разговоров, отношений… Если он влюблялся в человека, то человек мог заметить это сразу. Когда не любил – был резок, нетерпим. Даже как-то опускал глаза по-особенному, когда встречался с нелюбимым человеком. Никогда не «выяснял отношений» – ему казалось: и так все понятно.
По характеру они с Любимовым очень похожи – тот же риск, та же непримиримость в приятии или неприятии людей, ясность позиции, самообразование. То же упрямство, когда считали, что так надо: например, Высоцкий мог забыть или выбросить целую песню, но не соглашался изменить или убрать куплет, если считал это неправильным. Так и Любимов – выбрасывал целые сцены сам, но из-за какой-нибудь фразы воевал бесконечно. Ничего в жизни не давалось легко. И тот и