Тот ничего в них не поймет, кто их примет за ювелирные изделия. В том и состоит более высокое их совершенство, что они вообще не сделаны, что их поверхность неотличима от их глубины, что в них нет ничего внутри, что не находило бы пути наружу, нет ничего снаружи, что не было бы обусловлено внутри.
Такие стихи не каждому дано писать. Их не забудет русская поэзия. В годы, последовавшие за ее вторым расцветом, в годы ее быстрого оскудения послышался вдруг этот новый голос, не похожий на другие голоса. ‹…› Другие или недостаточно обновляют русскую преемственность, или совсем отрываются от нее; Ходасевич ей верен и в ней свободен, свободен именно потому, что верен ей. ‹…› Он сохранил жизнь русской поэзии, живой ритм русского стиха, без чего не полностью жива и сама Россия.
Организация чествования не обошлась без сложностей, поскольку Ходасевич был постоянным сотрудником изданий противоположной политической направленности. Тем не менее в ресторане “Монизетт”, находившемся напротив “Клозери де Лила”, 4 апреля собрались и “возрожденцы”, и “ближайшие сотрудники” “Современных записок”, и эмигрантские живые классики Бунин, Мережковский, Зайцев, Куприн – всего человек сорок. Организацией юбилея ведала Берберова. Как записала в дневнике Вера Бунина, “юбиляр явился поздно, когда все были в сборе. Как всегда, изящен, немного насмешлив и, как редко, доволен”. Бунин и Мережковский говорили речи, Вишняк прочел сочиненные в его честь стихи.
Кроме газеты и журнала, в которых сотрудничал Ходасевич, о его юбилее вспомнили в еврейских кругах русского Парижа. Возник замысел переиздания его уже ставших классическими переводов. Выбор остановился на никогда отдельным изданием не выходившей “Свадьбе Эльки”. Предполагалось выпустить книгу тиражом 260 экземпляров с иллюстрациями Мане-Каца. К сожалению, издание так и не состоялось (для другого, тоже не доведенного до конца издания “Свадьбы Эльки”, иллюстрации делал в те же годы – ирония судьбы! – Леонид Пастернак, отец вечного антагониста Владислава Фелициановича).
“Поднять престиж Ходасевича”, о чем хлопотала Нина Берберова, казалось, удалось. Однако вскоре долгожданный праздник был омрачен, как и триумф после “Собрания стихов” – причем тем же самым человеком. На обеде в “Монизетт” в числе других присутствовали “Жоржики”, Одоевцева, Оцуп. Для них 1930 год также был удачным. Например, возник журнал “Числа”. После прекращения в 1928 году “Звена” у “гумилят” не было своего печатного органа – сейчас им удалось обзавестись им благодаря тем же практическим талантам Оцупа, которые спасали их от голода в Петрограде. Спонсором и формальным соредактором нового журнала выступила теософка Ирма де Манциарли. Это позволило “Числам” объявить себя журналом чисто литературным, стоящим вне текущей политики. Понятно, что подобная позиция вызвала у завистливых собратьев по эмиграции обвинения в “эстетстве”, возрождении традиций декаданса и даже в “советофильстве”. Но у Ходасевича она могла вызвать лишь чистую зависть: зависимость эмигрантской литературы от некомпетентных редакторов-политиков была его постоянной головной болью. Позднее, когда помощь Манциарли прекратилась, “Числам” приходилось прибегать к разным способам финансирования, в том числе тем, что так язвительно описаны в рассказе Набокова “Уста к устам”: публиковать сочинения щедрых графоманов. Тем не менее журнал дотянул лишь до десятого номера, причем два из них были сдвоенными.
“Числа” стали прибежищем литературной молодежи, которой трудно было проникнуть на страницы “Современных записок”. Именно здесь сформировалась, под влиянием Иванова и под опекой Адамовича, та школа, которой дано было позднее название “Парижская нота”. Здесь печаталась проза Юрия Фельзена, Сергея Шаршуна, Василия Яновского, статьи Сергея Лифаря о балете и Артура Лурье о музыке. Для молодых авторов было важно и то, что “Числа” не были так оторваны от общеевропейского литературного процесса, как другие эмигрантские журналы: здесь можно было прочитать о Прусте, о Джойсе, о сюрреализме. Из старших в “Числах” публиковались Мережковский, Гиппиус, Ремизов, Зайцев. Ходасевич к числу авторов “Чисел” не принадлежал; более того, уже в первом сдвоенном номере журнала ему был брошен резкий и скандальный вызов. В “Числах” появилась заметка под названием “К юбилею В. Ф. Ходасевича”, подписанная неким А. Кондратьевым. Напечатана она была под рубрикой “Свободная трибуна” – тем самым редакция сняла с себя ответственность за этот “юбилейный” текст.
Уже начало статьи отдавало елейной издевкой:
Чествование В. Ф. Ходасевича по случаю его двадцатипятилетнего юбилея явилось несколько неожиданным для широкой массы читателей. ‹…› Тем более, конечно, была своевременной и удачной мысль организовать это чествование, с одной стороны, напоминающее о четвертьвековой ценной и высокополезной деятельности писателя, к сожалению, долгое время принужденного видеть к себе недостаточное внимание, с другой – поясняющая тем из почитателей Ходасевича, которые были в этом недостаточно осведомлены, что перед ними не относительный новичок, а маститый писатель с четвертьвековым разнообразным стажем[695].
Дальше А. Кондратьев описывал вехи “высокополезной деятельности” Ходасевича. Он не говорил ни одного худого слова, но почти каждая его фраза содержала болезненный удар:
Первая книга Ходасевича “Молодость” вышла в 1908 году, и уже в этой прекрасной книге многие основные черты дарования поэта просвечивают с достаточной определенностью. Черты эти прежде всего выражаются в умении перенять структуру, тон, интонацию чужой, более мощной поэзии, но перенять с таким тонким искусством, что заимствование почти приобретает вес первоисточника и почти заставляет нас забывать о том, что оно светится не своим, а отраженным светом. ‹…›
С выходом “Счастливого домика” Ходасевича отзывами авторитетных критиков (Брюсова и др.) сразу ставят в один ряд с такими величинами, как С. Соловьев, Б. Садовской, Эллис, Тиняков-Одинокий, ныне полузабытыми, но в свое время подававшими большие надежды. Еще выше ставили Ходасевича поэты петербургской школы, и, например, покойный Гумилев неоднократно указывал на Ходасевича как на блестящий пример того, какого прекрасного результата можно достичь в стихотворном ремесле вкусом, культурностью и настойчивой работой. ‹…›
Более заметной становится деятельность Ходасевича только со времени большевистского переворота. Писатель становится близок к некоторым культурно-просветительным кругам (О. Каменевой и др.), занимает пост заведующего московским отделением издательства “Всемирная литература”, Госиздат издает его книги и проч. ‹…›
В 1922 г. В. Ходасевич уезжает в заграничную командировку и вступает в число ближайших сотрудников издаваемого Горьким журнала “Беседа”, где и появляется вскоре упомянутая выше статья Белого, давшая первый толчок к должному признанию ценной и высокополезной деятельности Ходасевича[696].
Пассаж про Ольгу Каменеву и Госиздат был в условиях эмиграции почти доносом; утверждение, что статья Белого о Ходасевиче была напечатана в “Беседе”, – намек на использование Ходасевичем редакторского положения в личных целях и при этом прямая клевета. Заключением же статьи, перекликающимся с текстом двухлетней давности, автор (а им был, конечно, Георгий Иванов) прямо себя раскрывал:
Вслед за продолжительным периодом равнодушия и непонимания возникает опасность переоценки значения его творчества, вплоть до такой очевидной нелепости, как приравнение ценной и высокополезной, но скромной по самой своей природе поэзии Ходасевича чуть ли не к самому Блоку. ‹…› Преувеличение это следует отнести не только за счет нечуткости некоторых критиков, но и за счет наивного, продиктованного своеобразным эмигрантским патриотизмом желания иметь во что бы то ни стало “собственных Вольтеров и Расинов”. К чести большинства истинных почитателей Ходасевича, истинных, потому что любящих его за то, что в нем есть, и не приписывающих ему то, чего он не имеет, – преувеличения отдельных лиц не изменили прочно установившейся в культурных кругах правильной оценки поэта, и сами собой сошли на нет[697].
Скандальность ситуации усугублялась тем, что человек по имени Александр Кондратьев, некогда поэт-символист и прозаик, действительно существовал, жил в Польше и сотрудничал с “Возрождением”. Прошло несколько недель, прежде чем он узнал о том, что замешан против своей воли в неприятный инцидент. Лишь 23 октября 1930 года в “Возрождении” было помещено его письмо:
Убедительно прошу вас не отказать в напечатании на страницах “Возрождения” о том, что помещенная за моей подписью в № 2–3 журнала “Числа” статья “К юбилею В. Ф. Ходасевича”, написана не мной, и я протестую против того, чтобы фамилией моей (которой я подписываю свои произведения более 30 лет) пользовались, как псевдонимом, другие лица.
В свою очередь, редакция снабдила письмо примечанием:
Как и следовало ожидать, А. А. Кондратьев, почтенный писатель ‹…› оказывается непричастным к авторству упомянутой статьи, содержащей ряд инсинуаций и передержек. Пользование чужим именем в качестве псевдонима есть прием, недопустимый в порядочном литературном органе. То обстоятельство, что материал помещен в отделе “Свободная трибуна”, не меняет дела. За весь материал, помещаемый под псевдонимом или вовсе без подписи, моральная и литературная ответственность всегда и всецело падает на редакцию – в данном случае на госпожу Манциарли и г. Оцупа.
Ходасевич, естественно, был в ярости. Гнев его распространялся на всю “постгумилевскую” компанию. В ответ на “инсинуации и передержки” он начал перебирать весь, нынешним языком говоря, компромат, который был у него на Иванова и Адамовича. Вспомнил, в частности, “дело Кельсона” (в письме Виктору Ирецкому он просит напомнить подробности этого литературно-судебного скандала). Вспомнил о биржевом скандале, в который был замешан близкий к Иванову и Адамовичу прозаик Юрий Фельзен. Наконец, по Парижу одновременно поползли два слуха. Один (со ссылкой на Ходасевича) – об убийстве и ограблении, совершенных при участии Иванова, Адамовича и Оцупа в Петрограде в начале 1920-х. Второй – о том, что Горький застал Ходасевича роющимся в его бумагах, и что именно это стало причиной разрыва писателей. Второй слух, явно исходящий от “Жоржиков”, был лжив от начала до конца, но внешне более правдоподобен; первый – неправдоподобен, но основан на реальном факте, только ни Иванов, ни Оцуп к факту этому отношения не имели. Судя по всему, на квартире, где жил Адамович и прежде жил Иванов, в начале февраля 1923 года было совершено убийство (одним из многочисленных случайных приятелей Георг