* * *
Самой Марине, как, впрочем, и почти всей левой интеллигенции Запада той поры, «наша жизнь убогая» виделась исключительно в розовом свете. Этому во многом способствовала отлично срежиссированная официальная показуха. Видя восторженные толпы во время кинофестивалей, Запад, конечно же, умилялся: «Какая чудесная страна!», «Какой счастливый и просвещённый народ!»
Эпидемия советофильства свирепствовала в Европе издавна. Одной из её первых жертв была Айседора Дункан, вещавшая в вакхическом трансе городу и миру, что «в России совершается величайшее в истории человечества чудо, какое только имело место на протяжении последних двух тысячелетий».
Поэтому меня не особенно удивляло бурное возмущение Марины тем, что «во Франции люди подыхают с голоду, в то время, как магазины забиты кошачьими консервами». «Ничего, — думал я, — поживёшь у нас, как Айседора, и всё поймёшь».
Впрочем, что предосудительного было в таком идеализме? Разве мы сами не равнялись на Запад, не признавали его верховным арбитром в наших вечных внутренних разборках? И не мы ли мечтали о «живой жизни» с её романтикой борделей и казино, неоновых всполохов и банковских счетов? Мы поверили не страстному провидцу Фёдору Достоевскому, а матёрому диверсанту Джону Ланкастеру: «Будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин»... Вот и понеслась «Русь-тройка» с «гражданином Епифаном» на облучке во весь опор к искомому Эльдорадо. И только угодив в него, мы вспомнили народную мудрость: «не до жиру, быть бы живу»...
В отношении Марины к Володе чувствовалось переплетение женской любви с материнской. Так любят в семье самого трудного ребёнка. Марина и баловала его, как любимого сына: дорогие шмотки, экзотические вояжи, престижные автомобили. Она как бы хотела «откупить» Володю за всё, чего он до неё был лишён. Словно говорила ему: «Будет тебе, всё, что ты хочешь, только не пей!» Тогда она, видимо, ещё не понимала, что, получив всё это, он не перестанет пить, потому что причина лежала глубже.
Будучи здоровой западной женщиной, Марина считала что Высоцкий принадлежит прежде всего ей, и только потом — России. Логично. Ведь он — её муж и должен быть в полном порядке. На первых порах Володя действительно радовался иномаркам, как ребёнок — новым игрушкам. Но, успев хорошо его изучить, я не сомневался — пресыщение неизбежно. Да и легко ли оставаться певцом «униженных и оскорбленных», пересаживаясь с одного «Мерседеса» на другой? Присущий Высоцкому инстинкт сострадания всячески отторгал традиционный западный индивидуализм, который из лучших побуждений пыталась привить ему Марина. Но сама-то Марина любила его отнюдь не по-европейски, а по-русски — широко и безоглядно.
Поздняя осень 1974 года. Володя запил, но ещё не по-чёрному. Заезжает несколько раз по своим делам в театр. Все эти дни я ночую у него на Матвеевской. Как-то раз, за несколько часов до начала юбилейного спектакля «Антимиры», позвонил Любимов. Уточнив, с кем разговаривает, Юрий Петрович поинтересовался, в каком состоянии Володя, сможет ли он приехать в театр. Я обещал сделать всё возможное и невозможное, но Высоцкого привезти. Не захотев говорить с самим Высоцким, Любимов попросил: «Передайте ему, что, если он сорвёт сегодня спектакль, я перестану с ним здороваться». Но каких-то сверхусилий прикладывать не пришлось. Взяв себя в руки, Володя поехал спасать спектакль и свою в очередной раз основательно подмоченную репутацию.
В голосе же Любимова без труда улавливались не интонации грозного мэтра, а любящего, но подуставшего опекуна.
Именно в этот вечер я имел историческую честь быть представленным виновнику торжества Андрею Вознесенскому, заглянувшему после спектакля за кулисы поблагодарить актёров. В театр он приехал с популярнейшим армянским композитором Арно Бабаджаняном.
— Познакомьтесь, Андрей, это мой друг. Очень большой друг, — не прибегая к пафосу, подчеркнул Володя.
Тот вяло протянул руку, но, вместо того, чтобы посмотреть в глаза, как это принято у простых смертных, смущённо опустил очи долу, устремив взор на мои башмаки, которые, сказать по правде, не ослепляли стерильной чистотой. Ни в какую «большую дружбу» юбиляр, конечно же, не поверил. Напротив, весь его кислый облик, казалось, вопрошал Высоцкого: «Ну где ты только умудряешься откапывать этих прихлебателей?»
Видя столь нездоровое любопытство к моей непритязательной обувке, я занервничал. Чего это он там, чёрт побери, изучает? Уж не силится ли по слою налипшей на ней грязи отгадать, по каким кривоколенным переулкам ошивался я вместе с «шансонье всея Руси», в каких загаженных подворотнях злодейски его спаивал?
Вознесенский явно сочувствовал Володе. На первый взгляд, — без всякого повода. И успех им сегодня сопутствовал одинаковый, и в театр оба явились с лицами одной и той же национальности. Но именно вопиющий контраст между двумя спутниками и делал схожесть их ситуаций абсолютно иллюзорной. Ну что общего между излучающим фарт, одетым с иголочки фаворитом и облачённым в нечищенные штиблеты помятым анонимом?
...Когда-то Вознесенский имел неосторожность апеллировать к высшим инстанциям:
Но, товарищи из ЦК, уберите Ленина с денег,
Он для сердца и для знамён.
Посоветовавшись с четверть века, «товарищи» решили уважить просьбу поэта. Вождя с дензнаков удалили. Но — стряслась беда. Осиревший рубль в одночасье рухнул, увлекая с собой в небытие и родную советскую власть со всеми её халявными атрибутами. От изобильных кормушек с тиражами и вояжами остались только рожки да ножки. Ну кто тянул его за язык?..
Через несколько дней должна была прилететь Марина: она уже знала о Володином срыве, и о её состоянии нетрудно было догадаться. В день её приезда я отвез Володю на «Мосфильм», где ему предстояла запись его песен в сопровождении какого-то оркестра... Когда работа была окончена, он протянул мне ключи от БМВ и, лукаво улыбнувшись, попросил меня поехать за Мариной без него:
— Тут у меня ещё кое-какие дела. Вези её прямо домой, а я подъеду попозже.
«Ну, что ещё за лебедя он вытряхнет из рукава на этот раз?» — неодобрительно думал я, летя во весь опор по Ленинградскому проспекту. Самолет прилетел по расписанию: долго ждать Марину не пришлось. Давно уже не видел я её настроенной столь решительно. В разговоре выяснилось, что Володя в очередной раз сорвал ей серьёзный контракт и теперь придётся снова платить неустойку. Чтобы как-то выправить финансовый крен, Марине недавно даже пришлось петь песенки в ночных ресторанах Монреаля, а во Франции — рекламировать мыло.
— Ещё одна такая реклама в журнале, и ни один уважающий себя режиссёр не захочет иметь со мной дела. Всё. Он меня постоянно предаёт, причём в самые неподходящие моменты. Я сделала всё, что смогла. Пора спасать свою шкуру, — твердила она в порыве откровенности.
Было ясно, что решение о разводе принято ею окончательно, хоть и далось ей нелегко. Шутка ли — отречься от такой любви наперекор сердцу!
Дома, пока мы дожидались Володю, Марина продолжала убедительно аргументировать неизбежность разрыва. Она вменяла ему в вину даже то, что он перестал следить за новинками литературы.
— Он же ничего не читает. Живёт старыми запасами времён мхатовской студии, — всё более распаляясь, уличала она мужа.
Телефон зазвонил только в девятом часу вечера. Это был югославский режиссёр В. Павлович, снявший фильм «Единственная дорога» с участием Высоцкого. Оказалось, что Володя находится у него в гостиничном номере и просит Марину приехать. Через полчаса мы были в «Белграде». Мужчины успели уже основательно набраться, что подтверждала блаженная улыбка на физиономии полностью расслабившегося Володи. На столе красовались остатки нехитрого пиршества — апельсины, початые бутылки, гора окурков. Рядом с ними сидела какая-то девица, тут же начавшая любезничать с Мариной. Самообладание Марины восхищало. Она тактично поддерживала беседу, ничем не выдавая своего душевного состояния.
Такое же миролюбие она проявила и на обратном пути, сидя на заднем сиденьи рядом с ничего не подозревающим Володей. Мне это затишье казалось предвестником надвигающейся грозы.
Едва мы зашли домой, Володя направился в спальню и, не раздеваясь, улёгся на кровать. Марина последовала за ним. Я же, куря сигарету за сигаретой, потерянно слонялся по кухне. Тишина в спальне становилась зловещей. «Тем сильнее грянет буря!» — тоскливо подумал я и решил спешно ретироваться. Приблизившись к отворённым дверям спальни, я, огорошенный, застыл. То, что я увидел, было форменным издевательством над здравым смыслом, но триумфом женской логики. Наклонясь к тихо лежащему Володе, Марина нежно касалась ладонями его лица. Это походило на кадр из старомодной мелодрамы, кадр, выстроенный самым непредсказуемым постановщиком — жизнью.
— Ну, я пошёл, ребята, — предварительно кашлянув, сконфуженно пробормотал я.
— Да, да, сейчас, — вспорхнула с кровати Марина сияющей Синей птицей. Признать в ней давешнюю обличительницу было невозможно. Она была вся залита счастьем, как впервые полюбившая лицеистка. Все её безупречные силлогизмы бесславно разбились вдребезги. Воинствующая эмансипэ казалась сейчас воплощением «вечной женственности».
Чудны дела твои, Господи!..
Глава пятнадцатая.МАЛАЯ ГРУЗИНСКАЯ. ОТПЛЫТИЕ
Пора туда, где только ни и только не...
Высоцкий
Вы просто уехали в жаркие страны,
К великим морям...
М. Цветаева
Когда Высоцкий переехал в кооперативную квартиру на Малой Грузинской, мы стали видеться все реже и реже. И хотя всякий раз, когда я исчезал надолго, он мне мягко выговаривал («ну, душа пропащая, наконец-то!»), такие большие интервалы между нашими встречами стали делом обыкновенным. Многое изменилось за эти несколько лет. Каждый из нас сделал свой выбор.
Женившись на Марине, Володя — средь маеты и просветов — рванулся к новым вершинам, не чуя отдалённого гула надвигающейся лавины. Я же — назло себе — разойдясь с Мишель, продолжил свой затяжной прыжок с заклинившим парашютом. Все было закономерно. Слишком бесцеремонно в жажде Абсолюта испытывал я терпение фортуны. Ещё в ранней юности резво раскачав «чёртовы качели»