Понемногу все разошлись, мы остались вдвоем.
— Пошли чай пить, — потащил он меня на кухню. — Мне мед прислали, настоящий…
— Не буду я снимать это кино, — сказал он мне на кухне. — Все равно не дадут сделать то, что мы хотели. Если уж сценарий так мурыжат, то будут смотреть каждый метр материала.
Сказать по правде, я уже был готов к такому разговору.
— Володя, ты уверен, что твердо решил?
— Что ж я, мальчик? — снова повторил он. — Они, суки, почти год резину тянут. Я ушел из театра, договорился…
— Да обычная история в кино, Володя.
— А мне что из того, что обычная? Так дела не делают!
— Да. Ты, наверное, прав, — я предпочел не настаивать, это было бесполезно.
— Надо нам поискать режиссера, — успокоился он. — Может быть, Юра Хилькевич?
— Да он что-то начинает делать сейчас. Ладно, Володя, о режиссере потом. Уговаривать тебя я не могу и не буду, но мне жалко. Могло быть хорошее кино.
Он подумал и вдруг сказал:
— А вообще-то мне нужно снимать картину. Вот Вайнеры напишут продолжение за меня… Может быть, мне и ставить?
— Ты все продумай. Если ты сейчас безмотивно откажешься — все! Больше ты у них никогда ничего не получишь. Скажут: «Высоцкий? — Несерьезно».
— Да? Ты прав. В общем, поедешь в Одессу, про меня пока определенно не говори.
— И не собираюсь. Это уж вовсе твое дело. Только ты подумай все же…
— Не хочу сейчас кино. Хочу попробовать писать прозу. Потом — Любимов говорит о «Борисе Годунове»…
— Пушкинском?
— Пушкин, Карамзин — монтаж такой…
Больше он о работе не говорил. Потирая рукой правую сторону груди, вдруг стал ругаться, что у него пропали несколько бобин с записями…
— Готовая пластинка! Мне «Мелодия» предлагает делать диск, а делать нечего! Это я во Франции записывал, а они меня надуть хотели. Коммунистическая фирма, мать их так!
Дальше — калейдоскоп, из которого складывалась наша застольная болтовня, — он все подливал и подливал чай. В таком виде и постараюсь восстановить отдельные высказывания, потому что та встреча была последней.
— Аксенов уезжает, — сказал я.
— Да? Когда?
— Завтра. (Я ошибся — Аксенов уезжал через несколько дней, но тогда я не знал об этом).
— Жалко.
— Тебе-то все же полегче, — заметил я, — ты можешь с ним видеться и там.
Леонид Мончинский, Владимир Высоцкий и Вадим Туманов. 1976 год
Он поморщился.
— Я не о том. Жалко — отсюда уезжает. А там — все не то. Ему здесь надо бы…
Он собирался в Париж.
— Ты часто можешь ездить?
— Пока да.
— А по положению?
— Вообще-то раз в год, но Марина мне исхлопотала так. Пока дают, а дальше…
— У нее прочное положение?
Он махнул рукой, усмехнулся:
— Это сначала она: «Россия, Родина!..» Ностальгия… Но — быстро все поняла. Теперь в Обществе «СССР — Франция» не бывает вообще, а у меня с «ними» — и говорить нечего!
Напомнил свое «начало»:
— Я тоже сначала учился в строительном — в МИСИ… Лекция — а я сижу, стихи пишу. Много писал… Ну, со второго курса ушел, поступил в Студию МХАТ.
О русских эмигрантах сказал:
— Конечно, трудно. Мне рассказали о Панове. Он делал «Идиота» в балете. Шум, сенсация, в зале — битком. Успех невероятный! А на следующий спектакль пришло несколько человек. Думаешь, плохой спектакль? Да нет! Просто мало ценителей — вот и все.
Я рассказал о своем друге Юре Соколе, уехавшем в Австралию.
Володя знал его.
— Там я не был, — улыбнулся он. — А там ведь много русских. — И вспомнил: — Я просил визу в Новую Зеландию. Это в Париже было. А они мне: «Надо жить в Париже два месяца, тогда — можно». Вроде как у нас, во! Чем меньше страна, тем больше бюрократии.
О концерте в Калининграде (последнем, как оказалось, в его жизни) вспоминал очень недобро:
— Они меня везли в машине, и баба оборачивается и спрашивает: «Владимир Семенович, а правда, что…» Правильно сказал Валера Янклович: это все равно что лезть в личную жизнь.
Я согласился. Он страшно не любил, кажется, когда лезли в его личную жизнь. С ненавистью говорил о каких-то девках, которые его «достали», особенно об одной, преследующей его даже дома. И тут же презрительно отозвался о врачах:
— Советы один другого стоят! Они же не лечат меня, падлы, а только чтобы сказать: «Я лечил Высоцкого!»
Похвалился, что сделал две песни для картины, которую снимает Гена Полока, а потом вдруг сказал:
— Я откажусь у него сниматься.
— С чего?
— Не нужно мне.
— Не отказывайся. У Полоки тяжелое положение — недавно умерла мать…
— Я знаю.
— Он давно не снимал, ему обязательно надо выкарабкаться, а ты его отказом — топишь!
Он помрачнел, сказал:
— Да? Ладно, посмотрим.
Когда он заговорил о пропаже катушек с записями, я возмутился, снова сказал, как уж говорил не раз:
— Это, Володя, типичное русское разгильдяйство. Хорошо, вон, Галич перед отъездом хоть как-то напел, а так — что бы осталось? Если тебе нужна помощь в собирании твоих вещей, в редактировании и т. п., я готов помочь. Редактор я грамотный.
— Грамотный, — повторил он и вдруг вскочил: — А надо, надо! А то валяется черт знает где! Вот я вчера вдруг разыскал…
Он сбегал в комнату, принес листок и стал читать.
— И уже не помню, когда писал, где… Нет, надо собрать все!
— Словом, Володя, можешь на меня рассчитывать, — повторил я.
— Спасибо, — он очень добро улыбнулся.
…И так мы пили чай на кухне и болтали. Он был тих, улыбался, все потирал правую сторону груди, как бы массировал, и потом стал нетерпеливо поглядывать на дверь.
— Ну, я пойду наверх, — наконец поднялся он. — Вечером спектакль, а сейчас — туда… Пойдешь?
Я отказался.
— Ладно, — он не настаивал. — В общем, как договорились. Я возвращаюсь из Парижа, а ты — из Одессы. Звони — расскажешь, как и что…
Я вспомнил сейчас, перепечатывая текст, как однажды ночью, когда он появился в кабинете, где я сидел за столом, я весьма бестактно сказал ему, что надо собрать все, что он сделал. Все мы смертны, сказал я, и я, например, совершенно не представляю тебя, Володя, скажем, 60-летним.
Он посмотрел как-то странно и ничего не ответил.
Август 1980 — май 1989
Лев Делюсин
— Лев Петрович, вы были членом художественного совета Театра на Таганке в самые «горячие» для театра годы. А как вы познакомились с Юрием Петровичем Любимовым?
— Познакомились мы с Юрием Петровичем через художника Юрия Васильева. Готовился спектакль к очередной годовщине Победы «Павшие и живые», и оформлял его Юра. Помните, настоящий Вечный огонь — его придумал Васильев: потом этот огонь стал «гулять» по сценам других театров. А со спектаклем — как часто бывало на Таганке — началась не очень приятная история. Бюрократы усмотрели в нем антисоветчину, и надо было обсуждать: что делать, чем помочь…
А Юра Васильев надеялся, что я смогу каким-то образом использовать свои связи в ЦК. (Л.П. Делюсин — ученый-китаист с мировым именем — несколько лет работал в международном отделе ЦК КПСС, который в то время возглавлял Ю.В. Андропов. — В.П.) Да, я должен сказать, что особенность моего шефа была в том, что он не любил ввязываться в дела, которые шли не по его ведомству, и мы об этом знали. Но какая-то надежда была, что удастся его уговорить.
Прежде чем обратиться к Андропову, мы решили встретиться с Любимовым — познакомиться и поговорить. Инициатором был Юра Васильев, встреча состоялась, и было это в конце 64-го или в самом начале 65-го. Точно помню, что сразу после снятия Н.С. Хрущева. А я уже побывал на спектакле «Десять дней, которые потрясли мир», и он мне очень понравился. Мы собрали такой «консилиум»: Бовин, Арбатов, Бурлацкий и я — сидели и обсуждали с Любимовым, как спасать спектакль «Павшие и живые». Были разные предложения: что-то Юрий Петрович принимал, с чем- то спорил… Как-то так получилось, что я занимал позицию, близкую Любимову, и мы как-то сразу сблизились.
Потом меня ввели в состав художественного совета… Вы знаете, конечно, что почти каждый спектакль приходилось пробивать, каждый спектакль выходил с осложнениями. Все непривычное воспринималось как какой-то враждебный жест в сторону Кремля, в сторону Советской власти. Особенно остро реагировала «шпана» от культуры — сначала Фурцева, потом Демичев, были еще такие — Попов, Воронцов, Дымшиц. А мы — в силу наших возможностей помогать — помогали: передавали письма, которые Любимов писал Андропову и Брежневу. Теперь его за эти письма ругают, но ведь тогда другой возможности вмешаться в ход событий просто не было.
— А какие отношения были у Юрия Васильева и Владимира Высоцкого?
— Я точно не знаю, но особой близости не было. Взаимная симпатия — да, но у них были совершенно разные жизни. Да, вспомнил любопытный эпизод: когда Юрий Петрович собирался ставить спектакль «Жизнь Галилея», он хотел пригласить Юру Васильева на главную роль. И Юра начал репетировать Галилея. Но с его привычками работать и отдыхать, когда захочется, а также выпить и загулять — это было трудно. В театре регулярная работа — репетиции почти каждый день. Так что после нескольких попыток Юра плюнул на это дело и сказал, что такой дисциплины он не выдержит. И тогда Володя Высоцкий выложился на полную катушку. У меня были дружеские отношения с Володей, но сказать, что мы были друзьями, я не могу.
— Но я знаю, что Высоцкий бывал в вашем доме.
— Да, он любил бывать у нас. Однажды он приехал после спектакля, приехал вместе с Любимовым и Борисом Можаевым. Я вижу, что он очень устал:
— Володя, спектакль был очень тяжелый. Может быть, ты просто посидишь с нами…
— Нет, Лев Петрович, я же специально гитару взял с собой.
— Не записывали?
— Нет, записывал. У нас аппаратура, конечно, была несовершенная, но записывал. Вот Шемякин выпустил прекрасный альбом из семи пластинок — он же все делал на современной технике. Наши записи не идут ни в какое сравнение. (Записи датированы — 8 сентября 1968 г., 30 сентября 1969 г., 10 декабря 1972 г., 23 октября 1973 г., 25 октября 1977 г.)