Ладно, не получилось, так не получилось. Зато Герман Климов вооружил его такими познаниями, что вскоре спортивные песни просто сплошным блоком пошли — и про прыгуна в длину, и про прыгуна в высоту, и про метателя молота, и про марафонцев, и про футбольного вратаря...
А нереализованной идеей Элема — свести в духовном противостоянии Высоцкого и Ахмадулину — через некоторое время попыталась воспользоваться его жена, Лариса Шепитько, тоже первоклассный кинорежиссер. Она задумала делать фильм по сценарию Шпаликова «Ты и я», и в качестве любовного дуэта остановилась именно на Владимире и Белле. Но возникли различные помехи. Вот тут Высоцкий уже по-настоящему сожалел об утраченном...
Как и о том, что пришлось поставить жирный крест на идее Романа Виктюка сделать с ним и Ритой Тереховой шекпировский цикл на телевидении. Целых семь ролей! Даже начали работать. А потом, как рассказывал Роман, какой-то телевизионный начальник встал в позу: мол, он никогда не покажет этого говна советским зрителям.
Генеральный директор «Мосфильма» Николай Сизов в отличие от своих коллег не собирался никому откручивать голову, никого не называл «полушпаной» и «говном». Просто за день до начала съемок фильма «Земля Санникова» вежливо, но твердо сказал режиссерам: «Его не надо», имея в виду исполнителя роли главного героя картины Высоцкого. Один из режиссеров, Альберт Мкртчян, робко поинтересовался: «А почему?» — «Не подходит он вам». — «Но если режиссер я, то мне он подходит». Сизов вздохнул и сказал тугодуму: «Слушайте, вы что, не понимаете? Он вам не подходит».
Потом поручил своим помощникам: придумайте что-нибудь, скажите, что Высоцкого нельзя снимать. Его... вчера по западному радио крутили. Мкртчян, услышав эту версию, заткнулся, и в фильме не стало не только самого Высоцкого, но и его песен. Словно предощущая нечто подобное, поэт выкрикивал в пустоту свои каверзные вопросы:
До чего ж вы дошли?!
Значит что, мне уйти?
Если был на мели,
Дальше нету пути?..
— В тот же день я позвонил Высоцкому, — заметался отважный режиссер, — что будем делать? Назавтра мы должны были на съемки уезжать... Все были совершенно уверены, что Володю утвердят, и даже билеты на поезд взяли для него и для Марины Влади. У нее был маленький эпизод невесты руководителя экспедиции. Высоцкий спросил, смогу ли три дня не снимать, ждать его. Я пообещал... Приехали мы в экспедицию на Финский залив. А на третий день получаю телеграмму: «Можете взять любого. Меня не утвердили»...
Владимир тоньше понимал ситуацию. Другу Славе Говорухину он сообщал: «...Я не так сожалею об этой картине, хотя роль и интересная, и несколько ночей писал я песни, потому что (опять к тому же) от меня почему-то сначала требуют тексты, а потом, когда я напишу, выясняется, что их не утверждают где-то очень высоко — у министров, в обкомах, в правительстве, и денег мне не дают, и договора не заключают, но возвращаясь к началу фразы, нужно просто поломать откуда-то возникшее мнение, что меня нельзя снимать, что я — одиозная личность, что будут бегать смотреть на Высоцкого, а не на фильм, а всем будет плевать на ту высокую нравственную идею фильма, которую обязательно искажу, а то и уничтожу своей неимоверной скандальной популярностью…»
А ему так хотелось на всю страну, чтобы сразу все услышали, выплеснуть свою мольбу:
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Вы тугую не слушайте плеть!
Но что-то кони мне попались привередливые —
И дожить не успел, мне допеть не успеть.
Кроме того, его очень разочаровала позиция режиссера, который не решился до конца отстаивать свой выбор. «А ведь смелый был человек, — горячился Владимир. — Но хоть бы слово сказал!»
Казалось бы, к подобному уже можно было бы привыкнуть, только не хотелось Высоцкому верить, что «...вырубят меня с корнем из моей любимой советской кинематографии. А в другую кинематографию меня не пересадить, у меня несовместимость с ней, и на чужой почве не зацвету, да и не хочу я...». Однако несыгранных киноролей с каждым годом у него становилось все больше. И беспощадная эксплуатация в театре изматывала донельзя.
— Валера, я не могу, я не хочу играть, — признавался он Золотухину. — Я больной человек. После «Гамлета» и «Галилея» я ночь не сплю, не могу прийти в себя, меня всего трясет — руки дрожат. После монолога и сцены с Офелией я кончен... Это сделано в таком напряжении, в таком ритме — я схожу с ума от перегрузок.. Я помру когда-нибудь, я когда-нибудь помру... а дальше нужно еще больше, а у меня нет сил... Я бегаю, как загнанный заяц, по этому занавесу. На что мне это нужно?.. Хочется на год бросить это лицедейство... это не профессия... Хочется сесть за стол и спокойно писать, чтобы оставить после себя что-то.
Он постепенно овладевал искусством высвобождаться, увиливать от ролей, которые были ему малоинтересны и мешали. Благополучно спрыгнул» с Органа в «Тартюфе», под благовидным предлогом ушел от роли отца Павла Власова в горьковской «Матери», потом бежал от еще более безнадежного текста «Что делать?» Николая Гавриловича Чернышевского. Отказался от участия в композиции по поэме Евтушенко «Под кожей статуи Свободы». Выбрал удобное объяснение: «Я в этом спектакле не участвую, естественно, поскольку это поэзия Евтушенко, и не пишу никаких песен».
Потом, дурачась, скаламбурил: «Посвящаю Евту-шутку — Евту-Женьке!»
Когда в феврале 72-го года умерла мама Влади, у осиротевшей Марины возникла мысль навсегда переехать вместе с детьми в Москву. Эта шальная идея у Высоцкого особого восторга не вызывает. В своем дневнике он записывает: «Я пока еще точного отношения к плану переезда в Москву не имею, но что-то у меня душа не лежит пока. Не знаю почему, может быть, потому, что никогда не жил так, и потому внутри у меня ни да, ни нет. Но Марина очень хочет и решила. Ну что ж, поглядим. Дети хорошие, а я привыкну, может быть...»
Потом замаячил новый прожект — приобрести дом где-нибудь под Москвой. Они начинают поиски. Вместе с художником Борисом Диодоровым попутешествовали по деревням. «Решил купить себе дом, — сообщал друзьям Высоцкий о своих планах. — Тысяч за семь... Три отдам сразу, а четыре в рассрочку. Марина подала эту идею... Дом я уже нашел, со всеми удобствами, обыкновенная деревянная дача в прекрасном состоянии, обставим ее... У меня будет возможность там работать. Марина действует на меня успокаивающе...»
Она настаивала, что ее Володя «...был простой русский человек — легкоранимый, хрупкий, ласковый, и в то же время неистовый, непримиримый, упорный. Умел стоять на своем. Был и отходчив... Но не такой уж он был добрый, хороший, спокойный мальчик У него внутри все кипело, он сжигал свою жизнь. Он был из крови, из нервов, и душа его болела все время. И даже то, что он пил, — это он сам. Его разрывало внутри сердце... Не надо делать да него ангела. Он и сам не хотел слыть им...»
Не хотел. И каялся, вымаливая у Марины прощения за свой жуткий прокол, когда со сна назвал ее чужим именем, а потом за tor скандал, который он учинил, когда пришлось запираться в ванной, чтобы она бутылку не отняла... Просто затмение какое-то тогда нашло. Прости, любимая.
Говоря о главных качествах характера мужа, Влади на первое место ставила щедрость. «Это дар, которым обладал Володя. Он был очень трудный человек, но очень щедрый. У него была колоссальная сила, и он всю ее отдавал...». И еще: «Он был «врун, болтун а хохотун». Я его ругала... Я очень любила его юмор. И я считаю, что в человека, который может рассмешить, очень легко влюбить- at То есть, это очень большое качество у мужчин, чтобы, целуя его, шесте могли бы смеяться...»
Поздним вечером он позвонил в Париж.
— Мариночка, ты в Прибалтике была? Как ты к Таллину относишься?
— Прекрасно. А при чем тут Таллин? Им что, там?
— Да нет, Марин, я еще в Москве. Но утром уже лечу.
— А как же я? У меня ведь завтра вечерний рейс на Москву. Я думала, ты меня встретишь...
— Я все продумал, не волнуйся. Севка тебя встретит в аэропорту. Там заказан билет на твое имя на рейс в Таллин на послезавтра, выкупи. А там уже я тебя встречу, ладно? Не сердись, скоро увидимся. Севка все организует. Целую.
В Домодедове парижский рейс встречал сияющий Абдулов. И фазу затормошил, заговорил, сообщая последние новости, передавая приветы и так далее.
— Так, в Матвеевское тебе ехать нет смысла. Володька утром умотал, там наверняка не убрано и жрать нечего. Поехали прямо к нам. Мама ждет, стол накрыт, все в порядке. Переночуешь у нас, а завтра я тебя отвезу на самолет в Таллин. Все будет о'кей! У Володьки все в порядке, он уже звонил. Ждет.
— Сева, ты хоть объясни, что за пожар? Почему вдруг Таллин? Я ничего не знала...
— Да там целая интрига. Ты ж знаешь своего мужа-хитрюгу. Насколько я знаю, где-то месяц назад в театре побывали ребята с эстонского телевидения, решили сделать с ним часовую передачу, песни, роли и так далее. Пригласили в Эстонию.
— И что, Юрий Петрович согласился?
— А он не мог не согласиться! Володька ребятам подсказал: прежде чем заводить разговор обо мне, сделайте интервью с шефом. Он в Прибалтике любит отдыхать, у него там друзья. Они так и сделали. Сделали сюжет с Любимовым. Он расчувствовался, как всегда, завел свои истории. А когда они спросили, можно ли пригласить на съемки в Таллин вашего Владимира Высоцкого, легко махнул рукой: да пускай съездит на недельку, развеется. Вот так все и получилось...
В Таллинском аэропорту Марину встречал Владимир с огромным букетом роз на длинных стеблях Рядом стоял какой-то высокий парень, который скромно поклонился и представился: «Мати Тальвик».
Гостей поселили в лучших апартаментах интуристовского «Таллина».
— Марин, а ведь тебе тут собираются устроить официальную встречу, — улыбался Владимир. — Я не шучу. Вот Мати уже звонили из ЦК, они каким-то образом пронюхали, что ты прилетаешь, и вот теперь маются в сомнениях, как лучше организовать прием. Ты ведь не только актриса, но и тоже как бы член французской, правда, компартии. Что делать будем?