лько часов. Случайный, неожиданный.
Короче, народу набралось полная раковина. Говорят, и вокруг народ был, и на деревьях. Мы зашли попозже, поджидали Мишу с прогулки, а он задерживался, в спешке потерял портфель с паспортом, фотоаппаратом и прочим. Пришел, конечно, расстроенный. (Паспорт потом вернули, однако.) И очутились мы в задних рядах с правой стороны раковины. Не знаю, как сейчас, а тогда там стояли деревянные скамейки.
Начала концерта не помню… Совершенно не интересно и не нужно — казалось мне тогда. Сейчас я бы с удовольствием вспомнила, кто приезжал с Высоцким, что они делали. Но тогда — дальше, дальше, скорее бы!
И вот он быстро прошел по сцене к микрофону — маленький, стройный, гитара на перевязи. Начал с «Братских могил». Потом рассказывал о себе, о Таганке, о спектакле «Десять дней, которые потрясли мир», о Любимове. И пел, пел, пел…
Как странно и удивительно было слышать хорошо знакомые, любимые, много раз слышанные песни, еще и видя его. Потом потрясение после впервые услышанной «Всю войну под завязку…». Новых песен обрушилось много — одна другой поразительней: «Недостреленный», «Я полмира почти через злые бои…», «В ресторане по стенкам висят тут и там…». Но та, первая, — «…жжет нас память и мучает совесть, у кого, у кого она есть…». Это потрясение незабываемое. А его манера общаться с залом — такого ни до, ни после не было. Я это больше для себя пишу, открытия тут ведь не сделаешь, но какая потрясающая простота общения с залом и абсолютно четкая дистанция. Как будто он полем и притягивал, и сдерживал. Простота в нем была та, что «просто, как все гениальное», а не та, что «хуже воровства».
Потом мы с Лилей немного повыясняли, кто будет цветы дарить, обе боялись. Досталось мне, а она до сих пор простить себе не может, что отказалась. Жора фотографировал, захотел поближе подойти, и мы прошли, в первый ряд: он с фотоаппаратом, я с цветами. В первом ряду человек подвинулся, чтобы мы сели. Оказалось, тогдашний директор филармонии — Ещенко Василий Игнатьевич. После «Я не люблю…» пошла к сцене. Ног не было. Глаз, наверное, тоже, потому что лица Высоцкого, наклонившегося так близко, не видела… Только руку, коснувшуюся моей, запомнила. Неожиданно изящной, нежной и маленькой показалась она мне.
— Спасибо вам, Владимир Семенович, — прошептала я.
— Вам спасибо, девонька. Мне-то за что, я ведь еще ничего не сделал, — прозвучало в ответ.
Дальше помню рассказ о Париже и кусочек песни «Мы, Вань, нужны с тобой в Париже, как в нашей бане пассатижи». Так захотелось услыхать ее всю! Помню зал, который перестал быть публикой, который дышал одним дыханием и вытянул вперед шеи в едином стремлении видеть и слышать.
Концерт закончился. Распогодилось, появилось заходящее уже солнце. Мы вышли счастливые и ошеломленные, не понимавшие еще, что это первый и последний его концерт для нас.
У меня впереди была еще поездка в Москву, радость попасть на Таганку, увидеть «Десять дней, которые потрясли мир»…
Ревекка Шемякина (жена Михаила Шемякина)
— Ревекка, до знакомства в Париже вы знали Высоцкого?
— Знала, конечно, но только по песням. Ведь мы с Мишей уехали из России в 1971 году.
— А личное знакомство — когда и при каких обстоятельствах?
— Когда — это я вам точно не могу сказать, а вот обстоятельства были довольно интересные. Нас пригласил Миша Барышников, он танцевал в тот вечер в Гранд-Опера. Танцевал всего пять минут — кажется, отрывок из «Дон Кихота» — и еще было много всяких французов. Но когда вышел Барышников — ох, какие были аплодисменты!
А позже мы узнали: оказывается эти пять минут — как он прыгал, летал! — эти пять минут Миша танцевал со сломанной ногой. И когда мы вместе возвращались домой, Миша, выходя из лифта, чуть не упал.
После выступления он пригласил нас за кулисы, вот там мы и познакомились с Володей и Мариной.
— И, насколько я знаю, поехали в замок к Одиль Версуа?
— Да, нас всех вместе погрузили в машину, и мы поехали к сестре Марины — Татьяне, к Одиль Версуа. Володя много пел в тот вечер.
— И ваше первое впечатление?
— Ну, у нас как-то сразу все получилось. Сразу! С Барышниковым Шемякин так и не подружился, были знакомы — и все. А вот с Высоцким — сразу! Как-то это неожиданно вышло, что все получилось сразу, в первый же вечер.
— Михаил сказал мне, что это была «дружба с первого взгляда»…
— Совершенно верно. Володя пел, я ревела. Миша тоже был совершенно потрясен. До этого, честно говоря, мы Володю не очень хорошо знали. Песни слышали, конечно, говорили о них, но… В ту пору мы же были питерские пижоны, любили классическую музыку и не очень обращали внимание на такого рода песни. А тогда… мы были потрясены!
— А как дальше развивались события?
— Все пошло очень быстро. Очевидно, на следующий день Володя с Мариной были у нас дома. Я помню, как в тот вечер мы пешком шли по Парижу… Володя и Миша очень любили идти вдвоем — и говорили, говорили, говорили. Они так подружились, что иногда Володя из аэропорта ехал прямо к нам. А Марина ревновала…
Однажды Володя прилетел, Марина где-то снималась, Миша был в Нью-Йорке, и он остановился у меня. И Марина была спокойна: по-моему, ревновала она Володю только к Мише. А к нам с Дорой (дочь Ревекки и Михаила Шемякиных) она его отпускала спокойно. Я потом Мише об этом рассказывала… Было исключительно уютно: я лепила, стояла у станочка. А Володя лежал на диване — у меня там был чудесный диванчик, телефон рядышком, все его любили. И вот Володя лежал на диване и читал. Что же он читал? По- моему, Ефремова — «Таис Афинскую».
— А когда Шемякин стал записывать Высоцкого?
— Довольно быстро. До этого Миша сделал диск Алеши Дмитриевича. И вообще, в этом отношении Шемякин — человек очень серьезный. Как только он с Володей познакомился, он сразу купил какой-то особенный — какой-то просто замечательный — микрофон. Мишенька же всегда все делает с размахом! И они сразу же начали работать. Миша сказал: «Володя, как только ты будешь приезжать, мы будем записывать. Это серьезная работа».
— А как это происходило?
— Они записывали, а мы с Дорой сидели рядом. Я всегда там околачивалась, я же работала дома. Дора иногда сидела на полу. Марина приезжала и уезжала. А Володя всегда стоял — он мог записывать свои песни только стоя.
— Общение, работа… А чем еще занимался Высоцкий в Париже?
— Он постоянно был озадачен одним: кому-то надо достать лекарства, какие-то вещи — «друзьям надо!» — что-то еще… И я ему иногда что-то покупала. А Марина мне сказала однажды:
— Этот нескончаемый поток…
Она, конечно, все понимала, и сказала это почти с восхищением…
— А вы знаете историю песни «Французские бесы»? Про этот знаменитый загул Высоцкого и Шемякина сначала в ресторане «Распутин», а потом в «Царевиче»…
— Ну а как же! Мы сидели с Мариной у нас дома и ждали их. Ждали всю ночь, с ума сходили. Марина позвала Шемякина, а потом вышибла их из дома… Она приехала, мы сидели на кухне и курили, курили, курили. Я уж не знаю, сколько сигарет мы выкурили?! Марина сидела совершенно бешеная. Я говорю:
— Ну, Марина, давай с юмором к этому относиться…
А ей было не до юмора — она очень сильно переживала. А еще у нее утром съемка была — кажется, в «Марии- Антуанетте» — ей надо было быть свежей и красивой. А она сидела у нас на кухне и сходила с ума… Потом она все-таки уехала. Сказала мне:
— Как только они появятся — позвони.
Но вот только — был ли это тот самый случай?
— Да, именно тот. Марина Влади вызвала Михаила, а потом там что-то произошло…
— И она их выгнала… А поскольку Михаил поехал спасать Володю, то, когда раздался звонок в дверь, я была уверена, что Шемякин несет на руках Высоцкого… Открываю дверь, а моего Мишу держат под руки с двух сторон! С одной — наш здоровый консьерж, а с другой — какой-то незнакомый мужик, тоже здоровый… (Как выяснилось потом — распорядитель ресторана.) И Мишенька висит между ними, а Володи нет.
А можно ли это рассказывать?! Я тут не сплетничаю? Ну, если Миша вам рассказывал, ладно… Все мы — Володины родственники. Вся Россия — его родственники…
Так вот, Миша ничего не мог тогда сказать — тяжелый был Мишенька… Внесли его эти два здоровенных мужика и положили — бросили! — на кровать.
Миша на кровати, а я ждала — Володя же должен был прийти… Жду. Звонок. Открываю дверь — Володя стоит. Стоит! Сам добрался! И первые его слова:
— Ну, Мишка — гад! Друга бросил!
— Володенька, какое — бросил! Его же внесли! Еле дотащили!
А Володя ничего не видит и не слышит, у него — монолог:
— Мишка… Друга бросил!..
И тут же пытается упасть. Ну Володю я все-таки смогла взять на плечо. На плечо — и рядышком с Мишей на диванчик. И так вот — один на кровати спал в сапогах, другой — на диванчике.
Вадим Делоне и Михаил Шемякин в Париже. 1977 год
Володе стало плохо — он же болен был. Очень плохо. Тут же я позвонила Марине. Она вызвала врача, который занимался Володей постоянно. Видимо, домашний врач, почти друг… И вот ночью этот врач приехал Володю спасать, делал какие-то уколы.
Так они и лежали рядом, голубчики. Марина дала приказ — не выпускать и уехала на съемки.
И когда они проснулись, они захотели «функционировать»! Но Марина сказала — держать! — и я пыталась держать! Я взяла сковороду — была такая тяжеленная чугунная сковорода — и сказала:
— Я вас не пущу! Марина приказала!
А Володя:
— Мишенька, а я думал, что она у тебя — ангел!
Но они же такие умные, такие — гады! — хитрые, даже в таком состоянии смылись. Они меня просто обманули. Один закричал:
— Рива! У тебя на кухне что-то горит!
Я, как дура, понеслась на кухню, а они моментально улизнули.
— А когда это было, в каком году?
— Я же говорю, что у меня — женская память… Это Миша может вам точно сказать — у него память логическая. А у меня какие-то фрагменты событий всплывают, а в каком году — я так не умею запоминать…