— Алло! Владимир Семенович? Володя, это Милькина Софья Абрамовна. Узнал? Очень приятно. Мы с Михаилом Абрамовичем хотим дать тебе посмотреть режиссерский сценарий по киноповести Леонова «Бегство мистера Мак-Кинли». Прочти и скажи, не хотелось бы тебе в качестве автора и исполнителя заняться балладами для будущего фильма. Швейцер набросал подстрочники к отдельным эпизодам.
— Давайте.
Встретились где-то в коридоре «Мосфильма». Милькина передала ему сценарий и сказала, что время терпит. Через неделю он перезвонил и сказал:
— Мне очень нравится. Я берусь.
— Можно встретиться у нас дома, обсудим.
— Хорошо, в воскресенье я приеду..
Когда Швейцер вместе с женой и постоянным соавтором Софьей Абрамовной Милькиной взялись за киноповесть Леонида Леонова, им пришла в голову идея заострить порядком устаревшую драматургию современными мотивами. Для чего они и придумали новое действующее лицо — уличного, хиппового певца Билла Сигера, который должен был комментировать своими балладами безыскусным языком улицы основные философские коллизии фильма. Так возникла кандидатура Высоцкого.
Он прибыл точно в оговоренное время. Пришел в такой коротенькой черной куртке, вспоминала Милькина, в джинсах и с гитарой. Волновался, и это выглядело ученически наивно. Супруги удивились — нервничали именно они, не зная, как он оценит предложенные идеи. А Высоцкий вдруг сказал:
— Ребята! А я написал уже все баллады. Даже большие. Я сам их спою. Понравятся — хорошо, а нет — вы мне скажете, буду делать еще. А что лишнее — отбросим. Только я предупреждаю: они длинные.
Он сел на диван, поставил перед собой стул и вытащил стопку листов, исписанных карандашом. Он еще их даже наизусть не помнил! Дал Милькиной эту пачку, чтобы она держала перед ним и снимала пропетые листы. Швейцер включил старенький «Грюндиг». Когда Владимир спел все баллады — и о маленьком человеке, и об оружии, и о Кокильоне, и «Кто-то высмотрел плод...», и песню хиппи «Вот это да!», он сказал:
— Вот все это я написал для себя — я же буду играть этого Билла Сигера.
Швейцер был ошеломлен. Не говоря уже о Софье Абрамовне.
А Высоцкий, распрощавшись, полетел дальше. Напоследок попросил: если понравилось, пусть композитор превратит все это в музыку.
Даже близкие друзья Владимира Высоцкого в ранг высочайшей его доблести возводили то, что «он не умел писать по заказу». В том-то и дело, что умел! И в этом проявлялся класс его профессионализма. В любую тему, в любого героя, в любой сюжет, пусть даже в уличную сценку он вгрызался с жадностью первооткрывателя, охотника-добытчика, при этом исповедуя главный принцип, им самим сформулированный:
Ни единою буквой не лгу —
Он был чистого слога слуга.
Он в каждом деле уважал профессионала, мастера.
Мы говорили на эту тему. «Песни по заказу? — переспросил он меня. — Конечно, пишу. И для театра, и для кино. Здесь я — автор текста, музыки, исполнитель — в каком-то смысле являюсь соавтором драматурга, сценариста и режиссера. Во всяком случае, я так это понимаю. Я занимаюсь этим профессионально. Как? Режиссеры дают мне «материал» — сценарий или пьесу, иногда просто обозначают тему. Я читаю, а потом... стараюсь напрочь все забыть, то есть какие-то незначительные детали, сюжетные повороты. Мне важно обострить ситуацию, характер. Эти песни я всегда стараюсь сочинить так (научен горьким опытом), чтобы они могли жить и вне того или иного фильма или спектакля...»
— Но дальше, — он встал, одернул легкий свитерок, в котором перед этим был на сцене, прошелся по просторной комнате, — композиторы, режиссеры начинают гнуть свою линию, предлагать что-то переписать, доработать, убрать и так далее. Я понимаю: они видят по-своему. Но ведь и у меня есть свой взгляд на ту же тему, на ту же ситуацию. Ну, своя рука владыка... В результате, получается, может быть, и не хуже, но не совсем то, что я хотел сказать... А бывает, я песни напишу, их приладят, а потом возьмут да и выбросят.
— Как в «Мак-Кинли»?
— Примерно. А перед выходом на экраны давали большую рекламу, писали, что я там играю чуть ли не главную роль и что я там пою много баллад. Это вранье! Я там ничего не играю, потому даэ полностью вырезан, там вместо девяти баллад осталось полтора, и те — где-то на заднем плане.
Рассказывали, что автор киноповести Леонид Леонов был очень недоволен появлением в фильме этих неизвестных ему песен. И он резко сказал Михаилу Швейцеру, что у него такое ощущение, будто он застал в своей постели чужого мужчину..
Композитор Исаак Шварц, который занимался всем музыкальным оформлением «Бегства мистера Мак-Кинли», признавался режиссеру-постановщику:
— Я не знаю, как трансформировать Высоцкого. Я не знаю, как делать баллады Высоцкого. Писать другую музыку — это значит, «го уничтожить, а как их подправить, я не знаю!
На подмогу был приглашен композитор-мелодист Кальварский, который попробовал довести неуклюжие, с точки зрения музыкально грамотных мужей, баллады Высоцкого до удобоваримых кондиций».
Повсюду — на натурные и павильонные съемки «Мак-Кинли», на «озвучку» Владимир возил с собой Марину, как талисман, приносящий удачу. Однажды звукорежиссер Виктор Бабушкин, записывая баллады для фильма, случайно обнаружил в холодной, непротопленной студии окоченевшую французскую кинозвезду. Он напустился на поющего поэта: «Высоцкий, ты с ума сошел. Ну что ж ты делаешь, а? Мариночка, пойдемте к нам, да не волнуйтесь, никуда он не убежит». Он увел ее, насквозь продрогшую, к себе в аппаратную, напоил чаем, попотчевал печеньем и конфетами. И заодно стал уговаривать: «Вы — актриса, попробуйте воздействовать на Володю. Вот здесь надо то-то, а здесь немного по-другому». «Ясно, поняла, я сейчас поговорю, — вспоминали очевидцы быстрый ответ Влади. — Они пошептались, и Высоцкий подошел к микрофону абсолютно другим человеком...»
Вскоре Швейцер протрубил общий сбор, вызвал композиторов из Питера в Москву: срочно надо записать баллады — через два дня Высоцкий улетает в Париж. В назначенный час на студии собрались все: режиссеры, технический персонал, оркестр Гараняна в полном составе, Шварц с Кальварским.
«Ждем Высоцкого. Приезжает — с Мариной, — рассказывал Исаак Иосифович Шварц. — Послушал один кусок, другой. Вроде бы можно писать. А он: я сейчас. Полчаса его нет, час, два. Все сидят, ждут... С девяти утра без дела сидим. В три я не выдержал — позвонил Высоцкому домой. К телефону подошла Марина. Отвечает как-то уклончиво: Володя, дескать, куда-то заехал, но не волнуйтесь — скоро будет. Дальше сидим. Все на нервах. Но не до бесконечности же сидеть! В шесть я распустил оркестр, но прежде мы записали фонограммы. Взял я всю ответственность на себя.
В начале седьмого — как метеор! — влетает Володя. И сразу накинулся на бедного Швейцера: «Так, почему баллада сокращена?! А эта почему?!» Известно, лучшая защита — это нападение, тем более неожиданное и такое мощное. Ох, как я ненавидел его в эти минуты! Я презирал его! Но, чтобы как-то сгладить обстановку, предложил:
— Может, все-таки начнем работать?
И Высоцкий стал петь — под готовые фонограммы. Ах, как он пел! Без всякой репетиции — в совершенстве! Он настолько был в себе уверен, настолько себя смог предельно мобилизовать, что за какие-то 15—20 минут мы все записали. Я слушал его, и у меня на глазах проступили слезы. Бог ты мой, какой талант! Я был готов простить ему все!..»
...Уже дома Владимир неожиданно вспомнил:
— Мариночка, помнишь ты привозила «Монд» с открытым письмом Солженицына «Жить не по лжи», кажется?
— Помню, конечно. А что?
— Да, Слава просил Говорухин. Ты же знаешь, он сейчас французским увлекся, хочет попрактиковаться.
— Сейчас поищу в столе... Вот, нашла.
— Еще раз переведи, Мариночка. Я не все помню...
— Сколько раз я тебе говорила: учи язык! У тебя же институтская база есть...
— Ладно, не шуми. Займусь. А пока прочти...
«..Уже до донышка доходит, уже всеобщая духовная гибель высунулась на всех нас, и физическая вот-вот запылает и сожжет и нас, и наших детей, — а мы по-прежнему все улыбаемся трусливо и лепечем косноязычно:
— А чем же мы помешаем? У нас нет сил.
Мы так безнадежно расчеловечились, что за сегодняшнюю скромную кормушку отдадим все принципы, душу свою, все усилия ваших предков, все возможности для потомков — только бы не расстроить своего утлого существования. Не осталось у нас ни твердости, ни гордости, ни сердечного жара...
Итак, через робость нашу пусть каждый выберет: остается ли он созерцательным слугою лжи (о, разумеется, не по склонности, но для прокормления семьи, для воспитания детей в духе лжи!), или пришла ему пора отряхнуться честным человеком, достойным уважения и детей своих, и современников. И с этого дня он:
— впредь не напишет, не подпишет, не напечатает никаким способом ни единой фразы, искривляющей, по его мнению, правду;
— такой фразы ни в частной беседе, ни многолюдно не выскажет ни от себя, ни по шпаргалке, ни в роли агитатора, учителя, воспитателя, ни по театральной роли;
— живописно, скульптурно, фотографически, технически, музыкально не изобразит, не сопроводит, не протранслирует ни одной ложной мысли, ни одного искажения истины, которое различает...»
— Как будто бы, по сути, все верно сказано. Разве не о том все наши бесконечные разговоры закулисные, что на Таганке, что на Чистых прудах? И с Петровичем, и с Венькой, с Карякиным и Мо- жаичем, с Олегом и Эрнстом. Только разве так нужно говорить с людьми, чтобы по-настоящему задело? Менторская тональность проповедь пастыря-духовника не цепляет. И даже по форме письмо Солженицына, как инструкция ЦК ВКП(б): первое, второе, третье... То нельзя, это не смей... Никого не тронет, этими инструкциями все перекормлены...
— Ну как не тронет? — возмутилась Марина. — У нас в прессе такой шум, столько знаменитых людей об этом письме только и говорили...