Золотухин: Это было в прошлом году. Юрий Васильевич мне позвонил и сказал: «Я плохо себя чувствую — приезжайте». Он мне сказал: «Я помню, что я вам обещал, приезжайте, вас ждет маска».
Я приехал к нему… Он тогда жил один, после больницы, после инфаркта. Юрий Васильевич завернул маску в вафельное полотенце и сказал: «Только не тиражируйте, потому что этим стали торговать. Я категорически против. Кроме того, имейте в виду, что маска живет своей жизнью. Если вы будете сердиться, то она будет хмуриться. Маска — живое существо».
Абрамова: Юра сделал с оригинала три гипсовых слепка, а три металлические маски, они вторичны по отношению к гипсу, по отношению к тем маскам, которые в музее и у Валеры…
Одну металлическую увезла Марина, вторая — у Делюсина (Лев Петрович Делюсин — член художественного совета Театра на Таганке, близкий друг Ю.П. Любимова. — В.П.). Еще одна маска из металла хранилась у Дупака, но куда она делась — не известно.
Значит так, с первого слепка-оригинала, которого теперь нет, были сделаны три гипсовых слепка. А когда Васильев делал отливки из металла, то оригинал погиб.
Юра Васильев рассказывал Пете Леонову (завлит Театра на Таганке. — В.П.), что на Малой Грузинской ему помогал сын, и Марина тоже помогала. Васильев сам унес слепок домой, сам сделал три гипсовых маски и пометил их, чтобы можно было отличить от любой подделки. Он видел так называемую «ленинградскую» маску… И Юра говорил, что это не подделка, не копия его работы, — это воссоздание. То есть это чья-то скульптура, сделанная по фотографиям, — и ее выдают за посмертную маску.
Перевозчиков: А где же еще одна гипсовая маска?
Золотухин: Вы знаете, у меня сейчас возникла мысль, что эта маска может быть у Любимова, причем у Никиты Любимова. Есть у меня такое ощущение.
Абрамова: А вот это может быть. И это надо проверить. Любимов же не увозил маску за границу, Юрий Петрович оставил ее здесь.
(Из хранилища музея приносят посмертную маску В.С. Высоцкого. — В.П.)
Абрамова: Вот это оригинал… Смотрите, это личное клеймо Васильева. Видите, она сделана из двух половинок. Это отчетливо видно. Этот шов можно было убрать, но Васильев просил этого не делать. И мы не сделали этого, чтобы сохранить подлинность.
Перевозчиков: Но известно, что Васильев делал еще и слепок руки Высоцкого.
Абрамова: И слепок руки есть в музее. Но есть сомнения, что это сделано 26 июля 1980 года. Я хочу встретиться с сыном Васильева, чтобы он рассказал, как это было на самом деле. Ведь Эля утверждает, что слепок руки Высоцкого сделан еще при его жизни.
А тебе, Валера, Васильев отдал свой личный экземпляр, который хранился у него в квартире. Когда пришла Эля, этой маски уже не было дома, но она об этом не знала. А перед смертью Васильев ей сказал, чтобы она маску отдала в музей.
А когда Юра умер, Эля стала смотреть, а маски нет. Она пришла в ужас, что маску кто-то стащил. И совершенно случайно, разбирая вещи, Эля, наконец, ее нашла. Сразу же позвонила в музей. Я к ней приехала, она эту маску мне отдала.
А ведь мы с Элей знакомы — уже и не знаю сколько лет. Она же из моего дома в Староконюшенном переулке. Все наше детство там прошло. Ее семья жила этажом выше.
Посмертная гипсовая маска Владимира Высоцкого
Перевозчиков: Вы начали говорить об истории слепка с руки Высоцкого…
Абрамова: Это у Юры была такая привычка… Если к нему в гости приходил человек, о котором он хорошо думал, и об этом человеке он хотел что-то поглубже узнать, он разводил гипс и делал слепок левой руки. Именно левой, потому что правая рука в процессе жизни деформируется и меньше отражает характер и личность человека.
И был такой случай, когда к Васильеву приехали Володя с Мариной, была Бэлла Ахмадулина, и еще кто-то… И Эля видела, что Юра разводил гипс, чтобы сделать слепок с Володиной руки. Но поклясться в этом Эля не может, она хочет, чтобы сын это подтвердил.
Золотухин: А в июле 1980-го на Малой Грузинской была такая ситуация — я почему-то это хорошо помню… Не хватило гипса, и чуть ли не на Мосфильм посылали за гипсом.
Абрамова: Поэтому, вероятно, и не сделали руку, потому что тогда был бы и слепок из металла. А его нет.
Перевозчиков: Но где же третья маска из гипса?.. Может быть, тоже у Марины Влади?
Абрамова: Нет-нет. У нее только маска из бронзы. Артур Макаров недавно приходил в музей и говорил об этом. Да, Артур еще сказал, что третья маска где-то спрятана. И что он должен ее найти, а потом отдать ее в музей.
Золотухин: А может быть, этот помощник Васильева сделал больше слепков?
Абрамова: Нет-нет, помощник Васильева по фамилии Гурченко отливал эти маски, сделал три, а форму уничтожил — таково было условие.
Золотухин: Но ты понимаешь, Люся, обратный процесс очень простой. Берется маска, делается еще один слепок — и можно отливать еще один экземпляр.
Абрамова: Но ведь этого нет. Значит, Гурченко себе не оставил ни бронзы, ни формы, с которой он отливал. Потому что где-нибудь это уже бы всплыло. А единственная маска, которая появилась, это так называемая «ленинградская», и когда Эля приходила в музей, мы две маски положили рядом. И увидели, что у «ленинградской» уголки рта опущены в другую сторону… Повторяю, что, вероятно, сделал это какой-то скульптор, и, вероятно, скульптор неплохой, потому что сходство там есть. То есть это можно назвать воспроизведением.
Золотухин: А прижизненные скульптуры Володи есть?
Абрамова: Есть прижизненный бюст у Анны Андреевны Распоповой. Это бюст, по которому сделан «Гамлет», — большая скульптура стоит во внутреннем дворике Театра на Таганке. Володя позировал Геннадию Распопову, и этому есть свидетели. Хотя Володя относился к этому отрицательно, но потом Гена его уговорил.
Да, Марина — конечно через Артура Макарова — хлопотала, чтобы эту работу Распопов отдал ей. Но Анна Андреевна решила эту скульптуру отдать нам… А перед этим она решила сделать ее копию в бронзе, и, кажется, она этим занимается.
Перевозчиков: Валерий Сергеевич, а когда выйдут ваши дневники, меня особенно интересует восьмидесятый год, я сейчас делаю об этом книгу (книга «Правда смертного часа» вышла в издательстве «Вагриус» в 2000 г. — В.П.).
Золотухин: Я звонил Володе 24 июля, часов в пять или в шесть. Но я разговаривал не с ним, а с врачом. Да, звонил я по просьбе Полоки, и врач сказал мне, что он спит… Я спрашиваю: «А когда он проснется?» Он усмехнулся. Я как сейчас слышу его голос в трубке: «Когда проснется? Он еще долго не проснется.»
Перевозчиков: Ваши знаменитые дневники. А какова технология записи?
Золотухин: Иногда я записывал сразу — днем или вечером — ну, например, во время репетиции. Но главным образом записывал после. Или даже потом что-то вспоминал. Ну, например, запись эпизода с Эрдманом на репетиции:
— Володя, вы песни пишете?
— Да, пишу на магнитофоны.
— А я на века.
— Я тоже кошусь на эти самые века.
Я вспомнил и записал это в Одессе.
Абрамова: Ты знаешь, Валера, у тебя феноменальная память на диалоги. Не на пересказ, а именно на диалоги.
Золотухин: В этом-то все и дело… Мне говорят, что я выдумываю… Но меня всегда интересовало — кто, когда и что сказал, какая была последовательность слов. Я это запоминал и записывал.
Абрамова: А, кроме того, у тебя сохраняется стиль и дух разговора. Даже чувствуется присутствие людей, и тех, которые говорят, и тех, которые слушают. Надо по возможности говорить правду, чтобы потом перепроверять друг друга. Страшно хочется правды, но тормоза есть у всех. И у меня тоже. Кто-то кого-то или чего-то боится… Я, например, боюсь Нину Максимовну. И боюсь именно правду сказать или написать, потому что боюсь ее задеть или обидеть.
Золотухин: Я ведь тоже кое-что из дневников изъял, ну например — Ксюшу (Ксения Ярмольник. — В.П.). И, вероятно, правильно сделал. Пусть ее не будет. Пока. Но у Ксюши должно быть много чего, что она может рассказать.
Абрамова: А потом, она — молодая. Она лучше помнит, что и как было. Ведь это было самое яркое в ее жизни.
Золотухин: И еще она — умная…
Абрамова: Тут важно восприятие. Я вот помню «собой» — помню свой первый план: что я про это думаю. Я помню все через свое восприятие, а может быть не совсем то, что было на самом деле.
Ну уж если что-то очень сильно нравится. Вот спектакль «Галилей» я так помню! Как будто меня там не было! Как будто спектакль шел сам собой.
Перевозчиков: Людмила Владимировна. Дневники вашей бабушки. Когда вы их прокомментируете?
Абрамова: Я думаю, там ничего особенного нет. «Пришел поздно», «уехал на репетицию.» — то есть какие-то даты там есть. И брат Валька уже эти выписки сделал. И получилась такая простыня, которая в музее есть.
Золотухин: Я согласен с Люсей, когда она говорит, что надо перепроверять. Пока люди еще не все забыли, надо из них все это «вытащить». Пусть иногда говорят неправду, но все равно сквозь это, сквозь этот туман, может выскочить какая-то правда, какая-то истина. А потом все это можно сопоставлять.
Абрамова: Да-да-да… Когда я в первый раз прочитала первую книгу Валеры Перевозчикова («Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого» М., «Московский рабочий», 1988. — В.П.), то разочаровалась страшно — серия автопортретов людей, причем не самых хороших людей. И меня даже зло какое-то взяло — зачем столько времени на это тратить?! Каждый про себя рассказал… А потом, когда у меня это первое раздражение прошло, я сквозь эти автопортреты увидела Володю…
А потом… Ведь каждый из них раскрылся.
Золотухин: А в книжке Крымовой «Я, конечно, вернусь.» меня больше всего потряс материал Каспарова. Пишет человек, который Володю не видел. Но это самое точное попадание, вот это — Володя. А вот ты начинаешь говорить и думаешь — как бы не сказать не то, как бы кого-то не обидеть. То есть получается, что в первую очередь думаешь не о нем, — вот какая штука.