— На! Разберешься! И тут же:
— Написал уже песню, то есть текст. Хотел сесть, подобрать мелодию (именно так и сказал), да народ все…
Я беру листок, там стих. Читаю, а он взахлеб рассказывает, как будет идти песня. И если рассказ слушать, то стихи не поймешь, не вспомнишь. Я и запомнил тогда только первое четверостишие, да и то, как оказалось, не совсем точно:
Проскакали всю страну,
Да пристали кони.
Я во синем во Дону
Намочил ладони…
Теперь стихи опубликованы.
Сценарий был переписан полностью. От прежнего осталось несколько эпизодов, но соединить, да еще на скорую руку, два совершенно разных стиля мне, конечно, не удалось. Я быстро перепечатал эти полторы сотни страниц и отнес Володе.
Через день он сам позвонил мне и устроил чудовищный разнос. Кричал, что все это полная..! Что я ничего не сделал! Что если я хочу делать такое кино — пожалуйста! Но ему там делать нечего!
— Ты думаешь, если поставил мою фамилию, то уже и все?! — орал он.
Я не мог вставить в этот бешеный монолог ни слова. Его низкий, мощный голос рвал телефонную трубку и… душу. И я решил, что наша совместная работа на этом закончилась.
Проболтавшись по улицам пару часов в полном отчаянии, я доехал в метро до «Баррикадной» и позвонил ему из автомата. Приготовил слова, которые надо сказать, чтобы достойно распрощаться. Нечто вроде такого:
— Володя, ты можешь упрекать меня в неумении или в бездарности, но сказать, что в сценарии все осталось по- прежнему, — несправедливо. Ведь ты сам… и т. п.
Но когда он взял трубку, он ничего не дал мне сказать. Он опять выругался, а потом добавил совершенно спокойно:
— Будем работать по-другому. Сядешь у меня и будешь писать. Вместе будем. Сегодня. Машинка есть? Ты печатаешь? Вот и хорошо. Жду вечером.
Вечером все стало на свои места. Он сказал, что в сценарии много… но времени нет: надо отдавать, чтобы читало начальство.
— В Одессу посылать не будем, я сам поеду к Грошеву (главный редактор «Экрана»). Так двинем быстрее.
— Володя, чего тебе ездить? — предложил я. — Ты ему позвони, а я отвезу. За ответом поедешь сам.
Так и сделали. Грошев обещал прочитать к пятнице, через три дня, но Высоцкий перепутал, поехал к нему в четверг, и убедить его, что ехать рано, мне так и не удалось. В четверг я позвонил ему:
— Ну как?
— Никак! Я отказался от постановки, — мрачно заявил он мне в трубку. Я кинулся к нему.
Он лежал на тахте. Что-то бурчал телевизор, почти всегда у него включенный. Тут же сидел Сева Абдулов с рукой в гипсе, задранной к подбородку, еще кто-то, кажется, Иван Бортник. У всех вид такой, точно объелись слабительного. Я встал у стены.
— Ну что стоишь! — рявкнул Володя. — Снимай пальто! В общем, я отказался от постановки.
— Ты не спеши.
— Да что ты меня уговариваешь? Я приезжаю к этому Грошеву! Он, видите ли, за три дня не мог прочитать сценарий! Я, Высоцкий, мог, а он не мог, твою мать!
— Да он и не обещал…
— Да ладно тебе! И как он меня встретил: «Владимир Семенович, я вас прошу больше в таком виде не появляться!» В каком виде? Я-то трезвый, а он сам пьяный! И он мне такое говорит! Мне!!!
(К слову сказать, Володя действительно тогда не был пьян, но очень болен. А уж Грошев, конечно, тем более не был пьян.)
— Я ему стал рассказывать, как я хочу снимать, а он смотрит — и ему все, я вижу, до…
— Володя, — успеваю вставить я, — а чего ты ждешь?..
Но он сейчас слушает только себя.
— Больше я с этим… телевидением дела иметь не хочу! Удавятся они! И сегодня на «Кинопанораму» не поеду! Пусть сами обходятся! Ничего, покрутятся!
И так он долго еще «вызверивался» и на запись «Кинопанорамы» действительно не поехал. По счастью, накануне его все-таки записали, и эта запись сохранилась.
После этого у Володи наступил какой-то длительный период тяжелой депрессии. Не зная его близко, я терялся в догадках. Часто звонил Севе, виделся с Валерием.
— У него бывало, но такое впервые, — говорили они мне.
Вот как он рассказывал об этой своей записи на «Кинопанораме»:
— Маринина мне говорит: «Владимир Семенович, я обо всем договорилась. Мы запишем, и будет полтора часа вашего концерта в эфире». Мне и раньше предлагали одну- две песни для каких-то программ, но я отказывался. На… мне это! Если авторский вечер — да, а с отдельными номерами — нет…
Ну, сделали запись. Я час с лишним, как полный… выкладывался. А потом она подходит и говорит: «Владимир Семенович, вы не могли бы организовать звонок к Михал Андреичу Суслову?» Я аж взвился: «Да идите вы… Стану я звонить! Вы же сказали, что все разрешено?
— Нет, но…
Булат Окуджава, Александр Городницкий, Юлий Ким. 1986 год
Вот эти два события, видеозапись и неудачный визит к Грошеву, я думаю, и вывели его из себя надолго. Конечно, были и другие причины, но о них я осведомлен плохо.
Понемногу он из этой своей депрессии выкарабкался, но его страшно мучила нога. Начался какой-то абсцесс, колено распухло так, что стало вдвое толще нормального. Ему делали несколько разрезов, загоняли какие-то турунды (так он рассказывал), но улучшения все не было.
— А мне в «Гамлете» на колени становиться! И на концерт выхожу — едва стою! — злился он.
На одном концерте я был. Поехали в больницу № 31 на Вернадского. Там что-то напутали, разминулись, и когда, наконец, мы разобрались и нашли Конференц-зал в подвале, там уже было битком народу. Мы трое, что были с ним, кое- как протиснулись, когда он уже начал выступление. Спел первую вещь, вторую, потом вдруг разволновался:
— Моих там устроили? — увидел нас и успокоился. — Ну, хорошо.
Пел много, больше обычного, и про ногу как будто и забыл. Среди ответов на записки мне запомнился такой:
— Вот записка: «Что думаете о наших бардах: Окуджаве, Киме и… (назвали какое-то третье имя, которое я не знал и поэтому не запомнил), расскажите о них».
Он сказал, что с большим уважением относится к Окуджаве и Киму, к сожалению, они сейчас стали меньше работать в этом жанре. Окуджава, как вы знаете, пишет прозу, Ким закончил пьесу в стихах о «Фаусте», говорят, очень интересно. А третьего — он назвал фамилию — я не знаю, кто он такой. Но раз не знаю, то значит, наверное, и не надо. И он улыбнулся.
Запись этого выступления сохранилась, а текст можно уточнить, но за смысл ручаюсь.
Сценарий, конечно, Грошев прочитал. Володя к нему больше не пошел, но инцидент был как-то сам собой исчерпан, и надо было продолжать. Грошев перепоручил нас редактору Марине Моденовой. Мы договорились встретиться у Володи, чтобы «послушать замечания руководства» и вообще решить, как быть дальше.
Сели за стол. Володя стал рассказывать, я изредка поддакивал. Он умел быть невероятно обаятельным. Очень скоро дошло до баллады, которую мы решили вставить в картину. Она была написана для «Стрел Робин Гуда», но в картину не попала. И мне казалось, что она удивительно точно легла в начало сценария:
…Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от мелких своих катастроф…
и т. д.
Он включил пленку и дал едва ли не полную мощь динамика. Это было здорово! И это был, наверное, сильнейший аргумент в споре, который (спор) сразу же потерял смысл. На этом чтение-рассказ вслух закончилось, и мы договорились: переделываем сценарий и сдаем.
Эту формальную работу по сведению концов с концами я проделал за три дня, да еще три дня ушло на перепечатку. Опять он звонил Грошеву, и я отвозил сценарий. Грошев же читать не стал, а сразу отдал директору «Экрана» Б.М. Хесину. Тот заболел, увез с собой сценарий.
А Володя уезжал в Париж. Опять ругался, но настроен был решительно.
— Я тебе буду звонить оттуда, узнавать, как дела.
— Ты не мне — ты лучше звони в «Экран» из Парижа.
Он звонил не мне, не в «Экран», а домой — выспрашивал, как дела. Дело с постановкой затягивалось, проходила весна — ответа не 6ыло. Володя интересовался, но сказать ему мне было нечего.
А тут снова возникла необходимость в песне для фильма «Мерседес уходит от погони». Володя уже вернулся из Парижа, я бывал у него, просил — он не отказывался, но и не торопился.
А потом наступил обычный в кино цейтнот.
— Для них ничего не хочу делать, — зло сказал Володя, — у меня в Киеве ни разу ничего не прошло.
Я уговаривал, обещал и клялся, что на этот раз ему дадут карт-бланш.
— Ладно, для тебя сделаю, — сдался, наконец, он.
Это была удача. Я постарался сделать все, что было в моих силах, и студия действительно прислала ему телеграмму, что берет его песню, так сказать, не глядя. (То есть не слушая и не утверждая, как это тогда было принято.) Копия телеграммы и сейчас у меня.
— Володя, ты получил телеграмму? — спрашивал я (а отправляли из Киева буквально под моим надзором: как бы чего не вышло).
Он же в ответ только матерился.
— Приезжай. Я нашел текст, покажу тебе.
Я, конечно, тут же приехал. Он был один. Дал мне написанный от руки текст, стал объяснять, какой порядок строф. Потом взял гитару:
— Садись, я покажу.
И, сначала вполголоса, а со второй строфы — уже «на полную катушку»:
Сбивают из досок столы во дворе.
Пока не накрыли, стучат в домино…
Пел он, поразительно точно акцентируя, так что песня просто «влезала» в душу, и что-то скребло, и комок застревал в горле, и слезы наворачивались на глаза:
А где-то солдатиков в сердце осколком,
осколком толкало,
А где-то разведчикам надо добыть «языка»…
Он закончил, положил гитару на диван.
— Ну что? Пойдет? — вдруг с каким-то недоверием спросил он и, не дождавшись ответа, принялся зачем-то с жаром доказывать, что это — как раз то, что нам надо. Да для меня это и так было очевидно!