— Но любая запись Высоцкого теперь вызывает интерес, тем более «домашние» концерты…
— Конечно! Мы и Булата Окуджаву записывали тоже у нас дома. Записывали на старом магнитофоне — еще с катушками. Одну катушку мне перезаписали на японскую кассету, а другие пока нет. Все руки как-то не доходят.
— Лев Петрович, а почему, чтобы помочь Таганке, приходилось обращаться прямо к Брежневу?
— А система ведь была такая — пусть не полностью, но почти монархической, и от Брежнева зависело очень многое. Кивок головы в ту или иную сторону — это оправдывало почти все. Положим, спектакль Евтушенко «Под кожей статуи Свободы» вышел только благодаря Брежневу, который сказал: «А почему нет?!» И Министерство культуры во главе с Демичевым — вся эта шпана (я видел их вблизи и знаю, что это за люди), так вот, эта шпана почти всегда была против.
Хотя, по существу, каждое честное слово, сказанное со сцены Таганки, как бы подкрепляло все постановления, принятые ЦК, съездами и т. д. Но в этом и была особенность нашей системы, когда заявляется одно, а делается совершенно другое. Например, человека призывают быть честным — в «Моральном кодексе строителя коммунизма» — и он говорит что-то действительно честное, а за это получает оплеуху.
Вечер на Поварской. Слева направо: Иван Бортник, Тонино Гуэрра, Анджело де Дженти, Лора Гуэрра, Борис Мессерер, Юрий Любимов, Владимир Высоцкий, Белла Ахмадулина, Микеланджело Антониони, Илья Былинкин, Ирина Собинова-Кассиль, Андрей Вознесенский. 15 декабря 1976 года
Ведь были люди, которые верили. Брежнев говорит: интеллигенция должна играть более важную роль в государстве. И интеллигенция всерьез воспринимает эти слова. А на самом деле — все наоборот. При Советской власти все решал чиновник, причем чиновник никогда не считался и не был на самом деле интеллигентом. Даже если чиновник получал высшее образование, он очень обижался, когда его называли интеллигентом. Потому что, как говорил один мой хороший знакомый, «у этих людей было высшее образование, но начального не было».
— А в случае с «Павшими и живыми» вам и вашим друзьям удалось помочь Таганке?
— Да. Итак, мы собрались и решили помогать Юрию Петровичу. Была организована такая цепочка, по которой письма передавались на самый верх — под светлые очи царя. А Фурцева и Демичев все никак не могли понять, каким образом, минуя аппарат, минуя их (!), письма попадали к «самому». Но должен сказать, что эта поддержка Брежнева, которую получала Таганка, не была систематической. Это была поддержка по капризу: сегодня он так решил — спектакль выходит, а завтра — кто знает. Иногда, несмотря даже на указания Брежнева «Разрешить!», чиновники продолжали гнуть свою линию.
Вспомним историю с запрещением «Кузькина» (спектакль «Из жизни Федора Кузькина»). Это был блестящий спектакль! Когда мы посмотрели прогон, то были просто ошеломлены. Сочетание юмора Бориса Андреевича Можаева и режиссерской изобретательности Юрия Петровича Любимова дало великолепный результат. Я считаю, что тогда это был лучший спектакль Театра на Таганке. А его запретили. И главную роль сыграли чиновники от культуры. Ну, это история известная…
— Скажите, Лев Петрович, а была телеграмма Брежнева Любимову: «…Продолжайте работать». Я, правда, не знаю, по поводу какого спектакля…
— Телеграммы не было. Но — сейчас уже об этом можно говорить и даже называть фамилии — нам очень помогал такой Самотейкин, он тогда работал в аппарате Брежнева. Он выжидал удобный момент, когда шеф был в хорошем настроении, и отдавал ему письма. И Брежнев реагировал: «А почему этот спектакль запрещают?!»
— Неужели не было ни одного спектакля, который выходил бы сразу — без замечаний, поправок и писем «на самый верх»?
— Нет, иногда происходили вещи довольно странные. Спектакль «Мастер и Маргарита» был разрешен без всякого обращения к властям. Потому что для них, как говорил тогда Юрий Карякин, это было «как на санскрите». Просто чиновники ничего не поняли. Единственное, к чему они придрались, в первом варианте начало спектакля было такое: Губенко входит в зал, садится, а потом появляются товарищи в штатском — все в одинаковых серых пальто — и опечатывают двери зала. Эту сцену Юрий Петрович снял, потому что она очень уж шокировала органы…
А органы все время наблюдали, все фиксировали — вплоть до реакции зрителей: в каких местах смеются, в каких аплодируют. Один из чекистов случайно оставил в зале свой блокнот: там были зафиксированы все острые места спектакля и как на это реагируют зрители. Но интеллигенция — точнее, лучшая ее часть, которая собиралась вокруг Театра на Таганке, не очень обращала на это внимание. В общем, театр всегда чувствовал поддержку.
— А как проходили заседания художественного совета Таганки?
— Обычно это происходило таким образом. Мы смотрели спектакль, а чаще — прогон или генеральную репетицию, и потом поднимались в верхнее фойе. Любимов предлагал всем высказаться. Обсуждение было совершенно свободным, мнения высказывались самые разные. Иногда Юрий Петрович спорил, с чем-то не соглашался, но всех выслушивал до конца. А у него же память великолепная, он улавливал все нюансы, все мнения запоминал. И, в конце концов, все решал он сам: что принять, а что отвергнуть… Глаз художника ведь — не глаз зрителя, пусть самого квалифицированного. Любимов видел спектакль и из зала, и изнутри.
К этому времени мы с Юрием Петровичем подружились и общались практически каждый день. Особенно когда готовился новый спектакль, постоянно обсуждалось — какие вещи надо предпринять, чтобы спектакль вышел… Да и жили мы тогда рядом — пять минут ходьбы — встречались то у него, то у меня.
— С Высоцким вы тогда уже общались?
— Да, мы начали общаться тогда же, в театре. Актеры — народ чуткий, они же видели отношение Юрия Петровича ко мне, и — так получилось — любовь и уважение к Любимову отчасти перешли и на меня. По-моему, некоторые актеры преувеличивали мое влияние на Юрия Петровича и обращались ко мне с просьбами, которые я выполнить не мог.
— Отношения Высоцкого и Любимова?
— На эту тему говорят самое разное. Но в серьезные моменты была взаимная поддержка. Они и спорили, и ссорились, и даже ругались иногда, но взаимное уважение оставалось всегда. Был один случай, который я очень хорошо помню. Директором Таганки назначили тогда некоего Когана, который возомнил себя самым главным человеком в театре. Труппа собиралась на гастроли в ГДР, а Юрий Петрович в это время был в Италии — ставил оперу Луиджи Нонно «Под жарким солнцем любви». И вот Володя звонит мне: «Лев Петрович, могу я приехать? Есть серьезный разговор».
И он приехал ко мне вместе с Иваном Бортником, и они предложили мне «нажать» на Юрия Петровича. Они считали, что Любимов должен приехать в Берлин. Чтобы не Коган представлял Таганку в ГДР, а главный режиссер Юрий Петрович Любимов. А он занят в Милане. Что делать? У Володи были хорошие связи на международном переговорном пункте, и он прямо из моей квартиры дозвонился до Милана. Там нашли Юрия Петровича, и мне удалось убедить его приехать в Берлин. Высоцкий был тогда очень мне благодарен за этот разговор.
Еще я помню встречу с Высоцким и Любимовым по поводу фильма «Зеленый фургон», который Володя собирался ставить на Одесской киностудии. Это, вероятно, конец 1979-го года или начало 1980-го. Тогда Высоцкий формально ушел из театра, и, наверное, ему было неудобно встречаться с Любимовым один на один. Поэтому Володя попросил меня устроить эту встречу. Я помню, что они сидели у меня дома и обсуждали возможность какой-то помощи со стороны Юрия Петровича. Я видел, с каким уважением Володя относился к Любимову. И тот факт, что Высоцкий попросил помощи в новой для себя режиссерской работе, говорит о том, что он не совсем был уверен в себе. И Юрий Петрович действительно обещал помочь, то есть консультировать Володю. Хотя трудно представить, как можно консультировать режиссера, который будет работать в Одессе…
Володя еще несколько раз бывал у нас дома, но повторяю, что я не могу похвалиться, будто мы были друзьями. У него была своя среда обитания, а у меня — свой круг. Да и разница в возрасте, конечно, сказывалась.
— В других местах вы встречались с Высоцким?
— Несколько раз это были встречи у Любимова. А один раз произошел очень интересный выход Володи к академику Капице. Петр Леонидович Капица — величайший физик современности — очень любил Таганку. И он попросил однажды Юрия Петровича: не мог бы Володя приехать к нему домой. У Капицы был свой коттедж в английском стиле, и он собрал там маститых академиков — нынешних и будущих нобелевских лауреатов. Мы с женой тоже были приглашены. Володя пел. Это было очень интересно, потому что собрались люди, в общем, далекие от искусства, — физики, химики, математики. И этим солидным людям Володя поет свои песни, в том числе и так называемые блатные. И академики были в восторге! А Капице Высоцкий был интересен не только как актер, певец и поэт — но и как явление нашей фантастической жизни. Это была наша жизнь — может быть, дурацкая, может быть, прекрасная. Одни говорят — счастливая жизнь, другие — проклятая, но это было наше время, в котором мы жили и от которого уйти не могли.
— А как вы думаете, в чем тайна Высоцкого?
— Недавно, 30 сентября 1995 года был день рождения Любимова, и в театре показывали спектакль «Владимир Высоцкий». В зале было много молодежи, и я боялся, что те ассоциации, которые рождены определенным конкретным временем, будут непонятны молодым людям. Но эта молодая публика все понимала и все воспринимала. Меня это поразило. А ведь эти молодые люди не все уже знают, кто такой Брежнев. Другие же знали, да забыли. Тем не менее, когда Шаповалов имитирует голос «дорогого Леонида Ильича», то публика вспоминает и реагирует. И главное, в некоторых песнях Высоцкий отталкивается, казалось бы, от какой-то конкретной темы, от какого-то конкретного случая, но в каждой из них есть философское обобщение. Может быть, это особенность России, ведь философии, как науки, в советское время у нас практически не было. Мамордошвили, Карякин, Эрик Соловьев — и все. А остальные — Митин, Федосеев, Ильичев и другие — это же просто полуграмотные люди.