Как вспоминала будущая актриса, бабушка «учила меня русским песням, сказкам, стихам, водила в православную церковь. Верующей я не стала, но русское начало во мне углубилось...» Марина воспитывалась на русской классике: Чехов, Булгаков... На вопрос о любимом литературном произведении неизменно отвечала: «Лев Толстой «Смерть Ивана Ильича». Это шедевр. Абсолютный. Туг все: и стиль, и философия, и нежность, и динамизм, и доброта». Хота к глубокому пониманию русской культуры она приблизилась позднее, через Высоцкого.
В годы второй мировой войны Поляковы-Байдаровы оказались «под немцем». «Мы жили около большого вокзала, который бомбили все время... Голод... Моя мать похудела на 30 килограммов» Она ничего не ела, все отдавала детям... У нас не было отопления, спали одетыми... У отца был полушубок, нас им накрывали. Когда отец уходил на работу, он давал мне кусочек мяса. Он единственный, кто в семье ел мясо, потому что работал. Он мне давал кусочек мяса, и я его весь день сосала. Отец был совсем не коммунист. Он был анархистом, но родители очень переживали за Россию...»
В девять лет Марина начинает подрабатывать на радио, ее пришли в хореографическую школу при «Гранд-Опера». Через год она вместе с Таней-Одиль впервые появляется на съемочной площадке фильма «Летняя гроза», который ставил известный режиссер Авдре Кайятт. Потом снимается в английской картине «В жизни все устраивается». В 14 лет она заключает контракт с известной итальянской кинокомпанией «Чинечитта», переезжает в Рим и участвует в съемках еще трех картин
В ней расцветает женщина: «Из костлявой плоской соплячки я преобразилась в пышную высокую женщину ростом 175 сантиметров. Я восхищалась своим телом и, любуясь собой в зеркале, считала себя Венерой...» Во время «римских каникул» Марина целыми днями бродила улицами вечного города босиком, с распущенными волосами, в брюках и расстегнутой блузке, без бюстгальтера и «чувствовала себя богиней, привлекающей всеобщее внимание...».
Именно в Италии начались ее первые романтические приключения: «...я познакомилась с Марлоном Брандо. Я была не просто его фанатичной поклонницей, два года я сходила от него с ума... Когда он расстегивал мне лифчик, зазвонил телефон. Какой-то приятель интересовался, чем он занят. Я услышала его ответ по-английски: «Как раз собираюсь лишить девственности одну соплячку». В ту же секунду мое желание остыло. Я встала, надела блузку и вышла. Больше я никогда с ним не виделась... Мужчины — негодяи!..»
«Соплячка» уже в 15 лет смогла себе позволить купить дом с усадьбой в пригороде Мэзон-Лаффит, что в 30—40 минутах езды от Парижа. Секрет своих тогдашних финансовых возможностей она объясняла просто: «Гонорар за 12 картин в Италии. Мы там работали по 15 часов в день... Я совершенно ни на что не тратила, экономила, не одевалась, не ела в ресторанах и т.д. Но зато вся семья получила возможность здесь жить... Мама моя, мои сестры, все наши дети, — а у нас их 14, — жили в этом доме...»
Отец не дожил до ее триумфа. В память о нем Марина взяла себе творческий псевдоним — Влади, к которому очень быстро привыкли режиссеры, продюсеры и миллионы зрителей, обожавших молодую яркую актрису.
Жизнь Марины круто изменила встреча с талантливым актером и начинающим режиссером Робером Оссейном. Оссейн — он же Роберт Андреевич гуссейнов — был сыном перса и русской актрисы. «Когда я впервые увидел Марину Влади, — вспоминал Робер, — она была совсем ребенком, «маленькой мышкой» — балеринкой... К 15 годам Марина была дьявольски красива! Я был на десять лет старше, но при ней робел, словно мальчишка... Я готов был на что угодно, лишь бы обратить на себя внимание...»
Оссейн знал безотказный способ покорения юной красотки: пригласить ее сниматься в своем фильме. Картина «Негодяи спускаются в ад» принесла Марине и, естественно, режиссеру мировую известность. В 17 Марина вышла замуж за своего партнера, режиссера и любовника. Поначалу ее мама рвала на себе волосы: «Муж, дети — это конец карьеры! Живи с ним, раз уж так случилось, но не посвящай ему всю себя!» Но Марина стояла на своем: «Он идеал: творец, режиссер, актер. И так красив!..» Мама ошиблась относительно краха карьеры — творческий взлет дочери только начинался. Но вот в супружеских отношениях после посещения в 1957 году таинственной, загадочной и далекой России появилась трещина. Как писал в свое время Маяковский: «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва...»
Москва влюбилась тогда в «русскую парижанку» стремительно и безоглядно, посмотрев фильм «Колдунья» по мотивам куприн- ской «Олеси». «Мой успех был необычайным, и Робер не мог этого вынести, — чувствовала Марина. — Он не покидал гостиничного номера, а я одна разъезжала по приемам, пресс-конференциям. Все, что я говорила, вызывало восторг, аплодисменты...»
Вскоре по возвращении домой они расстались. Причины разрыва были, конечно, не только в ревности Оссейна к популярности жены в красной России. Много позже Марина по-своему объясняла причины семейного краха: «У меня были надежды иметь шестерых детей, организовать свой театр. А он стремился делать только кино. Детей иметь не хотел...» Но, тем не менее, за пять лет брака Марина успела родить «соблазнителю лолит» двух сыновей — Игоря и Пьера.
Следующий — Владимир — появился у Марины от второго мужа — летчика Жан-Клода Бруйе, совладельца крупной авиакомпании в Габоне. Он был «настоящий такой мужик. Авантюрьер... Гасконец к тому же», — посмеивалась Марина. Со своим «авантю- рьером» Влади сполна вкусила все прелести роскошной жизни, радость путешествий, романтических морских круизов под тугими парусами белоснежных яхт. В 1965 году ее пригласили на очередной Московский кинофестиваль. И вновь, как несколько лет назад, Марина была в центре внимания, а Бруйе играл роль «немого» мужа.
Марша Владимировна никогда не скрывала: «Я всегда искала в своих мужьях нечто, напоминавшее бы мне моего отца. Но твердость и защиту, которые казались найденными в таком человеке, лишенном предрассудков, как Робер, или в героическом пилоте, как Жан, — все это мне дал только третий муж — Владимир Высоцкий...»
В маленькой, теплой квартирке Валентина Савича на улице Веснина спокойно и уютно. Отсюда не хочется уходить, было такое чувство, что там, за окном, на улице все дела и заботы, все неприятности. В театре «шеф» злится: «Тартюф» не клеится. Не лежит у Владимира душа к этому Оргону, ну его к лешему. Подумаешь, главная роль! Галилей, Хлопуша — куда главней... С Дупаком уже оговорил тылы, план отхода, а с Петровичем все оттягивал. Недавно была очередная репетиция. Смехов потом нахваливал: «Прекрасно!». А когда узнал, что Высоцкий решил отказаться, удивился: «Ты тогда хотя бы похуже репетировал, чудак!» А он не умел иначе. Наконец, собрался, пошел в кабинет к Любимову:
— Юрий Петрович. Пускай репетирует Феликс Антипов, а мне — вот так надо!
Что тут началось!.. Крик, шум, проклятия, просьбы! Слава богу, потом шеф все же угомонился...
Ладно, людям новые песни обещал показать. «Валентин, ты готов? — спросил хозяина. — Ну, поехали!..»:
У нее все свое — и белье, и жилье, —
Ну а я ангажирую угол у тети.
Для нее — все свободное время мое,
На нее я гляжу из окна, что напротив…
Кто-то из ребят, послушав в первый раз про «популярного артиста из «Таганки», пошутил: «Окно, что напротив...» — уж не в славном ли городе Париже?»
Горько-сладкое послевкусие осталось после премьеры «Служили два товарища». В фильме осталась треть роли Брусенцова, все остальное ушло в корзину. И сцена свадьбы с Сашенькой — Ией Саввиной, как черт из бутылки, вылезает. А ведь до этого были громадные эпизоды, где было показано, что он за человек, его философия. Но это велено было убрать. Осталось голое действие. Ия тоже жалела замечательную сцену: «Мне ее так жалко, ну просто не передать! Сколько было любви, сколько нежности у этого Брусенцова. По фильму он резкий, озлобленный, а тут был нежнейший человек, любящий. Я так тогда негодовала, была просто вне себя!.. И выбросили эту сцену именно затем, чтобы не показать, будто белогвардейцы могут так любить».
Хотя, честно говоря, картина получилась. Ему удалось показать трагедию человека, волею судеб оказавшегося в числе защитников белого дела. Такие, как Брусенцов, понимали свою обреченность. Жить вне России для них было невозможно, а новую Россию они принять не могли...
— Володь, а что там с Сатирой, спектакль-то вышел? — поинтересовался Валик Савич.
— Да, все в порядке. Песни мои поют, и довольно неплохо, я даже не ожидал. И «Шмнастику», и «Корабли». Будешь записывать? Давай. Там еще одна была, послушайте, это как бы семейная хроника...
В желтой жаркой Африке,
В центральной ее части,
Как-то вдруг вне графика
Случилось несчастье, —
Слон сказал, не разобрав:
«Видно, быть потопу!..»
В общем, так один Жираф
Влюбился — в Антилопу!
После премьеры в Театре Сатиры, как водится, был банкет в малом репетиционным зале за длинным столом. Когда за ним остались самые стойкие, попросили спеть. Конечно, почему нет?!
Милая актрисочка Танечка Егорова смотрела на него во все глаза. Захотелось петь ей одной — и про жирафа, и про девочек, которые скоро сменят шинели на платьица, и другие песни...
Татьяна Егорова потом вспоминала об этом странном вечере и о Высоцком: «Вокруг него образовался круг артистов. Я взяла свой стул и села неподалеку. Он впился в меня глазами и вместе со стулом подвинулся к моему.. Ударил по струнам... Встал. Налил водки. Выпил. Налил бокал шампанского — протянул мне. Опять ударил по струнам и новая песня — глядя мне в глаза... Мой цензор был во хмелю и крепко спал, и я без руля и без ветрил бросилась в «поток» под названием «Высоцкий». Он это чувствовал, у нас произошло сцепление... Какого рода сцепление было у Высоцкого, мне не дано знать, скорее всего, это было вечное одиночество... В этом небольшом зале летали невидимые огненные стрелы, вспыхивали невидимые молнии — напряжение было такое, как во время грозы. Своим рычащим и хриплым голосом, впившись в мои зрачки, Высоцкий продолжал... Я сидела, улыбаясь, в малиновой юбке, в белой кофточке, как во сне, раскачиваясь на стуле, с остатками шампанского в прозрачном бокале... Я явно ему нравилась, Андрюша (Миронов. —