Владимир Высоцкий: монологи со сцены — страница 3 из 3

…для того, чтобы петь, мне нужны зрители…

Сколько аппаратуры! Здесь столько аппаратуры кругом, как в студии звукозаписи. Какой маленький! Я такого не видел! Покажите! Или это микрофон только? А сам магнитофон где? Сзади?

Только, пожалуйста, не щелкайте, ради Бога! У меня часто на моих выступлениях на первых рядах сидят люди с безумными глазами. Они беседуют между собой: «У тебя кончается? Теперь я пишу!» Начинают перематывать. Им уже абсолютно наплевать, что происходит на сцене.

А для некоторых самое главное — попасть в зал. А дальше неважно, что происходит. Прорвался, рубаха порвана, воротник набок, но я тута, в зале.

У кого-то плохо работает магнитофон. Пожалуйста, выключите! Потом перепишете лучше! Вы не представляете, как это мешает. На Западе есть шутихи — специальные раздражители. Например, ультразвук слышат только собаки. Но им можно довести человека до головной боли, до отчаяния. Вот звук вашего магнитофона на меня так же действует. Если возможно, выключите. Иначе я не смогу работать.

Уберите магнитофон! Уйдите с магнитофоном! Когда пишут незаметно, то я не возражаю. Но когда я вижу, что вы что-то там делаете… Не нужно!

Я не возражаю, чтобы писали, но я хочу, чтобы это незаметно было. Почему, например, вы не записываете Ободзинского, когда он приезжает?

Молодой человек в первом ряду, который держит магнитофон! Если вы хотите записывать, делайте так, чтобы я этого не видел. Мне мешает, когда вы держите эту штуку. Я все время буду отвлекаться на вас, а мне надо разговаривать.

Ах, вы так будете фотографировать! Тогда не надо. Тогда садитесь на место! Что вы.

Это я не для того, чтобы человека поставить на место. Он просто перед началом выступления спросил, можно ли меня фотографировать. Я ответил: «А разве есть запрет фотографировать меня?»

Ох, как вы мне мешаете! Если бы ты знал, дорогой мой! Ей-богу. Здесь есть один кинолюбитель, очень хороший парень.

Давай мы потом снимемся. Серьезно! Тут девятьсот человек сидит. Я их люблю всех. Тебя тоже.

Отвечать на реплики я не буду, не старайтесь напрасно. Вы меня остановили, как поезд стоп-краном. Надо снова ход набирать.

Пишете, нет? Получается? Нормально? Лучше вытащите его и держите. Иначе получится плохая запись. Потом ко мне претензии. Получаю сотни писем: что там за слово… Это вы так плохо записываете. Я же против записей не возражаю… Разберетесь?! — Ну, глядите.

Я очень прошу вас не щелкать! Это жутко мешает. Я этого не выношу просто. Вы сидите в первом ряду с магнитофоном. У меня все время борьба с магнитофонщиками. Не потому, что я стесняюсь. Наоборот. Это — вид современной литературы. Если бы раньше были магнитофоны, возможно, какие-нибудь стихи Александра Сергеевича тоже были бы записаны на магнитофоны. Верно? По теперешним временам это своего рода литература. Такой раньше не было, а теперь она есть. Потом появится что-нибудь другое. Может быть, будем телепатически друг другу передавать. Кому хочу — тому и прочитал стихотворение. Он сидит и ловит. Остальные все вокруг скучают.

Меня часто спрашивают: «Где вы берете темы?» Принято отвечать: «Из жизни. Вот я в народ поеду, посмотрю, как там народ, и напишу отчет».

Особенно приятно писать отчеты о заграничных поездках. Поэты особенно любят съездить за рубеж и сразу написать отчет. Раньше так любил работать Маяковский. Но тогда это надо было. Он говорил себе: «Пошел!» — наступал на горло собственной песне и писал агитки. Потому что считал, что так надо.

А теперь каждый едет и пишет два доклада: один для начальства, другой — для читателя. Для читателей иногда целые подборки: стриптиз, бастуют… Андрей на эти темы пишет хорошие стихи, но в виде отчета. Женя Евтушенко пишет об Америке. Еще кто-то съездит, напишет. Я творческих отчетов не делаю никогда, но из поездок привожу впечатления. Они откладываются. В результате когда-нибудь появляется песня.

Вот, например, я написал песню «Инструкция перед поездкой за рубеж». Написал потому, что слышал инструктаж для отъезжающих. Инструктор говорил: «Товарищи! Вы едете к друзьям, и все ж таки учтите, что в исподнем там не ходят. Некоторые товарищи ездили. Выйдет он в исподнем и соберет зрителей больше, чем иной американский детектив. Пьют пиво, пьют, берут наволочку и идут посуду сдавать. А там, товарищи, бутылки не принимают. Понимаете? И еще, тут один азербайджан поехал наш, он там напился и попал в ихнюю милицию. Его забрали, а он говорить по-русскому не может. Он по-ихнему, по-своему. Они думают, что он — турок. А они турков не любят. Так что вот, товарищи, все время ходите вместе».

Такие инструкции бывают! Так что чего тут говорить!

А песня «Марафон, или Бег на длинную дистанцию» написана не по поводу бега, а по поводу некоторых комментариев, которые давно уже всем нам навязли в ушах.

Я всегда поражаюсь: почему люди не задумываются о словосочетаниях, которые они употребляют. Вот иногда слышишь бравый голос Озерова или Спарре: «Вот еще одну шайбу забили наши чехословацкие друзья»! Я всегда думаю: ну почему же друзья?! Ведь они друзья до того и после того, а во время того они соперники и противники. Это спорт: один должен выиграть, другой — проиграть.

Недавно Спартакиада была. На ней выступали иностранные спортсмены. Один болгарин на каноэ всех обошел. Опять был комментарий: «Наш болгарский друг!» А он всех оставил позади на полкорпуса. Я все думаю, когда же они научатся? Это спортсмен, а они «друг, друг, друг…»

Или в комментариях: «Канадские профессионалы! Канадские профессионалы! Кана…» Тогда надо говорить: «Наши любители…» А они так не говорят. Вероятно, имеют в виду, что профессионалы деньги получают, а наши, вроде, нет. Это не совсем правда. Наши тоже получают деньги. Но главное не в этом. Профессионализм — умение хорошо выполнять свою работу. И в том матче наши хоккеисты оказались большими профессионалами, чем канадцы, потому что матч выиграли.

Я вспоминаю анекдот, как на Узбекфильме работал с цыганским ансамблем режиссер. Он все время говорил: «Будьте любезны, товарищи цыгане, я вас прошу, вы здесь встаньте, мы будем вас снимать отсюда! Вот здесь, пожалуйста, товарищи цыгане!» Один цыган долго смотрел на него и ответил: «Сейчас, товарищ узбек!» Когда не задумываешься над тем, что говоришь, получается такое. Не очень приятные на слух словосочетания…

Несколько месяцев тому назад один довольно ответственный лектор, военный, в высоких чинах, совершенно официально с трибуны на лекции о международном положении на вопрос обо мне рассказывал в ужасающих выражениях какие-то небылицы о том, что я давно уже живу за границей, сюда приезжаю иногда дорабатывать, что за меня выкуп заплатил кто-то. Из-за этого меня отпустили. Ну, чушь полную!

А выступал он на симпозиуме у высоких военных.

У меня военная семья. Как я отношусь к армии, вы знаете из моих песен. Меня эта история очень обеспокоила. Люди после симпозиума разъехались по своим частям. Вдруг я получаю письмо: «Володя! Почему у меня изъяли твои записи, тетрадку с твоими песнями?» Написал солдат или кто-то из младших офицеров. Я начинаю раскручивать. Понимаю, что люди разъехались на места и сделали вывод, что если им с трибуны ответственный человек что-то говорит, то это не голословно. Значит, он имеет данные.

На самом деле он пользовался какими-то сплетнями и разговорами. Я принял свои меры. Позвонил во всякие места. Это было очень сложно. Этот человек больше лекций не читает. Я встретился с ним, спросил: «Зачем вы это? Можете вы мне объяснить? Мне интересно, зачем?!» — Он мне не смог ответить на этот вопрос. То ли для красного словца, то ли для того, чтобы показать, что он информирован.

О моих песнях ходит много разговоров. Иногда разговоры приятные. Например, меня часто спрашивают, не тот ли я Володя Высоцкий, который был под Курском или под Сталинградом, под Оршей или под Вязьмой. Люди думают, что я прошел войну.

А иногда говорят, что я сидел много, неоднократно. Уже по срокам мне должно быть лет девяносто семь. Это неправда, это измышления. Эти слухи не дают налета фальшивого романтизма. От них неприятности одни.

Даже в серьезных учреждениях верят слухам. Когда там спрашивают: «А почему вы не печатаете его песни?» — отвечают: «А Бог его знает, вдруг он сидит!..»

Иногда бывает очень смешно. Вот в Киеве за двадцать дней в семьдесят первом году я сыграл двадцать спектаклей. Были еще и шефские выступления, и обычные выступления. Звали и приглашали, есть интерес к моим песням. И все-таки в залах находились люди, которые написали в Министерство, что я приехал и выступал с сомнительным репертуаром. Меня удивляют такие люди. Зачем они сидят, если им стыдно слушать сомнительный репертуар. Пусть тогда уходят, правда?! Я, например, в своем репертуаре не сомневаюсь, да и многие люди тоже…

Мне сказали, что некоторые приходят на концерты в ожидании увидеть, что я стою пьяный или выражаюсь нецензурными словами. Это несправедливый поклеп. Те, которые пришли полюбопытствовать и посмотреть, в каком состоянии придет Высоцкий, будут разочарованы, может быть, они уже ушли из зала. Странно слышать о себе такое количество сплетен и слухов, что просто уши вянут. Думаешь, ну зачем?! Ведь люди же слушают тебя, берут к себе в гости, правда, в скрученном виде, в виде магнитофонных пленок. Но слушают, сидят над этим. Зачем же им хочется передать какую-нибудь гадость про человека, к которому, как я надеюсь, они относятся с некоторой долей уважения?!

Я понимаю, что встречаться лучше дома, за столом, когда после третьей-четвертой уже и петь-то не надо, уже и так все друг друга любят. А после шестой все поют хором. Я не против, кстати говоря, с вами выпить, но тут понадобится громадный стол.

Мои выступления — это беседа со зрителем, возможность рассказать в той или иной форме, смешной или серьезной, о тех вещах, которые тебя беспокоят и волнуют, в надежде, что и зритель тоже точно так же относится к тем вещам, о которых ты ему рассказываешь. Или еще точно не выработал своего собственного отношения, а после того, как прослушает эту песню, немножечко приблизится к пониманию.

Вот, скажем, ты не знаешь, как относиться к тому или иному. Вдруг посмотрел картину. А там об этом идет речь. Это тебя подвигает. Ты вдруг начинаешь не любить это или, наоборот, сожалеть, сочувствовать этому человеку, к которому еще не было точного отношения. Я думаю, что сцена сильно воздействует на людей. Сцена и экран. Но никак не телевидение. Они хотят воздействовать, но для этого им надо сильно-сильно поработать. Одними многосерийными картинами не отделаешься, хотя это хорошее начинание. Но когда слишком — это плохо.

Правда, я сам недавно снялся в пятисерийной картине. Но я надеюсь, что она будет резко отличаться от тех многосерийных фильмов, которые мы с вами часто видим. Мне кажется, что это интересная картина. Хотя и детектив, но литература настоящая. Там две психологии сталкиваются. Это любопытно. Когда смотришь — оторваться нельзя. Я уже видел материал. Есть драматургия, есть столкновение, есть ради чего вести разговор. А в общем, если честно говорить, мало таких передач, которые могут каким-то образом на вас повлиять. Но все потихонечку меняется. Надеюсь, будет лучше и в этом смысле. Опять я к телевидению чего-то свернул. И так у меня там полно недругов…

Я начал писать стихи довольно давно, еще будучи пацаном. Вдруг я услышал, как поет Булат Окуджава. Мне показалось, что воздействие от стихов моих усилится, если я буду исполнять их под гитару. Начинал я петь под рояль, под аккордеон. Когда я был мальчишкой, родители из-под палки заставляли меня заниматься музыкальной грамотой, поэтому я немного обучен ей. А потом я все-таки пришел к гитаре, к этому бесхитростному инструменту, которым владеют многие люди. Всех людей, которые играют на гитаре, я призываю к тому, чтобы они никогда никому не подражали. Теперь нашлось много людей, которые стали замечательно исполнять и записывать на магнитофон песни и под Булата Окуджаву, и под меня… Я даже слышал одного человека, который взял себе фамилию Булата, то есть называется он Жорж Окуджава, а поет моим голосом. Я даже, когда услышал один раз в записи, сам перепутал. Разобрался только потому, что я сам все-таки пишу свои тексты и знаю, что мое, а что — чужое.

А от подделок просто волосы дыбом встают. Вы тоже сможете легко отличить подделки от моих песен. Я никогда не пою похабных слов. А тут всякие Северные появились какие-то…

Подделки делают под старинные записи. Нарочно. Чтобы потом продавать и с этого стричь купоны.

Дайте воды, пожалуйста! Ваше здоровье!..

Вот вы шутите, а я из-за этого жеста пострадал очень. Однажды в Ереване какой-то человек рвался на мой концерт, чуть ли не стоял на коленях, чтобы его пропустили с заднего хода. Я подумал: «Надо же! Какой поклонник! Таких не бывает просто!»

Говорю: «Ну пустите его, пожалуйста, я вас умоляю».

Наконец какой-то человек сказал: «Ладно, хорошо, проходи…»

Он пришел, взял какой-то лист бумаги и начал писать. Я думал, что он записывает, что я сегодня пою. Для них это было в диковинку.

А оказывается, он писал обо всем, что я делаю. И написал: «Во время выступления пил коньяк!»

А мне дали чай. Нормальный, обычный чай. И я сделал такой жест, как будто я пью коньяк, чтобы вызвать смех у людей. Если сейчас в зале есть такой человек, то он может написать, что я пил водку.

Я пел везде: пел в квартирах ночью с водкой и без водки, пел в ангарах, пел на летном поле, во время, когда боевые машины снижались среди черных, как жуки, механиков. Мы только отходили, чтобы слышны были слова. Пел в автобусах, пел в поле, пел на гигантских стадионах и в малюсеньких-малюсеньких помещениях в других странах. В какой-то маленькой комнатке во Франции я пел, и французы удивлялись: а что же он так, собственно, нервничает и кричит? Когда им переводили, они оставались в недоумении все равно, потому что для них песня — это такой жанр, в котором не надо трогать проблем. У них по существу нет поэзии. Россия — единственная страна, где поэзия не то что на высочайшем уровне — это само собой, — у нас величайшая, лучшая в мире поэзия. Это не только из-за того, что наши поэты были хорошими стихотворцами, писали прекрасные стихи, а из-за того, что они себя достойно вели в жизни. И по отношению к властям, и по отношению к друзьям, и по отношению друг к другу, и по отношению к своему творчеству. Из-за этого поэзия всегда была во главе нашей литературы. Хотя и вся наша литература великая, величайшая в мире.

До сих пор — повесьте маленький листочек, вырванный из школьной тетради, напишите на нем четыре фамилии — да даже одну из четырех: «Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Окуджава», — повесьте где-нибудь в стороне, и через два дня будет заполнен стадион. Не достанете билета.

Почему это так? Именно из-за того, что люди тянутся не только к стихам. У нас много поэтов, которые пишут прекрасные стихи. Семь тысяч членов Союза писателей. А вот сейчас если я любого спрошу, вы назовете не больше тридцати. Может быть, кто-то назовет пятьдесят, ну уж никак не сто. А их семь тысяч. Все печатались, у всех есть книги…

Я говорю о поэзии в большом смысле этого слова, о поэтах с большой буквы. У нас есть такие поэты, и поэтому люди тянутся к поэзии.

А во Франции считают, что песня не должна заниматься проблемами. Вот поэты — это другое. У них есть свои поэты, ну, Аполлинер — это классика. Песню они считают развлекательным жанром, хотя добились в ней больших успехов. И любят больше всего настоящих поэтов: Брассанса, Лео Ферре, Максима Ле Форестье — людей, которые пишут стихи и исполняют их под музыку, а не тех, которые делают развлекательные песни.

Когда французам переводили мои песни, они недоумевали. Их другие проблемы беспокоят. Они не понимают, почему так человек рвется, почему у него набухают жилы, почему течет пот. Начинаешь им переводить — они не понимают. Идентичных образов не найдешь, поэтому невозможно перевести.

Один раз, когда я записывал пластинку, со мной работали музыканты. Мы работали несколько суток не расставаясь. Со мной работал Клод Повиль, замечательный гитарист, лучший во Франции гитарист, который требовал, чтобы ему перевели каждое слово. Он аккомпанировал мне на этой пластинке. К сожалению, вместо этой пластинки вышла немножко другая. Не по моей вине и не по его вине. Так как-то случилось. Вышел диск, где я с бородой, «бородатый» диск. В него вошло несколько военных песен, и несколько новых я добавил вещей.

Так вот, Клод Повиль требовал, чтобы ему переводили. Мы не спали несколько ночей, работали. Он был совершенно обескуражен: ну как же можно о таких вещах разговаривать! Какое-то время он был совершенно пришибленный. Но если бы вы услышали диск, который мы сделали с ним вдвоем — он многократно аккомпанировал, — вы бы увидели, что он проникся по-настоящему. Если говорить честно, то никакого языкового барьера нет.

Почему мы их слушаем с удовольствием, а они нас не могут, вроде бы, слышать с таким же интересом?

Приезжают вон какие-нибудь Бони-М, билет не достанешь — торгуют пятьдесят рублей за штуку. Неважно, что они по-английски поют, правда? Или французы приезжают.

И мы их можем заинтересовать. Несмотря на проблемы языка, нужно только найти идентичные образы и дать им возможность, чтобы они поняли, о чем поется.

Авторская песня — желание о чем-то рассказать, взволновать людей. Это дело живое, оно будет на наших сценах, на наших больших и малых сценах, в домах. Оно будет развиваться. От этого никуда не уйдешь.

Авторская песня — это дружеское искусство. Вот поэтому нас хочется записать на магнитофон. Во многих домах я нахожусь в гостях в скрученном виде, в виде магнитофонных лет. И чувствую себя там уютно. Люди еще раз хотят услышать.

Если вас что-то заинтересует, спрашивайте, пожалуйста. Я буду отвечать на ваши вопросы с удовольствием. Правда, я всегда шучу: «Из личной жизни отвечать не будут. Сколько раз женат и разведен — сам забыл».

Сейчас пошли сплетни, что покинул театр, ушел. Это неправда. Я не ушел. Просто я собирался делать свое кино. Думаю, что не буду делать его сейчас. В данный момент не буду, а может быть, вернусь к этому разговору позже. Сейчас все сроки ушли. Я-то думал, что все так легко: готов сценарий, утвержден — пошел работать. Оказывается, нет. Там надо еще куда-то идти, где-то утверждать, потом — редактура, потом все спускают, потом все начинается по новой на студии. Потом опять присылается второй раз, второй вариант.

Когда я три месяца работал, а оказалось, что все на нуле, там же, где и началось, я позвонил и сказал, что, извините, у меня нет времени на это. Я лучше буду делать другие дела.

Неправда, что я ушел из театра. Я оставил те спектакли, где у меня нет замены. Я играю не весь репертуар, а просто три спектакля: «Гамлет», «Вишневый сад», «Преступление и наказание».

Какое-то время я еще просто болел, но остался в театре. Я из этого театра никуда не собираюсь уходить. Для меня это не просто театр, где есть возможность выходить на сцену и прикидываться. Принято говорить: «мой дом». Нет, не дом, нет, не храм, в котором священнодействуют. Это здание необходимо для меня. Я без него не могу существовать. Мы — как две ладони.

Я недавно понял, почему я не перестал писать песни. Все в юности балуются немножко стихами. Некоторые пишут стихи подольше. Потом наступает рубеж, который некоторые переступают. Они продолжают писать. Становятся поэтами или графоманами. Во всяком случае, продолжают писать. А некоторые перестают писать совсем. Я думал, почему я не перестал писать стихи. Наконец, пришел к выводу, что мне просто очень повезло. Я попал сразу в театр к Любимову. А он моментально начал использовать песни мои в спектаклях. Он очень поддерживал меня на вечерах, когда приглашал к себе. А его близкие друзья — писатели, поэты, художники… Любимов меня просил, чтобы я пел, пел, пел…

Из-за этого я продолжал писать. Мне было как-то неудобно петь одно и то же. Я стеснялся петь «блатные» песни вот в таких компаниях. А в это время «блатных» песен у меня было больше, чем «неблатных».

Блатные песни иногда называют «городскими», «дворовыми» и так далее. В общем, у меня «дворовых» песен было больше, чем «недворовых». Именно из-за этого я продолжал писать. Мне хотелось каждый раз, когда я прихожу на вечера, петь не старое, а новое. Я стал продолжать, продолжать, продолжать писать. Больше всего повлияло на меня то, что рядом со мною находились люди, небезразличные к моему творчеству.

Хотя, может быть, я и ошибаюсь. Может быть, все равно бы продолжал писать.

Раньше, если какая-то строка запала, я начинал работать, садился и записывал ее. И теперь меня строка мучает, мучает. Она меня все равно заставит подойти к столу. Я бы все равно продолжал писать, но, наверное, не так. Мне помогло то, что меня поддержали.

Человека в нужный момент нужно подхватить, поддержать. Очень много погибло талантов из-за того, что не было случая. Надо как мишень, подставиться под пулю, под случай этот. Но случай должен быть. Кто-то должен обязательно поддержать, чтобы ты почувствовал, что то, что ты делаешь, кому-то нужно. Мне повезло, что я попал в театр на Таганке. Из-за этого я продолжал писать.

Я начал писать не только на магнитофоны, но и для сцены. Потом начал писать для кино. Сейчас я и не представляю себе, как я буду жить, если перестану писать стихи и песни.

Меня часто спрашивают, сколько песен я написал. Я не считал, подсчетов я не веду. Хотя есть люди, которые считают мои песни. Говорят, что их шестьсот. Может, не шестьсот. Может быть, семьсот, может быть, тысяча, может быть, пятьсот. Я не знаю, сколько их. У каждой из этих песен есть свое время, своя история. Поэтому я очень многие песни пою обоймами. Несколько лет назад я пел целую обойму сказок со знакомыми персонажами, но для сказок я придумывал новые сюжеты. А вот уже лет пять сказок не пою. Ни одной сказки не пою совсем. Появляются постепенно новые песни, подготавливается целая серия песен, и потом эту серию я выдаю в какой-то новой аудитории.

Мелодии песен и слова отрабатываются прямо на людях. Я никогда не устанавливаю четкую мелодию. Знаю только ритм. Когда я пишу свои песни, я пишу вместе музыку и стихи. Когда выхожу на аудиторию, то иногда поправляю слова, изменяю мелодию. Примерно через десять-пятнадцать исполнений образуется песня настоящая.

Часто в адрес людей, которые занимаются авторской песней, раздаются упреки, что мы пишем на примитивную музыку. Что мы не имеем вокальных данных. Меня, например, упрекают в том, что я кричу. Но не хотите — не слушайте.

А пишу я так. Ночью беру маленький магнитофончик, гитару и пытаюсь найти ритмическую основу. Для того, чтобы петь, мне нужны зрители. Я всегда прошу зажечь свет в зрительном зале, чтобы видеть ваши глаза. За моей спиной нет оркестра. У меня есть гитара, ваши глаза и желание вам что-то рассказать. У нас с вами возникает какое-то настроение. В другой аудитории оно меняется. Я не могу спеть одинаково два раза подряд. Люди, которые бывали много раз на моих выступлениях, могут подтвердить, что я всегда что-то меняю.

Я очень не люблю, когда мои песни исполняют другие люди. Не люблю по двум причинам. Первое. Певец все равно не споет так, как я. Хуже или лучше — неважно. Можно и лучше спеть, но не так. Ведь я написал и текст, и музыку, и пою так, как хочу, а не как это звучит. И подтексты, и вторые планы, и какие-то образы художественные — это все должен делать автор.

Авторская песня — это отдельный вид искусства. Это не вокал под оркестр. Хотя я записал несколько пластинок с оркестром. Это песни из фильмов, военные песни. Кто-то считает, что это удачно, кто-то считает, что нет. Но я больше люблю исполнять сам свои песни под гитару.

Эстрадная песня имеет ряд преимуществ перед авторской песней. У певцов есть вокальные данные, голоса поставленные, они учились в консерваториях. За ними оркестр громадный. Есть паузы для отдыха. То девочки танцуют, то жонглер покидает что-нибудь. Авторская песня отличается от эстрадной, как классический балет от присядки.

В зависимости от аудитории, от настроения людей в зале я могу немного изменить смысл песни. Печальная песня у меня может стать смешной, если я захочу. Я ее спою в другом ритме. Мои слова — чего хочу, то и делаю, могу поменять. Авторская песня — дело живое. Мы сами пишем музыку, тексты и сами исполняем перед вами без всякой поддержки, с одной гитарой в руках.

А у эстрадных певцов оркестр сзади. Песня сделана в одном выверенном ритме. Она может быть сделана хорошо, но всегда звучит одинаково.

И еще: в эстрадной песне, как ни странно, довольно мало обращают внимания на тексты. Начинают воспевать тополиный пух, который лезет в глаза, в рот, в нос…

Я с уважением отношусь ко многим эстрадным песням. Но, конечно, не к таким:

На тебе сошелся клином белый свет,

На тебе сошелся клином белым свет,

На тебе сошелся клином белым свет,

И мелькнул за поворотом санный след.

Очень глубокомысленно и содержательно. А авторов текста два. Один не справился, пригласил второго.

Эстрадная песня — это прежде всего зрелище. Всегда меняющийся свет, смена номеров. Рампа — граница между зрительным залом и сценой. Если зрелище снять, обнаружится много провалов. Слишком много внимания в эстрадной песне уделяют исполнению и сопровождению. Музыканты хорошие. Делают хорошие оркестровки. Много глубокомысленных песен, в которых нет никакой информации:

…Провожают пароходы

Совсем не так, как поезда…

Есть и обратные примеры. Например песня на прекрасные стихи Гамзатова «Журавли». Но их мало. После второго-третьего прослушивания дома выясняется, что слушать нечего. Мы живем в век информации. Информация отовсюду: телевидение, радио, газеты, телефоны, сплетни. Поэтому обидно, когда перед тобой выступает творческая вроде личность, произведение какое-то исполняет, а в нем нет ничего. Тогда зачем исполнять? Просто развлекать?

Я думаю, что искусство несет миссию более высокую, чем просто развлекательную. Могут быть и развлекательные песни. Почему бы и нет? Но не только…

Многие эстрадные песни просто навязли в ушах.

Вот возьмем полюбившуюся песню:

Яблони в цвету — какое чудо!…

Хорошая музыка, поет прилично человек. Но ведь и:

Тополи в пуху — какое чудо!..

Или:

Вот красивый паркет — какое чудо!..

Разве это поэзия? А вот Есенин написал:

…Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Увяданьем золота охваченный,

Я не буду больше молодым…

Про те же яблони, которые роняют цвет, а как прекрасно!

На телевидении идет передача «Алло! Мы ищем таланты!» — ищут и находят их. Таланты выходят на сцену и шпарят под своего эстрадного кумира. А на сцене интереснее видеть личность, индивидуальность, человека, который имеет свое мнение. Верно? Даже в жизни приятнее общаться с человеком, который сам что-то из себя представляет, может о чем-то самостоятельно судить.

Существует, правда, искусство пародии. Я знаю двоих людей, которые делают это очень хорошо. Они делают пародии на литературный стиль. Их пародии имеют самостоятельную художественную ценность. Это Александр Иванов и актер нашего театра, Леонид Филатов. Но вообще пародия — низкий жанр.

Я не хочу всех огульно охаивать — есть талантливые люди, которые в нем работают. Но обычно человек начинает пародировать или показывать кого-нибудь, если сам не может чего-нибудь сделать.

К некоторым вещам Хазанова я с уважением отношусь. Правда, Райкин это делал значительно лучше. Райкин непревзойден в театре масок. Он всегда останется первым. У него всегда был второй план, от которого хочется печалиться, а не только хихикать и насмехаться. Когда есть вот такой серьезный план, от которого горло прихватывает, вещь работает. Хохочешь и чувствуешь, что не над чем. Просто несоответствие формы и содержания.

Мне недавно показали пародию, которую Хазанов исполняет на меня. Написал ее Хайт. Они считают себя людьми левыми. Такую мерзость я редко когда читал! Знаете, есть запрещенные приемы в литературе. За это я не люблю эстраду. Ничего за этим не стоит, а просто зубоскальство, ради красного словца. Кстати, редактура с удовольствием пропускает эти мерзости рифмованные.

Авторская песня появилась довольно давно. Она существует во всем мире. Очень много людей, которые сами пишут и текст, и музыку. И Азнавур, и Брель сами делают себе текст и музыку. Это считается интересным. У нас не получается, чтобы мы пели с оркестрами, чтобы у нас были оркестранты. В нашей стране авторская песня совсем на другом уровне. Поэтому появились люди с гитарами.

Кстати, некоторые «самодеятельные» авторы принесли большой вред всему направлению авторской песни. В каждом учреждении существуют люди, которые играют на гитаре и сочиняют. Я получаю много писем. В них тексты, ноты. И написано: «Пожалуйста, исполните! Это очень срочный материал! Исполните по радио! Напишите, когда!» А написано про то, что «я подошел к станку, а он сломался, а я заменил резец…» Вот такого вот рода. Я понимаю тягу людей самим сочинять стихи и петь под гитару. Это прекрасно. Но, к сожалению, очень многие хотят с этим выйти на широкую аудиторию. Они называют это «треньканьем на гитаре». Это вредит.

Меня часто спрашивают в письмах, не воевал ли я, не плавал ли, не сидел ли, не летал ли, не шоферил ли и так далее. Это потому, что почти все мои песни написаны от первого лица. Я всегда говорю «я». Но это совсем не значит, что я все прошел и испытал. Для этого не хватило бы и нескольких жизней. Кое-что я знаю сам, кое-что мне рассказали люди. А я хочу об этом рассказать вам, как я это понимаю. И из-за этого я пишу «я». В моих песнях не разберешь, где я, а где — другие люди. Мои песни называют песнями-монологами. Ну, монологи так монологи, Бог с ними, пусть так оно и будет.

Людей, который занимаются авторской песней, очень часто отождествляют с теми персонажами, от имени которых мы рассказываем разные истории.

Однажды был смешной случай. У поэта Андрея Вознесенского есть стихотворение, которое начинается со слов:

Я — Гойя!.. —

и дальше он от имени Гойи пошел шпарить. Однажды Вознесенский выступал в консерватории. Большой концерт. Два хора, два оркестра. Интересное зрелище. Один маститый, известный писатель вместе с артистом нашего театра Валерием Золотухиным пришли на этот концерт. Но к началу опоздали. Зашли в верхний буфет.

А дальше Вознесенский читает: «Я — Гойя!..»

Писатель спрашивает у Валерия: «Кто он?» — Золотухин ему отвечает: «Он говорит, что он — Гойя!» — Писатель сказал: «Ну нахал!» — и ушел. Обиделся за Гойю.

Чтобы вы не обижались за тех людей, от имени которых я пою, хочу вам сказать, что просто мне так удобнее. Возможно, это происходит еще и оттого, что я, в отличие от своих собратьев, которые занимаются чистым стихосложением, играю много ролей и в театре, и в кино. Я часто бываю в шкуре других людей. Мне проще писать от имени другого человека.

Когда я начинал писать, мне очень повезло. Меня поддержали поэты, которые роились вокруг нового театра — театра на Таганке. Когда ни придешь в кабинет главного режиссера, все время у него какие-то интересные люди: Андрей Вознесенский, Женя Евтушенко, Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Левитанский…

Первые свои песни я писал и пел только нескольким своим близким друзьям. У моих песен всегда дружеский настрой. Они не требуют сиюминутной отдачи. Мои песни — это возможность разговаривать с вами. Сейчас мне повезло и я имею возможность такому большому количеству людей рассказать о том, что меня беспокоит, волнует в этой жизни, над чем хочется посмеяться. А раньше я пел для пяти-шести человек. Некоторых из них вы знаете. Правда, иных уж нет, а те — далече. Уже нет с нами Васи Шукшина. Мы с ним какое-то время жили в Большом Каретном переулке на квартире у режиссера Левы Кочаряна, который снял единственный фильм «Один шанс из тысячи». Он тоже больше не живет. Их нет, этих двух ребят. Андрей Тарковский и писатель Артур Макаров продолжают работать. Вот такая компания была у нас. Я часто уезжал на съемки, а возвращаясь, привозил им новые песни. С тех пор прошло много лет. Моя аудитория расширилась. Я выступал даже во Дворцах спорта. Пел и здесь, и за рубежом. Но через все времена и залы я стараюсь протащить атмосферу абсолютного доверия, раскованности и свободы, которая была у нас тогда. Именно поэтому я прошу зажечь свет в зрительном зале — мне нужно видеть ваши глаза. Я прерываю ваши аплодисменты. Дело не в том, что я не люблю аплодисментов. Любой артист любит, когда его поощряют. Просто мне кажется, что аплодисменты могут нарушить контакт, который у меня установился со зрительным залом. И еще: я хочу уворовать у аплодисментов время для песен. Я всегда куда-то не успеваю.

Сейчас стали сплетничать, что я не люблю, когда аплодируют. Прихожу я в аудиторию, а там молчат все. Прыскают со смеха, а молчат. Особенно в военных аудиториях.

Оказывается, им перед концертом приказали: «Молчать! Понятно?! Владимир Семенович не любит аплодисментов!»

Любите́ людей, которые занимаются авторской песней. Обласкайте их вниманием. Многие люди занимались этим раньше. Даже с перебором, потому что появилось огромное количество бардов и менестрелей. Меня к ним тоже причисляли, хотя я не бард и не менестрель. Я к ним не имею никакого отношения. Я сам по себе. Я пишу стихи и пытаюсь исполнить их под музыку для того, чтобы они еще лучше работали. Я услышал когда-то Окуджаву и понял, что то, что он делает, это даже не песня. Это просто хорошая поэзия. А Окуджава — человек музыкальный, владеет немножко инструментом. И он себе помогает. Помогает для того, чтобы стихи лучше дошли до аудитории.

Я однажды был в Усть-Каменогорске, и местные власти попросили меня, чтобы я помог бороться с радиохулиганами. Я спросил, как это сделать. Что, выйти в зрительный зал и сказать: «Дорогие товарищи радиохулиганы! Пожалуйста, не радиохулиганьте!» Мне говорят: «Они засоряют эфир вашими песнями!» Я ответил: «Если вы считаете, что моими песнями засоряют, то я сейчас обижусь и уеду. А потом, почему вы думаете, что именно моими песнями?!»

Они дали мне список вещей, которые наиболее часто звучали. Там было несколько песен из «Вертикали» и несколько песен, которые мне не принадлежали. Пели они хриплыми голосами, с большим количеством помех. Разобрать, где я, а где нет, было невозможно. Существует много подделок под меня. Поэтому я люблю выступать перед аудиторией. Особенно, когда виден интерес, когда люди пришли не затем, чтобы увидеть некую одиозную личность, а затем, чтобы услышать то, что эта самая личность будет делать.

Для меня самая лучшая аудитория — это моряки и физики. Я много выступал у физиков: в Москве, в Черноголовке, в Дубне, в Серпухове, в Обнинске, в Ленинграде… Мне это было даже интереснее, чем зрителям, потому что мне, одновременно с моим выступлением, физики показывали что-то свое.

У моряков я пел на кораблях: на военных, на гражданских. Пел во всяких морских клубах.

Несмотря на разницу в профессиях, реакция очень сходная. Это не оттого, что люди одинаково воспринимают ту или иную песню. Просто люди с одинаковым интересом относятся к этому явлению — авторской песне.

Я не считаю себя писателем. Мне даже сложно назвать себя поэтом. Хотя многие люди считают, что я в первую очередь поэт. Я в своих стихах рассказываю о том, что меня беспокоит в этой жизни. Что происходит вокруг нас, что происходит с моими близкими, с моими друзьями. Что происходит в мире, что происходит в моей стране. Что мне нравится, что мне не нравится. Когда я пишу свои песни, я пытаюсь разобраться в этом. Главное в моих песнях — это человек. Предмет моих песен — человек.

Существуют мои странные записи, где никто, даже я сам, не может разобрать слова. Иногда меня спрашивают в письмах: «А что это у вас идет после такого-то слова?» — Я не помню, не могу ответить. Мучительно вслушиваюсь и иногда просто по наитию понимаю, что там должно стоять. Не все песни всегда помнятся.

Я продолжаю писать песни. Конечно, не каждый день, не ежедневно, но все-таки продолжаю.

Если вам расскажут, что человек выходит на сцену самовыражаться, что ему совершенно наплевать, как реагируют на его творчество, то вы не верьте. Сцена и сделана для показа, демонстрации. Самое главное для человека на сцене — оказать какое-то влияние на зрителя, чего-то от него добиться. Даже когда ты дома рассказываешь о каком-то случае, который только что произошел с тобой на улице, ты хочешь вызвать какую-то реакцию у своего слушателя.

Перед началом выступления я никогда не знаю, что конкретно буду петь. Я знаю только, из какой серии. Мои песни можно как-то объединить. Любители объединяют циклами: военный, антиалкогольный, спортивный, песни о животных, песни неодушевленных предметов… Я даю возможность спеть и самолету-истребителю, и подводной лодке, и брошенному кораблю.

Из тысячи песен, которые я написал, я помню штук триста, не больше. Остальные, конечно, тоже помню, но если начну петь, то буду путаться. А некоторые забыл совсем. Я думаю, что они стерлись из памяти потому, что того заслуживали. Они либо не были до конца доделаны, либо не получились.

«Я помню все свои первые вещи — я ведь с них начинал. Они мне очень дороги. Мне иногда по их поводу предъявляли претензии. Говорили, что это песни уличные, дворовые, стилизации под блатные песни. Я могу в ответ на это сказать только одно: эти песни мне необычайно помогли в поисках упрощенной формы, в поисках манеры исполнения своих песен — манеры разговорной, простой, доверительной. А доверие предполагает двусторонний контакт. Мне интересно рассказать вам про то, что меня беспокоит и волнует в этой жизни, а вам интересно это услышать.

С профессиональной точки зрения нет никакой разницы между моими ранними и поздними вещами. Конечно, первые мои песни написаны от имени ребят дворов, улиц послевоенных, таких компаний, которые собирались во дворах. В московских дворах было много жизни в то время. И танцевали, и пели, и играли в разные игры — и все это во дворах. Конечно, в ранних моих песнях присутствует, если так можно выразиться, слово нехорошее, такая заблатненная интонация. Но в них, безусловно, есть юмор и мое собственное к этому отношение — с улыбкой. Поэтому я их очень люблю, эти песни. В них было еще одно достоинство. В них была, как говорится, «одна, но пламенная страсть». Только об этом в них шла речь, поэтому они были необычайно просты. Если это любовь — это невероятная любовь, желание получить эту девушку сейчас же, никому ее не отдать, защищать — до драки, до поножовщины, до смерти — до чего угодно. Если песня поется от имени человека, который сидит где-то в тюрьме, в лагере, то это желание выйти на свободу.

В этих песнях есть элемент бравады, лихости какой-то, которая свойственна всем молодым людям. Это дань моим молодым годам и дань прежним временам, послевоенным временам, которые все мы помним. А потом песни стали глубже, стали меня волновать другие темы, другие проблемы. Я стал взрослее, стал задумываться о судьбах людей, страны и мира. Люди с возрастом начинают больше думать. В моих песнях появился второй план, подтекст. Они стали более образными.

В этом мне помогло то, что я познакомился со многими поэтами, стал больше читать настоящей, прекрасной поэзии. Это оказало на меня влияние. Не в смысле подражания — я надеюсь, что я не подражаю. Просто появилось желание писать более художественно».

(Из интервью радио Италии, 1979).

«Если взять две чаши весов и на одну бросить всю мою другую работу: и выступления, и работу в кино, и работу в театре, и телевидение, и радио, а на другую — только работу над песнями, то вторая чаша перевесит. Песня все время крутится внутри тебя, ты с ней все время живешь, ощущаешь ее. Делаешь так, чтобы ничего не мешало, чтобы песня входила вам не только в уши, но и в души.

Даже засыпаешь иногда со строками. Ты все время работаешь, хотя иногда этого сам не замечаешь. Правильно писал Маяковский:

Изводишь единого слова ради

Тысячи слов словесной руды…

Ты очищаешь песню, очищаешь. Поэтому она так легко доходит и входит. Потом вы поймете, что что-то совсем не так просто, как показалось. Но восприятие в авторской песне — она тем и прекрасна — мгновенное. Понимаете? Сразу. Потом можно еще чего-нибудь найти. Песня имеет второе дно, вторую глубину, но очень проста по форме.

Если вы много раз слушали мои песни, почти выучили их наизусть, на моих выступлениях вы просто увидите, как я это делаю. Мне интереснее работать в аудиториях, в которых люди не знают еще, что я делаю. Не знают моих вещей. Поэтому я иногда полностью меняю программы своих выступлений.

Очень трудно объяснить, как пишутся песни. Я не считаю, что пишу песни. Я пишу стихи, придумывая на них мелодию. Это для того, чтобы еще больше усилить впечатление от стихов. Это такая манера — петь свои стихи, чтобы еще лучше доносить их до публики. Я всегда пытаюсь придумывать такие мелодии, чтобы они не мешали слушать смысл. Они всегда простые и легкие для запоминания. А как я пишу?! — Все вместе. Я работаю с маленьким магнитофоном. Сначала приходит ритм, на котором ты работаешь. Если приходит строчка или четверостишье, я сразу беру гитару и пытаюсь пробовать. Сразу же пытаюсь попробовать, какая мелодия для нее будет лучше. Бывает даже так, что я возьму какую-то очень серьезную тему и захочу ее сделать в ритме марша, такую очень крепкую. А вдруг выходит, что текст лучше ложится на игривую легкую мелодию. Я оставляю серьезный смысл песни, но делаю ее в шутливой форме. А бывает наоборот. Ты придумаешь что-нибудь смешное, а получается очень серьезно и в другом ритме. Иногда песня или стихотворение крутится у тебя в голове месяц. Ты все время с ним живешь. Оставляешь, забываешь. Потом оно возвращается. Ты начинаешь работать. Садишься за стол и пишешь 15-20 минут — все уже готово! А рифмовать — это не так сложно.

А последнее время я начал очень много работать со звуками, с сочетаниями слов. Поэтому на рифму уходит намного больше времени. Я люблю, когда в строке очень часто повторяется одна и та же буква — чтобы усилить. Специальный есть прием такой в поэзии.

На меня очень большое влияние оказал Маяковский. Мы все находимся под влиянием больших поэтов. Он на меня оказал такое влияние: я беру сложную рифму, иногда рифмую одно слово с тремя по сочетанию звуковому. Например: «только по сту пью» — то есть, по сто грамм, я рифмую с «тяжкой поступью» — это когда ходят тяжело».

(«Юманите», 1977).

Я в восемь лет начал писать вирши всякие. Детские стихи. Про салат писал. Стал постарше — начал писать пародии всевозможные. Среди них были стилизации под блатные песни. Это я до сих пор расхлебываю. Но от этих песен я никогда не отказываюсь. Они мне принесли пользу в смысле поиска формы, простоты языка. Простой какой-то лексики. Я их никогда не пел с эстрады, но довольно много людей знают их и считают, что перед ними должен появиться человек, вот тут нож, тут струйка кожи, тут гитара сбоку растет… Громадный, рыжий человек. С хриплым голосом, лет пятидесяти. Но это неправда, как вы видите. «…Я не Байрон, я — другой…»

Я исполняю свои песни так, как мне в данный момент хочется. И у меня никогда не получается совпадения. Иногда мне кажется, что я попал в десятку. Кажется: так удачно получилось, что на следующем выступлении повторю. Но этого никогда не получается. Авторская песня — очень живое дело. Вы же становитесь единым организмом, как только попадаете в зал. И мне передается пульс этого организма, поэтому я пою по-другому. Я очень дорожу своей публикой. Даже не публикой — это нехорошее слово, — а теми, кто пришел послушать мои песни. Если не будет людей, это будет работа в корзину, как у писателя, который сжег никому не читанный роман.

У нас в последнее время расплодилось много вокально-инструментальных ансамблей, которые по разному называются, а все, в общем-то, одинаковые, за исключением двух-трех. Я например очень люблю «Песняров». Они — как будто одна семья. Они живут кланом, давно вместе работают, очень чувствуют друг друга музыкально. Начали они на основе народных песен. Ни на кого не похожи. Они имеют свою личность, индивидуальность. А тогда — как угодно назовите, лишь бы было хорошо.

Иногда по телевидению показывают французскую эстраду. Кстати, слово «эстрада» обозначает какое-то пространство. И большинство песен написаны и исполнены одним человеком. А Максим Ле Форестье просто целые тематические авторские вечера делает. Либо набор песен, либо маленькие оперы — монооперы для одного человека. Проигрывает в них за разных персонажей. На Западе этот жанр развивается во все стороны и колоссальное внимание к нему. И это недаром так, ведь авторская песня — неувядаемое дело. Она умеет пробиться.

Как только появился человек, он начал стучать по камню и петь:

— А вот орел летит!

Пою о том, что вижу. Появились акыны.

А потом авторскую песню спугнули. У нас ее начали называть «самодеятельной». Но ведь самодеятельность — это то, что делается самим кем-то.

Вот, говорят, что не было Гомера. На нашем курсе читал лекции по литературе замечательный человек, Александр Сергеевич Колер. Он говорил: «Итак, в таком-то веке Гомер или такой-то человек, которого называли Гомер, написал «Илиаду»… — В общем, какая разница!

А авторскую песню спугнули. Сделали сначала самодеятельной, потом — туристской… Вроде, это что-то несерьезное. А во всем мире это — самый уважаемый песенный жанр. Мы надеемся, что появятся ребята, которые будут профессионально заниматься этим жанром. Это просто отодвинулось на какой-то срок. И все-таки не ослаб интерес к песне авторской, к интересной песне. К Булату, который больше двадцати лет работает в этом жанре, к Юре Кукину, который начал заниматься этим «левой ногой», а потом почувствовал интерес… Визбор опять начал петь. Песни Анчарова проявляются в каком-то другом исполнении. Значит, это не забывается.

Ну вы подумайте, о чем вы меня просите! Вы же нормальный, взрослый человек! Я ведь пою только свое! Чужого я не пою никогда. Даже на стихи Пушкина. Вернее, тем более на стихи Пушкина. Я ведь не певец. Какое это пение, к дьяволу?! Вы бы меня еще попросили спеть арию Ленского… Я понимаю, что песня «Дорожная» очень хорошая…

Во всех моих вещах присутствует большая доля авторской фантазии. Иначе бы какая цена была всем этим вещам, если бы я просто взял, услышал, что мне кто-то рассказал, просто зарифмовал — и все.

Рифмовка — это дело четвертое. Это ничего не стоит. Надо взять «Историю русской рифмы», «Словарь для рифмовки» — и пошел шпарить! Можно графоманствовать всю жизнь. А когда человек действительно пишет, он должен много выдумывать, придумывать по ассоциации, обобщать.

Песня может, в отличие от человека, жить долго, даже если не попадет в фильм или спектакль, для которого ты ее писал.

Я могу ее спеть вам. Кто-то запишет на магнитофон. И она разойдется. А бывают ребята, которые очень надеялись на свою работу, а она вдруг не состоялась. И это может быть навсегда. Досадно и печально. Трудно заниматься у нас авторской песней. Нет начала, нет толчка, нет отправной точки, по которой человека можно узнать. А вот во Франции работают Азнавур, Беко, Брассанс, Максим Ле Форестье…

И нет никаких сомнений в том, что они имеют право быть на сцене. Авторская песня требует отдачи от зрителя, требует собеседника. Это не показуха. В ней нет приподнятости. Это неумирающее искусство, хотя родилась авторская песня очень давно. Гомер был… акыном. У нас с гуслями ходили и пели песни. У авторской песни есть и история, и традиции…

Меня часто отождествляют с персонажами, от имени которых я пою. Хорошо еще, что меня не спрашивают, был ли я самолетом-истребителем, микрофоном или лошадью. Хотя некоторые люди задают удивительные вопросы. Одна девочка подлетела ко мне во время выступления в Куйбышеве и спросила: «А правда, что вы умерли?» Причем совершенно серьезно.

Вероятно, она прочитала стихотворение Вознесенского: «Высоцкий умер в два часа…» — до конца не дочитала, и решила, что я умер…

Я задумал написать такую песню, может быть, даже не вспомню все строчки:

Все меньше вас, участники войны.

Осколки бродят, покидают силы…

Не торопитесь. Вы и не должны

К однополчанам в братские могилы…

Это просто наметка. Вероятно, будущая песня. Я не оставляю своих попыток писать о войне. О войне прекрасно пишут ребята, которые войны не видели, которые родились после войны. А Герман сделал потрясающую картину «Двадцать дней без войны»… Ветераны говорят: «Непонятно, как человек, не видевший войну, мог все так прочувствовать!» Значит есть у нас память не только головная, но и память сердца, которая передается. Из подсознания в подсознание.

Я не прошел войны, но тоже много о ней пишу. Нам не пришлось поучаствовать, поэтому на совести как-то неспокойно. Мы как бы довоевываем в своих песнях. Мои песни не похожи на песни военных лет, хотя написаны о тех временах. У меня отец прошел всю войну. Был ранен. Вся семья военная. У моего родного дяди громадное количество наград и ран. Три Боевых Красных знамени… Алексей Высоцкий. На Украине есть местечко, называется Алешино в честь моего дяди. Он его освобождал.

Я иногда получаю удивительные письма. На них обидно не ответить. Иногда письмо может дать тебе новые силы работать. Например, я получил письмо от человека, который был командиром подводной лодки. У них потек реактор в Средиземном море. Они уходили с курса, по которому проходит много-много пассажирских судов, чтобы не загрязнить, не заразить воду. Очень долго не всплывали. Они шли под водой. У них возникли проблемы с кислородом. Да еще был взрыв — пришлось переборки задраить. Всплывали они быстро. Последним лег в кессонный аппарат командир лодки. У него была кессонная болезнь. Это страшные боли. Говорят, что это не передаваемые, ни с чем не сравнимые боли. Если кто-нибудь знает, что такое почечная колика, когда все болит, это похоже, только при кессонной болезни раз в десять сильнее. Он в течение двух суток то терял сознание, то приходил в него. И он, чтобы не умереть от болевого шока, в течение двух суток просил ставить ему песню «Спасите наши души». Я уж не знаю, почему, но он ее слушал. Он мне написал, что эта песня помогла ему выжить и вытерпеть боль. Такие письма стимулируют. Ты снова хочешь работать.

У меня есть друг — поэт Игорь Кохановский. Он сейчас уехал в Магадан из Москвы. По профессии он инженер, но уехал работать журналистом.

Он автор песни «Бабье лето». Вернее, он сделал текст, а я придумал музыку. Первый вариант музыки. Не тот, что поет Шульженко. Мне кажется, что та мелодия хуже, хотя ее делал профессиональный композитор. Не потому, что это я сделал мелодию. Просто для песни нужна была такая, которую пели мы и поют все в компаниях.

Я написал песню, которую посвятил Игорю Кохановскому. Она называется «Мой друг уехал в Магадан». Она специально стилизована под так называемый «блатной фольклор», потому что Магадан — столица Колымского края.

У меня была песенка про мангустов. Мангусты — маленькие зверьки, очень симпатичные. Они истребляют змей. Их даже в домах держат, чтобы змей не было:

«Змеи, змеи кругом — будь им пусто!» —

Человек в исступленьи кричал

И позвал на подмогу мангуста,

Чтобы, значит, мангуст выручал…

Я давно написал эту песню. Уже перестал ее петь. Но как-то ее услышали ребята, болгарские кинематографисты, и пришли в неописуемый восторг. Я сначала не понял: чем тут можно так сильно восторгаться?! Но они в этом что-то увидели. Потом через несколько лет я увидел картину мультипликационную, где точно воспроизведен сюжет этой песни.

Была у меня еще смешная история. Была у меня такая песня:

Передо мной любой факир — ну просто карлик,

Я их держу за самых мелких фраеров, —

Подкиньте мне один билет до Монте-Карло —

Я потревожу ихних шулеров!

И недавно венгерские кинематографисты сделали фильм, который называется «Воробей — тоже птица». Сюжет в фильме такой. Хотя человека должны посадить, его снабжают деньгами и полномочиями и отправляют в Монте-Карло. Он оттуда привозит огромное состояние. Его на перроне с трубами встречают.

Почти из всех поездок, в которых я бываю, либо по творческим делам, либо в отпуске, я всегда привожу какие-то впечатления. Как, впрочем, и каждый человек. Они потом стираются из памяти, забываются, их потом можно вспомнить с большим трудом только к месту или ко времени. Для того, чтобы они не забывались, я приезжаю домой, сажусь за письменный стол и зарифмовываю их. Так мне легче запомнить. Это не песни. Это зарисовки. Во всех авторских песнях есть какой-то подтекст, другое внутреннее течение, второй или третий слой. Они предполагают наличие соосмыслителя-человека, который будет думать вместе с тобой, когда ты поешь. А зарисовки, которые не тянут на песни, — они могут быть исполнены где угодно, когда угодно, безо всякого настроения. Обычно это шутки. Была у меня зарисовка о Ленинграде:

В Ленинграде-городе

          У Пяти углов

Получил по морде

          Сеня Соколов:

Пел немузыкально,

          скандалил, —

Ну и, значит, правильно,

          что дали…

Потом я написал такую же песню-зарисовку, которая называется «Впечатления о Париже, или Письмо к другу». Она заканчивается следующими словами:

…Проникновенье наше по планете

Особенно заметно вдалеке:

В общественном парижском туалете

Есть надписи на русском языке!..

Причем, это чистая правда. Мы были на гастролях во Франции. Там есть маленькое кафе возле парижского телецентра. Туда во время перерыва ходят выпивать и закусывать люди, которые работают на телевидении. Я был там. И вот спустился вниз, значит, а там на стенке написано: «Повернись налево. Повернись направо…» Я долго не мог понять, кто же это пишет. Сначала подумал, что это наши, которые ездят по культурному обмену. А потом понял, что это пишут французы, которые были у нас. Они, вероятно, приняли эти надписи за рекламу.

Кстати, французы тоже выпивают, надо вам сказать. Меньше немного, чем мы, не до смерти, но выпивают. Особенно во время рабочего дня стараются не пить. Я довольно часто бывал во Франции. Был как актер театра на Таганке. Был в гостях у своей жены. Франция — прекрасная страна. Я много ездил и смотрел.

Кстати, шутка по поводу выпивки в нашей стране всегда сразу находит отклик. А вот приехал я в Болгарию. Там очень популярны некоторые мои песни. Выступал я в громадном зале. В нем когда-то проходила Универсиада. А тут был показ мод, пригласили певцов из разных стран и меня в том числе. Попросили меня попеть. Я заканчивал выступление. Спел несколько песен серьезных, а потом — антиалкогольную шутку. Какая-то реакция зала была, но не такая, как у нас. Менее шумная. Я подумал: «Может быть, в Болгарии люди не пьют?» — Нет, смотрю, в кафе засаживают, и довольно прилично. Коньяк у них дешевый… Долго думал, почему же нет реакции. Все-таки пою я про то же самое. Потом понял. У них только начинают пить, а мы уже заканчиваем. Они еще не знают, чем им это грозит. А мы знаем. Как сказал один умный человек: «Человечество смеясь расстается со своим прошлым». Вот мы над этим смеемся. И я в некоторых своих вещах над этим посмеиваюсь. Хотя тут особенно не до смеха.

Когда мне заказывают песни для какого-то фильма, я стараюсь даже не читать сценарий, а просто разговариваю с режиссером, спрашиваю, что бы ему хотелось, а потом уже делаю свое. К сожалению, фильм иногда получается иллюстрацией к моим песням. Поэтому песни даже вырезают. Фильм-то должен идти.

А некоторые песни я пишу просто так. Я пишу очень много песен на военную тему. Буду это делать до тех пор, пока живу, потому что это вечная тема, она никуда не уйдет. Мы дети военных лет. Война коснулась всех, у всех в семьях есть погибшие.

Люди, которые находятся за шаг или полшага до смерти, всегда интересны и всегда были предметами искусства.

Вот песня «Мы вращаем землю». Сейчас она идет в спектакле нашего театра. Бывает так: я напишу, а потом Любимов вставит песню в спектакль. Вот в спектакле «Пристегните ремни» эта песня звучит рядом с такими гениальными песнями, как «Враги сожгли родную хату», «Темная ночь», рядом с песнями Окуджавы.

Я ее сам пою в этом спектакле, в полной выкладке солдатской, с автоматом.

У этой песни очень странная судьба. Написал я ее случайно, будучи в горах. Я снимался в фильме «Плохой хороший человек». Мы ждали погоды, чтобы снять сцену дуэли. В горах был страшный дождь с мокрым снегом, жуткая погода. А внизу было 25 градусов жары. Все норовили спуститься вниз купаться, но вынуждены были сидеть в зимней одежде и ждать погоды. Настроение мрачное. Утром надо вылетать, а ничего еще не снято. И я написал стихи о людях, которые вращают землю.

Потом мне предложили сделать пластинку. Это дело было странное для меня, потому что мне редко поступают такие предложения. На эту пластинку я записал несколько песен из спектаклей и единственную песню, которая к тому времени еще не вошла в спектакль, — «Мы вращаем землю».

Меня спрашивают, почему я не пишу мюзиклы. Это возможно было бы делать, потому что я балуюсь драматургией, пишу сценарии, пытаюсь поставить пьесу… Вроде, сам Бог велел — возьми да напиши мюзикл. Я не пишу потому, что пока не знаю, как это сделать по форме, чтобы было свое.

У меня есть песня, которая называется «Товарищи ученые». Однажды открываю я «Литературную газету» и на шестнадцатой полосе вижу рассказ, где слово в слово пересказано содержание моей песни. Я был крайне удивлен. Подумал: надо побыстрее успевать, а то, глядишь, все изложат своими словами, в виде оригинальных рассказов, не успеешь оглянуться — а у тебя ничего не останется…

Когда ты пишешь песню, она постоянно с тобой. Иногда она тебя мучает месяца два. Песня «Охота на волков» меня замучила. Мне по ночам снился припев «идет охота на волков, идет охота». Хотя я еще не знал, про что буду писать.

И вот однажды я был в Сибири на съемках фильма «Хозяин тайги». И вот я сидел в пустом доме под лампочкой в пятьсот свечей. Мы эту лампочку у какого-то фотографа достали. Золотухин спал выпивши, потому что был праздник. А я сидел за белым листом и думал, о чем буду писать. Вдруг Золотухин встал и сказал мне: «Не сиди под светом, тебя подстрелят»!

— С чего ты взял, Валерий?

— Вот в Лермонтова стрелял пьяный поручик.

— Откуда ты знаешь?

— Мне Паустовский сказал.

На следующий день я у него спрашиваю: «А почему Паустовский тебе сказал?» Он говорит: «Я имел в виду, что как нам говорит Паустовский». Потом говорит: «Я тебе честно признаюсь, откуда вчера самогонку достал. Мне ребятишки принесли медовухи, а я им за это разрешил залезть в кювет и на тебя живого смотреть». Вот под дулами глаз я написал песню «Охота на волков». Вот такие бывают истории.

Мне часто присылают письма, в которых спрашивают: «Что Вы имели в виду под той или иной песней?» — Ну, что я имел в виду, то я и написал. А как люди это поняли — это в меру образованности. Некоторые попадают в точку. Иногда — рядом. Я больше люблю, когда рядом. Значит, в моих песнях было нечто, на что даже я не обратил внимания. Если бы мы имели в виду все, когда пишем, это было бы ужасно. Тогда бы мы ничего вообще не написали. А что говорить про Достоевского, у которого вообще по десять, по пятнадцать планов?! Что он их все время высчитывал, выписывал, а потом соединял?! — Нет, это выходило просто оттого, что он был гений и такой одаренности человек, что об этом не думал.

Люди обычно угадывают если не в точку, то где-то рядом. Обычно настроение вещи угадывается точно. Очень редко люди совсем не понимают, о чем написана песня. Вот «Зарисовку о Париже» я спел как-то в Иркутске. Мы сидели в компании. Все отсмеялись, успокоились, только один человек продолжал хохотать. Я его спросил: «Да что же в этой песне особо смешного-то?» — Он ответил: «Ну откуда, Володя, ты все знаешь? Кто тебе информацию так быстро передает?»

Тут я опешил. Спрашиваю: «Какую информацию?»

Он говорит: «Ну как же, это песня не о Париже, а об Иркутске!»

Оказывается, в Иркутске открыли баню, в которой холодно. Вроде, для этого там нужны лыжи. И полно гвоздей. Пассатижи там как раз будут к месту.

Вот этого я не имел в виду совсем в своей песне и знать об этом не знал совсем. Каждый в этих песнях ищет что-то такое, что ему близко и знакомо. Иногда не желая напрягаться.

Я даже написал песню такую, в которой был припев:

Спасибо вам, мои корреспонденты,

Что вы неверно поняли меня…

Очень часто актеров просят рассказать что-нибудь смешное о съемках в кино. Я не люблю выступать с фрагментами кинофильмов, потому что работа давно закончена. Я предпочитаю работать живьем, показывать товар лицом… Но был один курьезный случай, который я хочу пересказать вам в песне. Дело в том, что в Америке есть знаменитый актер, которого зовут Шон Коннери. Он играл Джеймса Бонда, агента 007, супершпиона, супермена и так далее во многих фильмах по романам Яна Флеминга. Он настолько популярный человек, что ходит с охраной. Один по улицам он ходить не может. Живет за высоким забором. У него дикое количество секретарей. Он боится поклонников, потому что они его совсем удавят. А его пригласили к нам сниматься в фильме «Красная палатка». Он сюда очень боялся ехать. Считал, что уж в России…

А тут его фильмов никто не видел. Никаких «джеймсов бондов» у нас не шло. Ходит какой-то человек. И люди мимо ходят. Пройдут — только что не плюнут. Особого уважения не выказывают. А он — респектабельный господин, очень симпатичный, лысоватый, седоватый, но никакой не супер!.. На него внимания не обращали. А он заскучал, потому что привык к низкопоклонству. Решил организовать вечеринку. Собрать журналистов, актеров… Актрис, конечно. Он накупил хороших напитков в «Березке». Всех развлекал. Правда, говорил по-английски. А в этой компании после третьей уже и по-русски-то не очень могли. Так что все съели, выпили да ушли. А он остался один у разрушенного стола и долго повторял: «Да, Россия — это действительно таинственная страна…»

Почти все мои песни, которые написаны для детей, они не только для детей. Их и взрослым полезно послушать.

Мои персонажи часто выпивают, поют всякие неприличности. Естественно, у многих людей возникает желание перевести все это на меня. Я это ощущаю по разговорам, которые ходят вокруг…

Многим моим персонажам я продлеваю жизнь. Вот, например, был у меня такой Попугай в песне про жирафа, который всех провоцировал. Все время говорил:

Жираф большой, ему видней…

Кстати, один человек, который разбирал эту песню, сказал, что я тут на что-то намекаю. Я ни на что не намекал. Я считал, что жираф действительно большой и ему видней. У меня было несколько неудачных попыток написать что-нибудь для детей. Я написал несколько глав повести в стихах о детях. Называлась она «Вступительное слово про Витьку Кораблева и друга закадычного Ваню Дыховичного». Я принес это в детское издательство, прочитал… Они бегали кругом, просили, чтобы я оставил. Я оставил. Это так там и осталось.

Но я все равно хотел что-нибудь для детей написать. Я работал для пластинки «Алиса в Стране Чудес». Правда, получилось не совсем для детей. На этой пластинке есть продолжение биографии Попугая. Оказалось, что он пират, плавал на пиратских судах. Я с этим Попугаем знаком, на самом деле его знаю. Меня часто спрашивают: «Где вы берете темы?» — Да кругом! Вот я в Одессе познакомился с попугаем, который разговаривал на всех языках мира. Ругался он невероятно. Иногда на непонятных языках. Например, на старофранцузском, как выяснилось.

Сейчас очень много разговоров о чудесах, которые якобы существуют вокруг нас. Это, например, летающие тарелки, которые многие видели, а некоторые в них летали. Адамский, например, рассказывал, как он пару лет провел на тарелке, слетал на ней на Венеру. Это Лохнесское чудовище. У нас в одном из озер Якутии тоже было такое чудовище. Было организовано Академией наук шесть экспедиций, написано шесть отчетов. Девять человек защитили кандидатские диссертации по этому поводу, шесть — докторские. Под сомнение были взяты теории образования Земли. Как это в пресной воде могла оказаться касатка да еще живет там?! Выяснилось, что одному человеку, ихтиологу, не дали защититься. Он поселился около озера. И как только приезжала экспедиция, он выходил на резиновой лодке и ставил весло. Это я вам рассказываю чистую правду. Он морочил голову диссертантам в течение нескольких лет. Высказывались в работах сомнения, как располагалось море, как оно отступало… Оказалось, это не касатка, а надувная лодка с веслом. Человек этот жив до сих пор, здравствует, прислал разоблачение в Академию наук. Но все диссертации остались в силе.

Господин Зигель одно время часто выступал с докладами о летающих тарелках. Респектабельный ученый. Как-то я был на его лекции в Доме литераторов. Я был увлечен неопознанными объектами, дружил с ребятами с кафедры футурологии. После лекции я к нему подошел. А на лекциях с ним выступал летчик Аккуратов. Он как ни взлетит — НЛО. Он и докладывал четко, по военному: «Я взлетел в шесть часов тридцать минут. И сразу по левому борту увидел…»

Так после лекции я попросил Зигеля: «А нет ли у вас фотографии НЛО?» Он мне показывает фотографии. А я накануне видел одну из этих фотографий в американском журнале с подписью: «Предполагаемый вид летающей тарелки. Художник такой-то…»

Но все равно хочется верить во всякие чудеса. В Бермудский треугольник, в филиппинских врачей…

Я иногда устраиваю встречи дома, когда приходят ребята — из разных направлений науки, разных профессий, разных возрастов — и каждый рассказывает, что в его области происходит. Я это записываю. Они мне оставляют маленькие путеводители. Биологи, например, мне рассказывают о генах и хромосомах. Я беру потом бумажку, включаю магнитофон и слушаю, что же мне наговорили. Я им за это пою новые песни…

Я много лет хотел выступить перед артистами Театра кукол. Когда театр был еще на Маяковской, я часто был там, смотрел спектакли. Они идут, говорят, и в новом здании. Надо посмотреть.

И еще: полжизни прожил напротив нового здания театра. Я жил в Большом Каретном переулке. Это — мое самое любимое место. Весной, когда чуть-чуть подтаивало, и девочки начинали играть в классики, я сюда приходил и смотрел на людей. Тогда еще и эстакады не было…

В последнее время мне все труднее и труднее выступать. Споешь первый раз песню в Москве, через два дня выступаешь в Новосибирске — а тебе из зала текст подсказывают. Поэтому трудно работать. Слова занимают большую часть в моих песнях, поэтому когда их все знают наизусть и вместе с тобой шепчут, работать сложно. А новые песни ежедневно не пишутся.

Вы хотели пройти? — Ребята! Если что-нибудь вы хотите произвести — пожалуйста, я подожду! А если нет — то стойте спокойно. Зачем вы стоите и беседуете? Обидел вас кто-нибудь? — Ну, выведите его из зала. Или оставьте. Пускай люди слушают. Ну, случилось так — прорвались… Мы тоже прорывались, когда были студентами. Я на французский театр через крышу лазил. Так же прорывались. Студенты иногда к нам в театр прорываются. На премьере спектакля «Гамлет» я не мог начать минут пятьдесят. Сижу у стены, холодная стена — у нас еще отопления не было — сзади, с гитарой, перед началом спектакля. Пришли студенты, нормальные, прекрасные ребята, и не хотели уходить. Я бы на их месте сделал то же самое…

…Я люблю начинать свои выступления с песен военных. А сегодня еще такое настроение… Вчера погибли космонавты. Я с ними дружил. Я услышал об этом во Владивостоке. Во Владивостоке новости передают раньше, чем в Москве. В Москве об этом сообщат только в утренних выпусках. Не только война уносит жизни, и подвиги совершаются не только на фронте. Они тоже находились на передней линии. У меня, к сожалению, нет ни одной песни о космонавтах. Но я обязательно напишу и в память погибших, и о тех, которые будут дальше летать.

Я пишу много песен от имени одушевленных и неодушевленных предметов, а не от имени людей. От имени волков, самолета-истребителя… А сейчас решил написать большую песенную поэму от имени лошадей. Она будет состоять примерно из тридцати баллад и будет рассказана от имени различных лошадей. Будет «Баллада о тачанке», «Баллада о кибитке»… Лошади прошли всю историю человечества вместе с людьми. Люди все об этом сказали, а лошади — нет. Вот я и захотел от их имени что-то рассказать. Что-то от имени лошадей знаменитых людей. Это тоже интересно. Как к этому относились россинанты, буцефалы… У меня даже есть начало:

Мы верные, испытанные кони.

Победоносцы ездили на нас.

И не один великий богомаз

Нам золотил копыта на иконе…

Видите, они считают, что лошадь — главное, а люди уже потом…

Я открою вам один маленький секрет. В детстве я мечтал о путешествиях. Правда, не знал, что можно путешествовать, закончив географический факультет МГУ. Я не думал, что смогу куда-то сплавать, чего-то повидать… Но побывал и на Канарских островах, и даже на Таити. На Таити был уникальный случай. Я спросил: «А действительно, что к вам заходят советские корабли?» — Мне сказали: «Да, заходят. Например «Шота Руставели».

Я был в порту, когда заходил «Шота Руставели». Он на весь порт ревел моим голосом через самый большой громкоговоритель:

«…Скажет мастер улыбаясь…»

Странно это было слышать за десятки тысяч километров от Родины. Вот такие бывают истории…

В Одессе на толчке я видел человека, который стоял за такими громадными стопками пленок, что его почти не было видно. Он был без кепки, такой, нормальный… Я спросил у него, почему так дорого стоят ленты. Он ответил: «Проходи отсюда!» А когда он узнал меня — а мои фотографии были на этих пленках, — он мне предложил 10%, если я спою несколько новых песен. На его пленках из тридцати вещей пять пел я, а остальные двадцать пять — какой-то другой человек.

Иногда считают мои песни простыми. Но это — кажущаяся простота. Это отобранная, отработанная простота формы. Создается впечатление, что «мол, и я так могу». — А я этого и пытаюсь добиться. Большинство ребят, которые занимаются авторской песней, пытаются добиться упрощенности формы в своих вещах. Но бывает простота хуже воровства. Я это часто вижу в эстрадных песнях. Авторская песня имеет право на существование. А мы почему-то только иностранных авторов привлекаем. Говорим: «Ох, какой он! Сам все сочиняет, пишет! Певец протеста!» Например: Дин Рид уже двадцать лет как певец протеста. Я не знаю, против чего он протестует. Но его как ни покажут — он все время певец протеста. Сейчас он ездит, поет по Сибири…

Почему я писал блатные песни?! — Это ведь песни не о тюрьмах и не о заключенных. Но для меня в то время был наиболее понятен такой вид страданий: человек лишен свободы, своих близких, друзей… Эти песни очень помогли мне в поисках формы, в отработке нормальной человеческой интонации. А вы считаете, что об этом совсем не надо писать?!

Здравствуйте, врачи, их друзья и родственники! Мне снова удалось с вами повидаться. Один раз у нас не получилось, потому что я был без голоса. В этом прекрасном институте — институте Вишневского — я был пациентом целую неделю. Даже отпускать меня не хотели.

Роилось много мыслей в голове, чтобы написать что-нибудь. Я хотел написать песню про врачей, про сестер ночных и дневных. Это на подходе. Пока есть одно четверостишье. Когда мне было совсем плохо, придумалось такое:

Лежу на сгибе бытия,

На полдороге к бездне,

Ведь вся история моя —

История болезни…

Это, вероятно, будет припевом. Но история здоровья тоже существует. Поэтому мы с вами и видимся…

То, что моя аудитория так расширилась, сделали магнитофоны, в основном, японские, и черный рынок в Одессе.

Почему вы не пустили в зал солдат?

Солдаты были на прошлом выступлении. Было две тысячи человек. А вообще, вы меня спрашиваете не по адресу. Я даже не знал, что солдат не пустили. Я ведь не стою на контроле. Или вы думаете, что я не хочу петь солдатам? — Тогда вы глубоко ошибаетесь. Это моя публика: солдаты, студенты, матросы… Я с удовольствием пою для солдат — у них трудная служба.

Расскажите, как создавалась песня «Порвали парус».

Это был эксперимент. Я хотел попробовать, как будет звучать песня, если нет сюжета. Почти все мои песни — сюжетные. Я хотел посмотреть, можно ли на одном настроении зажечь зал. Песня «Парус» — это набор беспокойных фраз.

Расскажите, пожалуйста, как была написана песня «Парус»?»

Я никогда не рассказываю, как была написана песня. Это глупо. Я просто пою. Я слышал, как выступают всякие барды, менестрели. Я себя к их числу не отношу. Они рассказывают: «Я сидел на берегу, проносилась волна, такой отблеск, и я подумал, и вот…» Нет, я так не пишу песни. У меня вертится какая-то мелодия, какое-то настроение. Иногда получается смешно, иногда — грустно. Иногда — ритмично, иногда — не очень. А под каким впечатлением написана песня — объяснить невозможно.

Пробовали ли вы себя в комических ролях?

Пробовал. Я играл комические роли. В кино начинал сниматься в комедийных ролях. И только в театре я начал играть роли серьезные: Гамлета, Галилея, Хлопушу, Свидригайлова… Но и там играю гротесковые, сатирические роли. В спектакле «Десять дней, которые потрясли мир» играю Керенского в гротесковом, буффонадном, полуцирковом ключе…

Кто-то крикнул: «Спойте любимую!» — А у меня все любимые. Иначе бы я их не писал. Ведь меня никто не заставляет писать…

А сколько времени сейчас? Я понимаю, что рано. Десять? A-а, «Полонез Огинского». Это такой анекдот. Стоят два пьяных у столба. Один другого спрашивает: «Вася… Сколько сейчас времени?..» Другой отвечает: «Не знаю…» А из громкоговорителя на столбе в это время: «Передаем полонез Огинского!» — Вась! Слышишь! Пол-одиннадцатого! Пора идти!

Давай новое!

Я не могу каждый день новое. А что, я все старое пел, что ли? Я уверен, что ты не знаешь трех или четырех вещей, которые я сегодня спел, потому что я их никогда не пел. А каждый день новое я петь не могу. Вот у тебя на производстве есть норма, а я приду к тебе и скажу: «Сделай в десять раз больше!» — Ты сделаешь, нет? Если заплатят, наверное сделаешь. А я, даже если заплатят, не могу. У меня все от вдохновения зависит. Я бы с удовольствием каждый день по двадцать новых вещей пел, но, к сожалению, так не пишется.

У меня очень много друзей среди моряков. Это одна из самых уважаемых мною профессий. Я часто встречаю приход моих друзей в порт. И пока разгружают сухогруз или танкер, мы «загружаемся». Я внесен в судовую роль. Несколько дней мы сидим в каюте у моих друзей. Потом они снова уходят — несколько месяцев без берега. А я остаюсь на суше.

Михаил Анчаров — до того, как он начал писать для телевидения «Соседи по квартире» или, там, «Жильцы по дому», я уж не помню, по-моему, там двадцать восемь серий, — он писал песни. Песни были очень хорошие. Правда, названия длинные. Я очень люблю его песни, особенно про Благушу, про благушенского атамана. У него есть баллада о парашютистах. Он, по-моему, прошел войну. Человек, достойный уважения…

Совсем недавно вышла пластинка военных моих песен. Там были песни из фильмов «Я родом из детства», «Война под крышами», «Сыновья уходят в бой». У этой пластинки длинная история. Я давно написал эти песни. Они прозвучали в картинах. А на студии долго думали, выпускать ее или не выпускать. Было много разговоров на всяких уровнях. Наконец решили выпускать. Выпустили, а потом приостановили. А в это время попросили записать вторую пластинку. Я ее тоже сделал с оркестром. И она уже год лежит и почему-то не выходит. Ну, дело хозяйское. Хотя я думаю, что безхозяйское. Если люди на магнитофон переписывают, значит, хотят слушать. А кто-то там решает, что это не нужно народу…

Я подбирался долго к одной гитаре. Хотел ее купить. Это очень ценная гитара. Ее делал австрийский мастер сто пятьдесят лет тому назад. Потом ее купили князья Гагарины. Потом — актер Блюменталь Тамарин и подарил Дикову. Эта гитара висела у вдовы лет одиннадцать. Она ее не трогала как реликвию. На ней никто не играл. Эта вдова поехала как-то в какую-то компанию, услышала мои песни лагерные… Ей страшно понравилось, потому что она сама сидела четыре года в лагерях, ей было все знакомо. Она поплакала и сказала: «Приведите!»

Я пришел. Естественно, с нехорошей целью. Спел несколько песен и потом говорю: «Вы знаете, мне эта гитара очень нравится!»

Она говорит: «Я думаю, что Алексей Евгеньевич не расстроился бы!» И продала мне эту гитару. Вот она у меня. Гитара князей Гагариных. Что в ней прекрасного?! — Такая вот изогнутая спинка, как у скрипки. Так сейчас гитар не делают…

Гитара — она совсем почти кончается. Ее сделал человек, который недавно умер. Фамилия его Шуляковский. Это последний мастер, который своими руками от начала до конца делал гитары. Сейчас таких нет. Сейчас, как только мастер имя приобрел, держит «негров», чтобы они работали. А эта гитара сделана мастером от начала до конца. К сожалению, палисандр начал отслаиваться. Я все время вынужден ее подделывать…

Из разговоров со слушателями

— Товарищ Высоцкий! Хочется составить о вас определенное впечатление.

— Пожалуйста, ради Бога, составляйте.

Расскажите, пожалуйста, кратко о себе.

Ну как ответить на этот вопрос?! — Я не скажу, что у меня такая содержательная жизнь была, что понадобится много времени. Просто вспомнил один случай. Во время экзаменов в школе-студии Художественного театра я, стоя в коридоре, от своего товарища получил записку с просьбой прислать шпаргалку. В ней было написано: «Пришли краткое содержание «Дон Кихота».

У нас у всех к Володе вопрос чисто психологического свойства. Когда человек сразу и поэт, и композитор, и певец, когда слагается песня, что идет вперед: музыка, слова, мелодия?

Ни музыка, ни слова и не мелодия. Я просто ритм подбираю сначала. Просто ритм на гитаре. Ритм. Когда ритм точно есть, потом уже слова. Трудно сказать, как они получаются. Песни рождаются очень странно. Иногда ходишь и болеешь песней неделю, две. А потом сел и записал ее минут за десять. Зарифмовал просто. Иногда бывает, даже когда садишься писать, знаешь только, про что. А конкретного ничего. Тогда очень долгий процесс, на бумаге коверкаешь, царапаешь. Так что песни пишутся по-разному. Но я вначале ритм подбираю. Вот услышу ритм — и могу написать текст.

Володя, а с чего все началось, как развивалось?

Я первую песню написал в Ленинграде пять лет тому назад. Однажды летом я ехал в автобусе и увидел впереди себя человека. У него была распахнута рубаха, а на груди — татуировка. Красивая женщина нарисована. А внизу было написано: «Люба! Я тебя не забуду!» И я написал такую песню, которая называется «Татуировка». Правда, вместо Любы для рифмы подставил Валя. Мне почему-то захотелось написать про это. Это была первая песня. А потом я постепенно начал. Я тогда учился играть на гитаре, а чужие песни на гитаре труднее разучивать, и я начал писать свои. И так потихоньку дошел до этой жизни.

В чем сходство и в чем различие твоих песен и песен эстрадных?

Различие колоссальное. Мы хотим сделать программу из моих песен, еще несколько человек. Но пока это не получается. Люди привыкли считать, что профессионалы надежнее. Песни, которые мы поем, самодеятельные песни, они в основном играются. Это песни, в которых слушается текст, воспринимается содержание. Большинство эстрадных песен не несут информации. Их нельзя играть. Они просто про то, что небо, солнце…

Впрочем, на эстраде есть и интересные по содержанию песни. Певцы в последнее время стали обращаться к Кукину, к Жене Клячкину с просьбой написать для них песни. Они тоже хотят петь песни с содержанием, чтобы там что-то происходило, песни-новеллы.

Есть еще песни настроенческие. В самой песне ничего не происходит, но она создает настроение. Я и за такие песни. Они присутствуют на эстраде, но, к сожалению, очень мало.

Володя, насколько мне известно, у тебя был опыт сотрудничества с профессиональным композитором. «На Тихорецкую состав отправится»…

Это ошибка. Дело в том, что «На Тихорецкую состав отправится» и текст, и музыка не мои. Вернее, музыку я немножечко переделал, но сочинил ее Таривердиев. А текст написал Львовский. Но эту песню я пою и она легла на мой голос, ассоциируется со мной.

Мне кажется, что песня «Скалолазка» с ритмом и мелодией чисто блатного — я не боюсь этого слова — уклона. Интересно, что думают остальные о песнях Высоцкого?

Прекрасно, что есть много мнений по этому поводу. Много записок пришло: это блатное или не блатное. Я никогда не имел отношения к лагерям, срока у меня не было. Но почему-то пишется так. Если вы считаете, что «Скалолазка» — блатная, ну, Бог с ней, пускай она будет блатная. Она в фильме, я ее пою в картине. Я играю очень простого парня. Это простая мелодия, нарочито примитивная. Если вы обратили внимание, сложных мелодий у меня вообще нет — я не композитор.

А блатного в ней ничего нет. Вы просто не знаете блатных песен.

Пишете ли вы лирические песни?

Я не пишу лирических песен. Вернее, у меня лирика гражданская. А песенки про то, что «солнышко светит, а ты уйдешь» или «ты случайно побежал за поворот» — такого я действительно не пишу.

Есть ли у вас творческое кредо?

Есть ли у меня творческое кредо? Про это лучше не говорить. Надо слушать мои песни и самостоятельно делать какие-то выводы. Если бы я мог сформулировать, чего я хочу и о чем я думаю, я бы не писал песен. Я бы просто написал на бумажке несколько строк. Дескать, я считаю, что должно быть так, так, так, так и так. И на этом бы закончил. А я пишу песни и тексты. Рассказывать о моем кредо надо столько, сколько эти песни будут звучать. У меня шестьсот песен. Я думаю, что они будут звучать пару суток.

Почему так мало продается ваших пластинок?

На этот вопрос я не могу ответить. За десять лет четыре моих пластинки вышли большими тиражами. Но их было всего четыре. Вероятно, жанр новый для нас, непривычный.

Владимир Семенович. Сколько вообще песен вы написали? Вы не считали?

Нет, но думаю, что несколько сотен.

Мы прикидывали, что это гораздо больше, чем несколько.

Очень многие песни мне приписываются. Есть много подделок. Кое-какие из них я слышал. Их можно отличить потому, что они сделаны очень грубо. Псевдопростота во всех этих песнях. Просто рифмованные какие-то выкрики.

Пушкин сказал по этому поводу: «От плохих стихов не отказываюсь, надеясь на добрую славу своего имени, а от хороших, признаться, и сил нет отказаться!»

Но, к сожалению, хороших подделок я не встречал.

У нас говорят: «ранний Высоцкий». Может быть, это большей частью подделка?

Нет! Ну что вы! Почему! Мои ранние песни можно как угодно назвать. Их называют блатными, дворовыми…

Но я считаю, что это традиция городского романса. Он куда-то ушел, был забыт. А когда я начал писать, я писал в традициях городского романса. Это — очень точная мысль в песне в очень упрощенной форме. Не упрощенной — простота хуже воровства, — а в доверительной форме, в форме разговорной речи, в форме беседы. Это довольно сложно.

Я вам должен сказать, что первые песни, которые я писал, очень помогли мне и дальше, когда я усложнил и расширил круг идей. Я оставил от первых песен форму. Первые песни помогли мне в поисках формы.

Верно ли, что во Франции вышел диск с вашими песнями? Планируете ли выход такого диска у нас?

Во Франции вышел диск с моими песнями.

Предполагается ли у нас?! — Ну, сие от меня не зависит. Я записал. Не один, а два больших диска.

Имеют ли смысл пластинки, которые издаются там и не доходят сюда?

Они очень доходят и доходят именно сюда. Безусловно, они малоинтересны французам, но не настолько мало, как вы думаете. Они интересны некоторым людям, которые вообще интересуются искусством, Россией. Они их беспокоят, волнуют и интересуют так же, как и нас. Поэтому они просят переводов слово в слово.

Правда, многого они не понимают. Они не могут понять, почему человек так тратится даже в маленьком зале. Я ведь одинаково пою и в маленькой компании, и в гигантском зале. Для них трудно понять, почему человек с набухшими жилами сидит дома перед несколькими людьми, что его так беспокоит. И даже когда им переводишь, многое до них не доходит. Они не знают этих проблем. Вернее, эти проблемы их не волнуют. Они не понимают, зачем песне заниматься этими проблемами. Не только песне. Вообще поэзии. Она должна заниматься прекрасным.

Вы исполняете когда-нибудь на одну и ту же музыку новый текст?

Один раз и то не до конца. Это «Лучше гор могут быть только горы» и «Корабли постоят». Но в одной есть припев, в другой — нет.

Какой город вы вызываете, «набирая вечное 07»?

Много городов. И всегда с нетерпением. Вы звоните в другой город только тогда, когда вам очень нужно.

Вы когда-нибудь были спортсменом?

Я много занимался, когда был помоложе. Занимался боксом, занимался акробатикой, занимался другими видами спорта. Когда я стал актером, то стал заниматься спортом для сцены. В нашем театре приходится делать всякие акробатические номера. У нас театр синтетический. У нас работают люди даже из циркового училища. Когда было нужно для спектакля, мы клали маты и ходили по проволоке.

Еще я стал заниматься спортом в связи с песнями. Я очень серьезно отношусь к спортивным проблемам и пою песни о спорте. В спорте есть большая драматургия. Там есть столкновение всегда. Кто-то хочет выиграть, кто-то не хочет проиграть. В этом есть парадокс, потому что выиграть может только один. Поэтому я написал несколько спортивных песен.

(Болгарское ТВ, 11.11.1976).

Ваш любимый поэт?

Пушкин, разумеется.

Как вы относитесь к авторским песням Кима?

К Киму я отношусь с большим уважением. Я знаю несколько его песен. Те, что я слышал, — многие приветствую. Я вообще приветствую любое творчество человека. Хотя, если честно говорить о моих привязанностях, то я начинал из-за Булата Окуджавы, и для меня он остался все равно самым светлым пятном, Булат…

Спасибо родителям, присылающим детей с цветами.

А вот классная записка:

«Уважаемый Владимир! У нас много ваших записей, но до сих пор мы никак не можем понять, что такое «желтое в тарелке».

Это есть у меня такая песня, называется она «Поездка в город». Хотите я вам скажу, что это такое? — Не знаю! Просто помню, что были какие-то банки консервные. Сейчас они исчезли. На них была нарисована тарелка, а на ней — что-то желтое. Может быть, это было манго. Я не знаю, что-то желтое. Вот моему герою понравилось, и он говорит: «Дай мне!»

Вообще, о некоторых словах в этой песне.

«Зять подохнет без икры…» — ну, то есть так нужна зятю икра, что он без нее подохнет просто. Тут понимать нечего.

«Тестю водки ереванского разливу». — Почему водки, а не коньяку? А потому, что ему все равно — какая разница!

Человек, который поехал, он же все перепутал. В этой песне весь смысл в этом. Он помнит, что зять просил выпить, а что — не помнит. А в конце он вообще поет: «Я ему самогону привезу!»

Наверное, вам непонятно, почему «даешь духи для опохмелки». Вот это я вам могу сказать, почему. Мы с моим товарищем однажды встали утром — это было лет десять тому назад — и искали, искали — а дома ничего нет! Вдруг он кричит: «Нашел!» Я бегу, смотрю, он чего-то несет. Почти полный стакан. Я хватил и спрашиваю: «А что это такое?» Он отвечает: «Да неважно!» Так, вроде лучше стало… Короче говоря, оказалось, что это французские духи, которые привезла мать его. Она ездила за границу и истратила на них все, что заработала. От сына она отказалась сразу, моментально. Ну, а после нас можно было заходить в туалет только недели через три.

Я хочу рассказать вам маленькую историю, связанную с этой песней. К Валерию Золотухину, когда он уже закончил учиться и стал работать в театре, приехал его отец. В первый раз приехал в Москву. Надо вам сказать, что отец его — человек, который все прошел: огонь, воду, медные трубы… И прошел достойно — выжил!

Отец говорит: «Валера! Я тебя прошу, надо по магазинам пройти. Ты посмотри, что мне тут написали сестры!»

Валере неудобно сказать, что просто так ничего не купишь. Он говорит: «Отец, в магазинах много людей. Ты не успеешь за один день. Давай, дадим кому-нибудь задание. Ну, жены походят!»

А отец думал, что приехал в столицу, сказал: «Мне это, это и это!» — и ушел. Поэтому заупрямился, говорит: «Нет, пойдем! Видишь, как ты одет! Мне надо, чтобы…»

В общем, они пошли. Пошли и пришли в ГУМ. Людей полно. А отец Валеры был одет тепло. Уже весна была. Он еле-еле из ГУМа вырвался и спрашивает: «Что так много людей?» Валерий стал его успокаивать: «Ну ты же понимаешь, отец, не только ты приезжаешь, много людей!»

Вышли они из ГУМа, идут, разговаривают. И вдруг отец увидел магазин для иностранцев, который называется «Березка».

— Вот он! Идем!

Естественно, в этот магазин никто не ходит. Ничего не написано. Это сейчас стали писать, а тогда не было написано. Просто на входе сидел человек, который спросил у отца Валерия: «Гражданин! Какая у вас валюта?» Именно это натолкнуло меня на мысль написать песню «Поездка в город». Я не знаю, кем надо быть, чтобы спросить, какая валюта у Валеркиного отца. У него отродясь ничего не было, кроме рублей, да и то мелочью.

Валерка стоит у витрины, хохочет: «Отец, пойдем отсюда!»

Отец отвечает: «Да подожди ты, Валерий!» — и две тележки везет. Вы представляете, чем все это кончилось. Я просто не мог про это не написать песню.

Как вы предвосхищаете события?

Я не предвосхищаю. Я пишу о том, что, на мой взгляд, произойдет. События — это только повод для того, чтобы писать. Не позубоскалить, а скорее попечалиться, пусть даже в смешной форме. События — повод, чтобы поговорить про настроения свои. Я надеюсь, что и про ваши настроения тоже. Иначе бы я не приезжал петь к вам.

Сколько песен и стихов вы написали во Франции?

Пожалуй, ничего. И не из-за того, что там приходилось много ходить и болтаться. У меня было достаточно свободного времени, чтобы работать. Мне там не писалось. Наверное, нужно было, чтобы отлежалось. Но не только поэтому. Про Париж, например, я ничего не написал вообще. Не хотелось. Я не понимаю, как поэты ездят в творческие командировки. Приедет — бах! — цикл стихов. Не хочется писать стихи о том, что там увидел. Потому что не очень сильно понимаешь это. Надо долго прожить в стране, чтобы иметь право о ней написать. А наши поэты приезжают и отчитываются о поездке. О стриптизе пишут… Андрей вот пишет. Женя, когда приедет, обязательно напишет американские впечатления в стихах. Некоторые писатели сценарии пишут про Латинскую Америку. А Латинскую Америку и живущие люди там не могут понять — что там происходит. А он приедет туда, побудет полгода, снимая кино одновременно, — про них кино снимая, с нашими литовскими артистами, которые играют чилийцев… Я, честно говоря, этого не понимаю. Может быть, они могут, но я — никогда. Мне этим заниматься никогда не хотелось.

Вы один раз были в Париже?

Нет, не один раз.

Записывались ли вы на пластинки?

Да. К сожалению, они не выходят. Выйдут или нет — я не знаю. Лежат два больших диска, готовых к выпуску. Давно уже лежат. Я думаю, залежались. Лет шесть вместе лежат, один к одному, я думаю, уже и не расклеить. Они записаны под оркестр. На вкус и на цвет товарищей нет. Некоторым под оркестр нравится больше. И я многие вещи не представляю сейчас без оркестра. Например «Кони привередливые» были очень удачно оркестрованы. Я сейчас не могу исполнять эту песню в концертах. Но сколько людей — столько мнений. Я рад многим аккомпаниаторам. Если бы я не захотел так исполнять, я бы не стал.

Я записывал с ансамблем Гараняна на «Мелодии». Там музыканты прекрасные. Но, в отличие от записей во Франции, мне не давали права выбора. Я предпочел, чтобы мои тексты увидели свет, в музыкальную часть не влезать. Теперь я бы настоял, чтобы некоторые тексты были сделаны так, как они сделаны, а некоторые исполнены под гитару.

За какую футбольную или хоккейную команду вы болеете?

За хорошую. За ту, которая лучше. Я очень ценю труд спортсменов, много общался с ними, ездил на сборы. Это же в общем детская болезнь такая — болеть. Я даже написал такую песню:

Я болею давно, а сегодня умру

На Центральной спортивной арене…

А потом были такие строчки:

И когда я умру, закопайте меня

Где-нибудь во вратарской площадке.

Я болел за разные команды, а потом пообщался со спортсменами из разных команд. После этого перестал выделять какую-либо одну команду. Но когда наши играют с кем-нибудь, я, безусловно, болею.

Как вы относитесь к творчеству Градского?

К сожалению, я мало знаком с его творчеством, поэтому воздержусь от оценки. А вы какого? — Если хорошего, так почему бы и нет? А я Градского только в одном из фильмов слышал. Мне показалось, что он очень музыкален и у него прессинг есть.

Как вы относитесь к движению «самодеятельная песня»?

Я движения этого не знаю. Это движения мимо меня, мимо моих окон. Я его не знаю на самом деле. К сожалению. Я серьезно вам говорю. Я не пытаюсь обидеть членов КСП. Вероятно, это интересно и хорошо. Больше всего я ценю в человеке творца. Самодеятельные авторы — они работают.

Однажды, правда, артист Ливанов спросил бывшего министра культуры: «А вы пойдете к самодеятельному гинекологу?» — Ответа он так и не получил. Самодеятельная песня — это неправильное название. Авторская песня — хорошо. А самодеятельная — не знаю. Но чтобы назвать песню авторской, нужно ого-го сколько соли съесть.

Есть ли ваши песни в спектакле «Мастер и Маргарита?»

Нет, в нем моих песен нет. Там вообще никаких песен особо нет.

Как вы относитесь к творчеству самодеятельных авторов, которые работают в другом ключе: Визбор, Ким, Егоров и другие?

Егорова я не знаю. К Визбору отношусь с симпатией. Очень люблю его песню о Сереге Санине.

К Юлию Киму отношусь с большим уважением.

Расскажите о Золотухине.

Ну что сказать о Золотухине? — Он разносторонний артист, разносторонний человек. Возможно, в будущем станет прекрасным писателем. Пока это аванс, но может быть скоро, неожиданно для всех, он станет крупным писателем. То, что он написал пока, очень интересно. Он мой лучший друг. Я с ним с удовольствием работаю как с партнером. В жизни он очень открыт. Он располагает к себе. Он умеет слушать. Он проявляет любопытство к людям, к тому, что они говорят. С ним очень хорошо работать. Я с ним работал много, снимались мы вместе, сейчас в театре продолжаем работать.

Во что вы верите? Верите ли вы в искренность и доброжелательность? В дружбу?

Безусловно. Я верю в искренность и доброжелательность. Я не верю в сиюминутную восторженность, потому что это сиюминутное дело. Это потом проходит и наступает время раздумий. Именно в это время часто меняется мнение о тебе людей, которые необычайно восторгались по первости, даже еще не узнав, что ты делаешь, не услышав, о чем ты им хочешь петь и рассказать. А те чувства, о которых вы написали, — я, безусловно, в них верю, а иначе и жить нельзя. Как же не верить в искренность, если надеешься, что человек искренний. Хотя если вы находите такие качества повсюду, то вы счастливый человек.

Какова цель искусства?

На такие вопросы я никогда не отвечаю. Вы не обращали внимания, как во всяких кинопанорамах разоблачали себя артисты, которые были всегда в ореоле какой-то таинственности, недосказанности. Ведущий его спрашивает: «Как вы работали над ролью?» Актер отвечает: «Мы работали вместе с режиссером и придумали. Мы придумали, что этот человек — не просто плохой человек. В нем есть и хорошее. И я стал искать, в чем он хороший, чтобы потом сыграть…»

Ну зачем вы выспрашиваете меня мои мысли об искусстве и о том, каковы цели искусства. Цель искусства, конечно, гуманизм. Вы же не хотите, чтобы я старался казаться умнее, чем я есть на самом деле. Все, что я думаю и об искусстве, и о жизни, и о людях, — все это заключено в моих песнях.

Я так самовыражаюсь. Если хотите знать мое мнение, слушайте мои песни.

С чего началась ваша актерская деятельность ? Когда и почему вы почувствовали себя актером? Какова роль театра и искусства вообще в человеческом обществе? Чем можно объяснить вашу популярность ?

Вы очень много вопросов мне задали. Это надо ответить большой брошюрой. С чего началась моя актерская деятельность — это очень просто. Я бросил строительный институт и поступил в школу-студию МХАТ. С трудом, потому что считали, что у меня больной голос. Пока этот голос стал модным, прошло целое десятилетие.

В чем причина популярности моей — я популярность не очень сильно ощущаю. Когда продолжаешь работать, нету времени на то, чтобы как-то обращать внимание: а я, по-моему, еще более популярен, чем вчера. Чтобы не почить на лаврах, надо продолжать работать. Пока я могу держать в руках карандаш, пока здесь что-то вертится, я буду продолжать работать. Не помню я, когда стал популярным; не знаю, в чем причина моей популярности. Разберитесь сами. Спросите у своих друзей. Если они ко мне прилично относятся, они вам скажут, почему они ко мне так относятся. А чего же меня спрашивать, в чем причина. Разве можно на это ответить?! Одна из причин, почему эти песни стали известны, это их дружественный настрой. В них есть доверие. Я абсолютно доверяю залу своему и своим слушателям.

Собираетесь ли вы выпустить книгу стихов? Если да, то как она будет называться?

Это не только от меня зависит, как вы понимаете. Я-то собираюсь. Сколько прособираюсь — не знаю. Сколько будут собираться те, от кого это зависит, — тем более мне не известно. Как она будет называться — как вы понимаете, еще пока даже разговора об этом нету серьезного. Хотя есть предложения и по поводу книги, и по поводу подборок. Вы знаете, чем становиться просителем и обивать пороги редакций, выслушивая пожелания, как переделать строчки, лучше сидеть и писать. Вместо того, чтобы становиться неудачником, которому не удается напечататься. Зачем?! Можно писать и петь вам. Это же тоже самое. А вы не думаете, что магнитофонные записи — это род литературы теперешней? Ведь если бы были магнитофоны при Александре Сергеевиче Пушкине, то, я думаю, некоторые его стихи были бы только на магнитофонах.

Помните ли вы свою первую любовь? Счастливы ли вы?

Я счастлив невероятно. Очень. А по поводу первой любви — конечно, помню. Она же первая, как же можно забыть.

Можно ли создавать произведения искусства, обладая повышенной чувствительностью и восприимчивостью, но не имея жизненного опыта?

Можно. Но лучше и опыта иметь немножко. Вы наверное, понимаете под жизненным опытом ситуации, когда вас жизнь била молотком по голове. Короче говоря, страдание. Верно? Вообще-то, конечно, искусства настоящего без страдания нету. Не обязательно, чтобы человека притесняли, стреляли в него, мучали, забирали родственников… Нет, если человек в душе, даже без внешних воздействий, испытывал вот это вот чувство страдания: за людей, за близких, за ситуацию — это уже очень много значит. Это есть база, это создает жизненный опыт. А страдать и очень сильно могут даже молодые люди. Так что возможно писать, будучи молодым человеком, обладая повышенной чувствительностью, но не имея жизненного опыта в том смысле, в котором вы говорите. Я так думаю. Другие могут думать по-другому. Это не постулаты.

Что важнее: семья, счастье, карьера или долг?

Семья — это хорошо. Счастье — это лучше. Карьера тоже не мешает. Долг — безусловно!

Нам нового начальника назначили…

Ну я вас поздравляю. А если вы имеете в виду, что это название песни, — это не моя. Я про начальников не пишу.

У вас много песен для детей. Напишите, пожалуйста, песню про маленького принца.

Возможно, будет такая песня. У меня с детскими вещами просто трагедия. Я давно пишу детские стихи, у меня даже есть книжка детская. Примерно на 3-4 печатных листа. Очень большая книжка стихов детских. Целая поэма, состоящая из девяти частей. Я ее принес в редакцию. Один писатель — я не помню его фамилии — написал рецензию: «Горький говорил, что для детей надо писать лучше, чем для взрослых. Почему же Высоцкий…» Редактор был в восторге от моей книги, но после рецензии сник. Я его спросил, кто это такой. Он ответил: «Очень известный детский писатель!»

— А он меня знает?

— Конечно!

— А я его — нет!

На этом мы и разошлись.

После этого я много пытался писать для детей. Наконец вышла пластинка «Алиса в Стране Чудес». Вы знаете, мои детские песни — они не совсем детские. Но дети их очень хорошо понимают. Но и взрослые их понимают тоже. Я буду продолжать писать для детей. А издание этих вещей, к сожалению, не только от меня зависит. Там такая мафия…

В одном из своих выступлений вы говорили, что напишете 49 песен на спортивную тему. Как у вас идут дела в этом направлении?

В этом направлении дела продвигаются, но туго, если честно говорить. Появилась песня о штангистах, несколько зарисовок: футбольные, хоккейные… Но сорока девяти я еще не успел написать.

Нравятся пи вам песни на французском языке в вашем исполнении?

Нет, на русском нравятся больше. Я попробовал это сделать. Но чтобы это сделать хорошо, нужно много работать. Одна из этих песен — «Прерванный полет» — была переведена очень хорошим поэтом и прекрасным композитором, Максимом Ле Форестье. Он замечательный парень. Он сделал хороший перевод, на высоком уровне. Но все равно, как ни странно, песня теряет при переводе. Уходит острота проблемы и темы. На русском языке это песня трагическая, песня о том, что человека убили, дав ему только попробовать чуть-чуть начать. А по-французски получилось, что с ним что-то случилось, заболел да умер.

Ваше отношение к России, Руси, ее достоинствам и недостаткам.

Это не вопрос, это тема, над которой я вот уже двадцать лет работаю своими песнями. Поэтому если вы действительно хотите узнать мое отношение, постарайтесь как можно больше собрать моих песен. Я люблю все, что касается достоинства моей страны, и не принимаю все, ненавижу многое, что касается ее недостатков.

У вас получается много «р-р-р» и «х-х». Это стиль или дополнительный эффект?

Это не дополнительный эффект. Я пою, как умею. Тем более, что я не пою. Вы пишете: «Почему вы так странно поете?» — Если вы хотите послушать пение, вам нужно идти на эстрадный концерт либо в оперу. Я пишу стихи, которые исполняю под гитару. Мелодию придумываю легкую, чтобы облегчить ваше восприятие. А насчет «р-р» и «х-х» — это уж как могу.

Пробовали ли вы писать прозу?

Пробовал и пробую. Считаю, что выпускать ее в свет рано, тем более, что нельзя прийти с гитарой и ее спеть. У меня и с поэзией не очень-то получается в смысле напечатания и обнародования.

Как вы относитесь к творчеству Аллы Пугачевой?

Я вообще к ней отношусь с уважением. Мне кажется, что она работает очень много актерски. То есть она исполнительница песен очень любопытная. Мне не на что посетовать, за исключением одного. Я думаю, что ей надо быть более разборчивой в выборе текстов. А как исполнитель она у меня вызывает уважение. Она работает над песней.

Она, как и вы, разговаривает со зрителем. Поверяет самые сокровенные чувства…

Видите ли, в чем дело. Я вам сокровенных чувств не поверяю. Считаю, что это лишнее. Нужно делиться с людьми мыслями по поводу того, что их тоже интересует. А если я вам буду рассказывать свои сокровенные чувства, они вам могут быть совсем не интересны. Так можно докатиться до разговоров о том, кто с кем, кто как, кто когда.

Храните ли вы все, написанное вами?

Нет, не все храню. К сожалению.

В каком виде вы храните написанное ? Как это передать грядущим поколениям? Нужно публиковать…

Я тоже считаю, что хорошо было бы опубликовать. Не знаю, насколько нужно, но было бы хорошо. И для меня, и для людей, которые это любят тоже. Но сие от нас с вами не зависит, как вы понимаете. Я пытался кое-что опубликовать. Простые стихи, чистые стихи, никакие не песни. В «Авpope». Там был «Дорожный дневник». Кстати, одно из стихотворений из него в каком-то непонятном виде появилось в «Дне поэзии». Я такого стихотворения не писал. Страшно обрезанное, исковерканное, искореженное. Не осталось в нем того, ради чего я писал это стихотворение. Такое стихотворение мог бы написать любой человек. В несколько издательств я отдавал стихи, посвященные Шукшину, на смерть Шукшина Васи написанные.

Но мне их возвращают. Я не жалуюсь, я просто объясняю положение вещей. Иногда предлагают опубликовать в таком виде, в котором я не соглашаюсь публиковать. Я не помираю с голоду. Играю в театре, снимаюсь в кино и так далее. Поэтому это меня не очень сильно допекает. И я предпочитаю это оставить здесь. Если вы это любите, оно у вас в сердцах. В том виде, как я хочу, а не в том, как они предпочитают. Поэтому пока мои стихи не публиковались нигде. И храню я не все, мною написанное. Но вот недавно, совсем недавно, несколько дней тому назад, я вдруг познакомился с двумя людьми, которые собрали все! Вы можете себе представить — просто все! За исключением, пожалуй, сотни вещей, которых они не нашли. Подготовили два гигантских тома. Я был поражен. Там были вещи, единожды мною спетые где-то в какой-то компании, где мы выпивали. Я даже уже этого не помню. Есть там такие вещи, которых я больше не исполнял, кроме вот этого единственного раза, который они откопали. Они были на студиях. Нашли все, что не вошло в картины. Это просто поразительно. К счастью для меня, нашлись люди, которые настолько к этому относятся с уважением, что проделали такую гигантскую работу. Так что, я думаю, это не пропало совсем.

Спойте какую-нибудь лирическую песню.

У меня все песни лирические. Что такое лирика? — Вы имеете в виду, наверное, любовную лирику. Такой я в прямом смысле этого слова я не пишу. У меня гражданская лирика, скажем.

У Дольского есть песни-пародии на вас…

Я вообще против пародий, за исключением пародий на стиль литературный. Я не люблю, когда пародия носит развлекательный характер. Люблю литературные пародии. В этом деле был один великий человек — Архангельский. Сейчас есть Саша Иванов, который это делает неплохо. Лучше всех из теперешних это делает Леня Филатов. Он не делает пародию, взявши одну строчку и обрабатывая ее, а делает пародию на стиль и очень хорошо это показывает.

Почему вам не нравятся пародии Дольского?

Во-первых, я не очень хорошо их знаю. Во-вторых, я не собираюсь сходить с арены. Пародии надо писать, когда нету человека. И еще. Пародии пишут, когда сами не могут. Не получается стихи писать, вот и пишут пародии. Потом, надо различать дружеские шаржи, эпиграммы… Если пародия — эпиграмма — я ее понимаю, если дружеский шарж — понимаю, а если она не пойми что, рифмоплетство — какая же это пародия? Куплеты надо писать для эстрады.

Расскажите о своих стихах.

Рассказывать о стихах нельзя. Если вы хотите, я когда-нибудь устрою вечер стихов, которые я никогда не пою. Я могу вам кое-что почитать, но надо подготовиться к этому. Сегодня я не готов. Стихов у меня примерно столько же, сколько песен. Я их никогда почему-то — даже сам не знаю, почему — не читал. Может быть из-за того, что я не выработал своей манеры читать стихи. Иногда у меня получается, иногда — нет. Когда это образуется, я буду делать творческие вечера, на которых просто буду читать стихи. Но пока я этого не делаю.

Человеческий недостаток, к которому вы относитесь снисходительно.

Физическая слабость.

Недостаток, который вы не прощаете.

Их много. Я не хочу перечислять, но жадность и отсутствие позиции у человека. Когда он не способен к самостоятельному мышлению.

Что вы цените в мужчинах?

Сочетание доброты, силы и ума.

Что вы цените в женщинах?

Ум, красоту и доброту. Внешне красивой быть не обязательно.

Какой вопрос вы хотели бы задать самому себе?

Сколько мне еще осталось лет, месяцев, недель, дней и часов творчества. Вот этот вопрос я хотел бы задать себе. Вернее, знать на него ответ.

Я считаю вас поэтом. А кем вы себя считаете?

На этот вопрос ответить очень сложно. Тем, кто я есть. Сочетание тех жанров и элементов искусства, которыми я занимаюсь и пытаюсь делать из них синтез, может быть, это даже какой-то новый вид искусства. Ведь в XIX веке не было магнитофонов. Была только бумага. А сейчас появились магнитофоны, даже видеомагнитофоны.

Больше всего, конечно, я работаю со стихами.

А когда появилась гитара?

Гитара появилась совсем случайно и странно. Я давно, как все молодые люди, писал стихи. Писал много смешного. В театральном училище я писал целые громадные капустники, которые шли по полтора-два часа. У меня был капустник на втором курсе — пародия на все виды искусства. Их было одиннадцать или двенадцать — была и оперетта, и опера. Мы делали свои тексты и на темы дня, и на темы наши студийные, и я всегда являлся автором. То есть я писал комедийные вещи с какой-нибудь серьезной подоплекой давно. И занимался стихами очень давно, с детства. Гитара появилась так. Вдруг я однажды услышал магнитофон — тогда они были совсем плохие, магнитофоны. Сейчас вот появилась аппаратура и отечественная, и «оттуда» хорошего качества. А тогда я вдруг услышал приятный голос, удивительные по тем временам мелодии и, конечно, стихи, которые я тоже узнал. Это был Булат. И вдруг я понял, что впечатление от стихов можно усилить музыкальным инструментом и мелодией. Я попробовал это сделать. Когда у меня появлялась строка, я брал гитару. Если она не ложилась на ритм, я менял ритм. Вдруг я увидел, что это даже работать помогает. То есть удобнее сочинять с гитарой. Поэтому многие люди называют это песнями. Я не называю это песнями. Я считаю, что это стихи, исполняемые под гитару, под рояль, под какую-то ритмическую основу.

Так появилась гитара. Я попробовал сначала петь под рояль и под аккордеон, потому что, когда я был маленьким пацаном, меня заставляли родители из-под палки заниматься музыкой — спасибо им! Я немного обучен музыкальной грамоте, хотя я, конечно, все забыл. Но это дало мне возможность все-таки хоть как-то худо-бедно овладеть вот этим бесхитростным инструментом — гитарой. Я играю примитивно, часто слышу по этому поводу упреки в свой адрес. Но такая примитивизация — нарочитая. Я специально делаю упрощенные ритм и мелодию, чтобы это входило сразу моим зрителям не только в уши, но и в души. Чтобы мелодия не мешала воспринимать текст. Появилась она лет четырнадцать тому назад, после окончания студии.

У вас в Париже было три концерта?

Было три концерта. Мы сорок дней подряд играли несколько спектаклей, которые привез наш театр на гастроли. Я играл там «Гамлета», играл в спектакле «Десять дней, которые потрясли мир». Мы привезли четыре спектакля. Я был занят в половине репертуара. Потом театр уехал в Москву. А я давно уже получил приглашение сделать несколько выступлений в Париже. И чтобы несколько раз не выезжать, то мы решили, что я останусь и мы сделаем эти выступления. Сначала был вечер поэзии советской, и я попал в число всех приехавших поэтов. Это было двадцать шестого октября. Выступали в громадном зале на семь тысяч человек. После вечера приехал театр. Я стал выступать как актер. Потом театр уехал, и я стал выступать как автор и исполнитель своих стихов.

И все в одном и том же зале?

Нет, залы были разные. Все три зала были разные. Последний зал был очень смешной. Они отдали мне зал, в котором работают начинающие певцы. Он очень остроумно сделан. Сцена выдается вперед таким мысом, как нос корабля. Если на концерте мало людей, их сажают в сегмент, который образуется сразу перед сценой. А что происходит по бокам, ты не видишь. Это они сделали, чтобы не травмировать начинающих певцов, у которых иногда в зале бывают два человека, которых он сам пригласил и которые случайно об этом вспомнили. И у меня могла случиться такая история. Афишки расклеили в пятницу вечером — желтенькие такие листочки, и только в одном районе. Зал назывался «Элизе Монмартр». В первый день на моем выступлении оказалось триста пятьдесят человек. На это никто не рассчитывал. И забегал директор, француз, не понимающий, что я пою и как могло получиться, что оказалось почти половина зала людей. Этого не может быть! Не было ни рекламы, ничего! На второй день у меня было человек пятьсот. А на третий день мы не пустили примерно столько же людей, сколько было в зале. Я считаю, что и мои гастроли прошли с успехом.

А понимание французской публикой песен?

Я сначала подумал, что это все больше любители русского языка и русской словесности. Возможно, так оно и было. Но в последнем зале работало несколько студентов-социологов. И они опросили зрителей. Оказалось, что из девятисот шестидесяти человек, которые заполнили зал в этот день, шестьсот вообще не говорят и не понимают по-русски. Остальные просто любят русскую литературу и пришли послушать. Значит, как это было сделано. Был маленький перевод на несколько секунд, буквально на двадцать секунд. Я пел в сопровождении гитариста, с которым записывался и на диски. Он из национального симфонического оркестра, басист. Я с гитарой — и все. Вот в таком сопровождении. Работал я без перерыва час двадцать, потому что я жутко не люблю делать перерывы. Я считаю, что для авторской песни перерывы не нужны, потому что только-только установишь контакт с людьми, вот это самое, что не ухватишь ни носом, ни ухом, ни глазом, — а каким-то подсознанием, шестым чувством, — надо перерыв делать… Все пошли в буфет. Я этого очень не люблю. Поэтому я такой прессинг устроил — час двадцать. Я успел им спеть около тридцати вещей. Прием мало отличался от того, что здесь. Правда, нервная нагрузка была больше. Первый раз на чужой аудитории. А еще когда узнал, что они мало понимают…

Но на некоторые вещи реакция была намного сильнее, чем здесь, чем в Москве. Как говорится, нет пророков в своем отечестве. Москвичи знают, что я тут, под боком, можно пойти в театр, услышать, увидеть. А там они знали, что, может быть, это никогда больше не придется послушать. Поэтому просто демонстрацию мне устроили за исполнение некоторых вещей. За то, что я перед ними трачусь. За то, что я с ними общаюсь так, как будто бы они полностью понимают то, что я для них пою.

Какие песни лучше всего принимала французская публика?

Во-первых, стилизации. Например: «В сон мне — желтые огни…» Такая стилизация на цыганские темы. Они понимали, что им это известно. Это они принимали безусловно. Но самое ценное, что они принимали песни с напором и отдачей, после которых надо вытирать пот с лица, и песни куплетной формы, где я имел возможность актерски еще что-то поиграть. Их это очень забавляло. Оказывается, такого во Франции не существует совсем. У них слово «шансонье» совсем не означает того, что мы под него подкладываем здесь: барды, менестрели, шансонье. Ничего подобного. У них шансонье — типа нашего конферансье. И когда они видели, что я меняю голоса и разные характеры им представляю, это их страшно забавляло. В это время уже вышел диск с переводом, и они начинали смотреть, в чем там дело. И запоздало хохотали.

Многое зависит от того, для чего человек пришел в зрительный зал. Если для того, чтобы потом прийти и рассказать знакомым: «Я такую ерунду посмотрел!» — так и смотреть будет. Если он пришел совсем непосвященный — все зависит от того, что происходит на сцене. А если человек пришел для того, чтобы ему понравился человек, с которым он сейчас познакомится, то тебе остается сделать совсем немного, чтобы это случилось.

Фотоиллюстрации