И вот он уже у меня дома — этот Летучий Голландец семидесятых, в отчаянном кураже набирающий команду для очередного плавания. Я завербован, не успев даже пикнуть. Отплытие — немедленно. Курс: зюйд-зюйд-вест. Цель-горизонт. Уточняю порт назначения:
— Куда летим?
Но капитан сохраняет интригу:
— К морю! Там решим, во Внуково.
И, как всегда у Высоцкого, от слов к делу у него — воробьиный шажок. Пачка ассигнаций — гонорар за концерт (или его остаток) — перекочёвывает в карман моей рубашки.
— Наши денюшки.
Теперь — вперёд! Такси — Внуково — самолёт. Регистрация на рейс Москва—Симферополь. Решение созрело ещё в такси:
— Поедем сперва в Ялту. Там должен быть сейчас Туров. Попробуем его разыскать. А оттуда — в Одессу!
Да, выходит, дело было не в одном морском променаде; крепко притягивал его к себе Туров, как притягивает к себе усталую перелётную птицу надёжный утёс среди морской зыби.
Из Симферополя в Ялту добирались на такси. В машине Володя тут же впал в свой эпатажный, увы, присущий ему именно в хмельном мареве «купеческий» тон:
— В «Ореанду»! Я — Высоцкий!
На что наделённый повышенным чувством собственного достоинства водитель нелюбезно буркнул:
— Ну и что, а я, скажем, Петров.
И, хоть психологическая подоплёка этого мальчишества лежала отнюдь не в «звёздной болезни», а в собственной неуверенности, этот вызывающий «стиль» изрядно смущал скромную российскую провинцию. Чувство неловкости испытывал, конечно, и я: ведь не станешь же объяснять первому встречному побудительные мотивы столь нестандартного поведения Высоцкого.
Позже, когда Володя пришёл в относительную норму, я всё же спросил у него:
— Зачем ты так себя вёл тогда? Помнишь, в такси: «Я — Высоцкий»? Ведь трезвый — ты совсем другой.
Он не стал юлить:
— Да просто, когда выпьешь, всё то дерьмо, которое в нас так глубоко сидит, выплывает наружу.
Позже он внесёт это в трактовку Гамлета:
— Хочу показать его живым, сложным человеком. Ведь в нём перемешано и высокое, и низменное. А ты сам, каким его видишь ты?
— Да примерно таким же. Иначе откуда бы взяться штабелям трупов вокруг этого эльсинорского идеалиста?
При поселении в «Ореанду» возникла заминка. У Володи не оказалось с собой паспорта, что, впрочем, не было случайностью или забывчивостью. Он не брал его принципиально. Ещё одна завуалированная попытка самоутверждения под видом ребяческой дури. Сколько житейских неудобств создавала она, в особенности за пределами столицы!
Но Высоцкого меньше всего интересовали правила регистрации в советских гостиницах, ему необходим был Виктор Туров:
— Разыщи его, он должен быть здесь.
Разузнав через администраторшу номер комнаты Виктора, вприпрыжку устремляюсь наверх. Стучу. Слава Богу, Туров у себя! Увидев на пороге своего обиталища мою несколько сконфуженную физиономию, Виктор растерялся.
— Давид, ты?
— Я не один. Володя внизу и требует тебя. Только прилетели.
— Ему плохо?
Увы, мне пришлось подтвердить худшие предположения Виктора. Был он тоже не один, а с любимой женой — актрисой Ольгой Лысенко. Ребята просто отдыхали, может быть, что-то писали, работали. Словом, почувствовал я себя тем пресловутым типом, который, как известно, «хуже татарина», да ещё и с прицепом в виде Высоцкого в «глубоком пике».
Туров тут же рванул со мной вниз, крепко обнялся с мгновенно ожившим Володей и без труда устроил нам номер по моему паспорту. Ну, а дальше всё повторилось по минскому сценарию в интерьерах ялтинской гостиницы. Безвылазно торчали в Витином номере, пили шампанское (преимущественно), разговаривали обо всём понемногу. И так трое суток. Ни тебе морских променадов, ни обещанного «морского воздуха». Стоило нам с Виктором увлечься каким-нибудь серьёзным разговором, как Володя просил нас тоном обиженного, обойдённого взрослыми ребёнка:
— Ребята, ну дайте же и мне сказать.
Силы его были, конечно, не беспредельны. Как-то в нашем номере, совсем расслабившись от шампанского, Володя неожиданно стиснул мне локоть:
— Смотри, есть, есть ещё силушка.
Это было для него самым страшным — потерять жизненную силу.
Запомнился ещё такой эпизод. В один из вечеров, решив, видимо, хоть на время избавить Виктора и Ольгу от нашего настырного присутствия, мы спустились в гостиничный ресторан. Оркестр в это время играл неувядаемый альпийский шлягер Высоцкого «Если друг оказался вдруг». Володя тут же сорвался с места и засеменил к эстраде. Встав к ней вполоборота, он замер с приоткрытым ртом, словно хотел убедиться, что исполняют именно его песню. В этот момент ко мне подошёл кинооператор Павел Лебешев и, не скрывая раздражения, бросил:
— Он с тобой, что ли? Убери его! Неудобно!
То был взгляд со стороны абсолютно трезвого человека, обеспокоенного, видимо, «имиджем» Володи, и пренебречь им было нельзя. И впрямь, что-то неловкое, даже нелепое, было в этом зрелище. В позе Володи, в выражении его лица словно читалось: «Неужели всё это — не сон, и я — это явь?»
Как же он был неуверен в себе, как жаждал самоутвердиться! Он был явно не готов к столь внезапно обрушившейся на него славе. Слишком долго его не принимали всерьёз. Что с того, что у него армия поклонников? Что его ценят друзья? И что ему мои дифирамбы? Если он был Моцартом, то я не тянул не только на мастеровитого Сальери, но и на завалящегося Легара, и моё дилетантское мнение не могло заменить оценку экспертов. Те же упорно отмалчивались или брезгливо морщились, вроде Соловьёва-Седого.
Однажды он получит из Коктебеля полную восторгов телеграмму, подписанную «Женя Евтушенко и буфетчица Надя». Судя по тексту и стилю телеграммы, её составители прослушивали Володины записи или под струи «Массандры», или под брызги «Абрау Дюрсо». Выше всех оценивалась «Песня об истребителе», хоть и отмечалась в одной из строф неудачная рифма. Володя выглядел расстроенным:
— Хоть и комплимент с виду, а всё равно без капли дёгтя не обошлось. То говорили: «где твоя лирика?» — а теперь вот: «рифма глагольная». Ничего, всё равно я докажу им, что я лирик.
Володю, видимо, покоробила и шутливо-фамильярная «буфетчица Надя», хотя сам Евтушенко наверняка видел в ней олицетворение «гласа народного».
Мне же телеграмма показалась многозначительной. Она говорила не столько о зависти, сколько о невольном признании мэтром окольных путей поэзии, на которых «выучка» пасует перед темпераментом, а наитие одолевает «школу». Но переубедить Володю мне не удалось. Видимо, подобные оговорки коллег-профессионалов обесценивали в его глазах саму похвалу.
В таком хмельном угаре пролетели три дня и три ночи. Володе становилось всё хуже и хуже. Шампанское взбадривало его ненадолго. Каждые пять минут он просил освежить фужер, переживая и жалуясь, совсем как малое дитя: «Кайф уходит, ребята!»
«Короче, Высоцкий был в той антиформе, в которой через десять лет его настигла смерть», — вспоминала спустя двадцать семь лет Ольга Лысенко.
Стало ясно, что запланированная Одесса отпадает, что надо возвращаться в Москву. Да и деньги были уже на исходе. Под стать настроению — и погода. Хотя стоял конец марта, Ялта была окутана тоскливой московской хмарью. Дождь вперемешку со снегом и сплошная пелена тумана.
Туров проводил нас на такси до аэропорта и с сознанием выполненного долга вернулся в Ялту. И тут объявляют задержку рейса по метеоусловиям. Сидим, ждём: час, второй, третий. Уже наступает вечер, а туман всё не спадает. Вылет самолёта переносится на неопределённое время, но сидеть и покорно ждать у моря погоды — не в характере Володи.
— Давай вернёмся. Не торчать же нам здесь всю ночь!
Наш новый налёт на «Ореанду» явился для деликатных супругов настоящим стихийным бедствием. Но как было не войти в положение «незадачливых ребят» — безвинных жертв «погодных условий»? Эту ночь, конечно же, мы скоротали в хорошо знакомом номере с ещё неубранными бутылками.
Отправив нас на следующий день в аэропорт, измученный Туров остался на сей раз в гостинице: «Сижу в номере и с ужасом думаю: какой ещё фортель выкинет мой непутёвый друг?»
И, кажется, из-за проклятого тумана мы вынуждены были возвратиться ещё раз. Во всяком случае, именно эту версию отстаивает Туров в своём интервью...
Наконец дают «добро» на взлёт, и, пошатываясь от шампанского и бессонницы, мы понуро бредём по лётному полю. Туман постепенно расходится, но на душе и в небе — пасмурно и угрюмо. А как ярко светило солнце в день нашего приезда!..
Глава десятая.СОЧИ. ЕРЕВАНСКИЕ ГАСТРОЛИ
Армения — из бед, огня,
Из утреннего винограда —
Остыла родинкой на карте
И Родиной вошла в меня.
Алла Тер-Акопян
Казалось, после почти месячного загула Володя наконец угомонится. Разве может нормальный человек выдерживать такие перегрузки? Но у Высоцкого всё не по-людски. Непостижимым образом удаётся ему извлечь из своего насквозь обезвоженного организма дополнительные ресурсы и пойти по второму кругу.
Ещё и недели не прошло после Ялты, а Володе уже опять не сидится на месте — подавай ему новизну и — непременно — в динамике. Предложенный им «морской» маршрут на сей раз оригинальностью не блещет: неизменное Чёрное море, только вместо тихони Ялты — выскочка Сочи. Я сразу же соглашаюсь, зная, в какие закоулки может ненароком занести Володю, останься он без присмотра. Да и самому тошно на душе, и такие экспромты вполне в моём духе. Чувствую, кроме того, что Володя сам нуждается в какой-то узде. Ведь, зовя меня с собой, он косвенно намекает на желательное ограничение собственной постылой свободы.
Седьмого апреля мы благополучно приземлились в адлерском аэропорту и, добравшись на такси до Сочи, без проблем устроились в какой-то интуристовской гостинице. Всесоюзная здравница располагала к тихому, размеренному образу жизни.
После утреннего шампанского Володя, как и подобает образцовому курортнику, тут же увлекал меня на безлюдный пляж, где мы и совершали свой ежедневный морской моцион.